Спасением души клянусь также, что меня подстрекала дона Мария дос Празерес Пессоа де Алва Саншо Силвестре, моя жена, и я крал везде — у прилавка, на ярмарках, при расчете с работниками, из имущества, принадлежащего брату моему Леополдино, коего являюсь доверенным лицом, продавая сосновую древесину без спроса, и вот теперь, на мой стыд, он возвращается из Африки, и я не могу дать ему честного отчета.
Отпущение грехов пусть начинается с этой моей исповеди миру. Во имя отца, и сына, и святого духа пусть буду я прощен, и да простят меня и все остальные, перед кем я виноват».
Прочтя второй раз, