— Дай-то бог, бедняжки! В их-то возрасте и с их-то болезнями… Помоги им, господь!
Озабоченная своими мыслями, она прислушивается только к своим словам. У нее на носу большая черная волосатая родинка. Она свисает к морщинистым губам и придает лицу доны Клары тоскливое, безропотное выражение.
— Ну а ты? Надеюсь, у тебя все в порядке? Деревня нагоняет тоску, это я знаю. Истинная пустыня, господи! Но ведь они там живут, и ты должна туда ездить, должна там бывать, чтобы сделать им приятное. Не забывай, что у тебя есть двоюродные братья. И ты, и твой брат должны все делать для тетушек. Ведь у этих несчастных, кроме вас, другой радости в жизни нет. И надо, чтоб не было. Вот я и говорю, что никакая жертва ни с твоей стороны, ни со стороны твоего брата не может оплатить то, что они собираются вам оставить. Бедные тетушки!
Ни Элиас Собрал, ни дети, привыкшие к ее бесконечным советам, приправляемым сомнениями и надеждами, ее не слушают. Но и не перебивают. Это вошло в привычку. Однако сегодня ее нудные разглагольствования раздражают взвинченного Элиаса Собрала.
— Да замолчишь ли ты!
Резкость обижает ее. Дона Клара смотрит на мужа, потом на детей.
— Что случилось? Похоже, не все так уж хорошо?..
— А-а, только этой болтовни мне не хватало, после встречи с этим мерзавцем!
— Я не понимаю…
Дона Клара готовится выслушать. Она силится понять, морщит лоб. По ее мнению, все, даже самые незначительные события должны быть объяснены, и объяснены как следует.
— И нечего тебе понимать!
Элиас Собрал поворачивается к дочери.
— Ты не видела, Палма был один?
— Один.
— Палма? — переспрашивает дона Клара. — Какой Палма?
На площади около церкви машина останавливается.
— Идите, — приказывает Элиас Собрал, — я скоро буду.
И хотя дона Клара все еще ждет объяснений и смотрит в глаза мужу, она повинуется. Как всегда, с большим трудом она выходит из машины. Лина ждет ее на другой стороне, накинув на голову черную мантилью. Элегантная, легкая рядом с тучной, сгорбленной матерью, Лина держится кокетливо. Они минуют церковный портал.
— Давай-ка вперед, — говорит сыну Элиас Собрал. — Остановишься около кафе.
Диого хочет что-то спросить, но не решается. Все больше и больше нервничая, он подает машину вперед, к кафе.
Стеклянная витрина кафе занимает почти всю стену дома. Элиас Собрал не выходит из машины, выжидает. В дверях появляется низкого роста толстый старик. На плечи наброшено пальто, на носу очки.
— Камашо, ты давно здесь?
Асдрубал Камашо подходит к машине, прикладывает ладонь к уху. Глухота и неподвижный взгляд поверх очков придают его толстощекому лицу выражение постоянного страха и подозрительности.
Элиас Собрал вынужден кричать:
— Ты давно здесь?
— Давно.
— Сержанта не видел?
— Сержанта? А что случилось?
— Я спрашиваю, не видел?
— Отец… не надо о Палме, — молит Диого.
Элиас Собрал с удивлением всматривается в перепуганное лицо сына. Но рука Асдрубала Камашо тянется к окну машины.
— Подожди. Видел я его, час назад видел. С доктором Эскивелом.
— Час назад, да? Спасибо за информацию, — раздраженно бросает Элиас Собрал.
— Разговаривали мы тут. Ну, ясно, говорил-то доктор Эскивел. Очень его волнует безработица в деревне.
Элиас Собрал поворачивается к Камашо:
— Волнует?.. Ну и что он сказал?
— Что?
— Что он сказал, спрашиваю?
— Много чего. Ты ж знаешь, как говорит Эскивел. Он говорит, говорит, а все вокруг слушают. Что делать-то остается?! И все дела, проекты, улучшения — все в кучу! В конце концов после его болтовни остается только раздобывать работу для тех, кто ее не имеет.
— А-а, все, как всегда, выдумки Эскивела.
— Может, и так! Мы, ж денег не платим за его речи. И все-таки он председатель муниципалитета!.. Знаешь, что я скажу?
— Догадываюсь! Только сейчас мне не до того.
— Ищешь сержанта?
Асдрубал Камашо опять было приоткрывает рот, чтобы переспросить, так ли нужен сержант, но не успевает произнести ни одного слова. Пригнувшись, он смотрит с большим любопытством поверх очков на удаляющийся вверх по улице автомобиль.
15
Старые здания образуют несколько необычную, безлюдную площадь, где расположен полицейский участок — неказистое здание с решетками на окнах.
У входа Диого тормозит и выходит вместе с отцом. Какое-то время он идет за ним на некотором расстоянии, все еще сомневаясь в правильности своих догадок.
Элиас Собрал пересекает двор.
— Разрешите, сержант Жил?
— Сделайте милость.
Дверь кабинета закрывается. Диого припадает к замочной скважине, но, услышав первую фразу, выходит на улицу. Нервозность его доходит до предела. Он ничего не видит и чуть не падает со ступенек.
— Вам плохо, сеньор Диого?
Почти бессознательно он увертывается от неожиданно встретившегося знакомого и спешит укрыться в машине. Шедший в участок полицейский с недоверием оглядывает его, задерживаясь на ступеньках.
В помещении со сводчатым потолком и толстыми побеленными монастырскими стенами друг против друга за грубым письменным столом, заваленным бумагами, сидят двое мужчин.
Возбуждение, в котором пребывает Элиас Собрал, рассказывая о случившемся у дверей лавки Миры, говорит об оскорбленном самолюбии. И он только и делает, что повторяет и повторяет одно и то же.
— Все точно так, сержант, все произошло на глазах у моих детей!
Краснощекий плотный сержант Жил слушает его, опустив глаза, с невозмутимым спокойствием животного.
— Да, это нехорошо!
Его чуть прикрытая редкими черными пучками волос лысина краснеет.
— Да, это никуда не годится. Конечно. За это и посадить можно. Попытка нанести оскорбление. И для чего я здесь, как не для исполнения моих служебных обязанностей. Но…
Он бросает взгляд на Элиаса Собрала, и слова застревают вдруг в его пересохшем горле.
— Но… прошу извинить меня, случай с кражей ячменя дал обильную пищу для разговоров… Палма украл. За что был арестован. И вот, если я снова посажу его в тюрьму в связи с этим конфликтом с вами… разговоры пойдут опять… Ведь этот народ использует малейшую малость, чтобы критиковать… вы понимаете.
— Какое мне дело до критики и всех разговоров?! Только этой заботы мне не хватало!
— Это-то конечно. Но за последнее время такое количество всяких недовольств. Безработица очень будоражит.
— Будоражит!.. Хм! Там в деревнях они даже думают идти в город, все, скопом, с просьбой к председателю муниципалитета. Это вам известно?
— Да, слухи дошли…
— Ну, так что же вы думаете предпринять по моему делу?
— Дело делу рознь, я вот как думаю.
— Ну и что ж? Момент-то как раз подходящий.
Какое-то время сержант молчит. Рука его приглаживает жалкую поросль, не скрывающую лысину.
— Постараюсь по возможности выразить свои мысли яснее. Начать дело, сеньор Собрал, можно по разным причинам…
В произнесенной шепотом фразе слышится явный намек. Они обмениваются взглядами, но ни тот, ни другой не старается ввести ясность.
— Он… — начинает Элиас Собрал.
Сержант Жил, решив, что он уже все сказал, погружается в раздумья. Собрал понимает, что инициатива передается в его руки.
— Хорошо. Могу подать вам идею. Идею, которая, полагаю, решит все к вашему удовольствию. А почему бы вам не арестовать его как контрабандиста?
Сержант медленно поднимает голову. Закрыв один глаз, он вторым инквизиторски смотрит на Элиаса Собрала.
— Сеньор хочет сказать, что…
— Да, да! Сомневаетесь? Займитесь-ка делом, сержант, разомнитесь немножко и будете, как я, информированы. А если что не так, отставим эту идею. Палму и Галрито водой не разольешь, толкутся в лавке Миры. Ясно?.. А кто ж не знает, чем занимается Жозе Инасио Мира и кого вокруг себя собирает?
Взгляд сержанта устремляется на разбросанные по столу бумаги. Лысина выдает волнение хозяина.
— Если так, буду действовать. Наговоров не люблю и всегда принимаю решения, убедившись сам, в соответствии с законом.
— Так когда?
— Как только соберу улики.
Они замолкают. В кабинете сержанта тишина становится плотной. И тот и другой начинают чувствовать себя неловко. Оба одновременно поднимаются с мест. Поспешность, с которой они встают, усугубляет неловкость.
— Вы вниз?
— Да, вот только не знаю, успею ли?..
— На мессу? Вовремя будем, я подвезу вас.
Неловкость тут же исчезает. Предупредительный Жил с поклоном распахивает дверь перед Элиасом Собралом.
— Будьте любезны.
— Нет, прошу.
— Нет уж, пожалуйста, сеньор.
Элиас Собрал выходит во двор, мощенный каменными плитами.
— Будет вам, сержант. — Он любезно улыбается. — Между нами…
На улице сверкает солнце. Над поселком по голубому небу плывут облака.
Они садятся в машину. От полицейского участка до церкви две минуты езды. Войдя в двери, сержант останавливается в тени колонны. Диого прячется в темном углу, а Элиас Собрал, тяжело ступая, идет в первые ряды.
Запах ладана, хорошо вымытого деревянного пола и священный покой, царящий в церкви, объединяют пеструю толпу верующих. Через ярко-красные стекла стрельчатого окна в темный неф падает дрожащий луч света, и языки живого огня вспыхивают на алтаре.
Мощный, проникновенный голос падре то настойчиво, то монотонно пронзает тишину. Убаюкивает, расслабляет. Потом обрушивается захватывающим врасплох потоком звуков, несущих неотвратимую угрозу и нежную ласку. И поет, поет печально и в то же время торжественно.
Диого, как никогда раньше, с ужасающей ясностью чувствует это. Угрожающий голос падре звучит для него — не иначе. Но уйти нельзя. Невозможно. В конце концов будь что будет.
Став на колени, он почти складывается вдвое, почти сидит на пятках. Сжимает потные руки, ломает пальцы, весь во власти страстной мольбы, лишь бы не арестовали Палму, лишь бы не арестовали!..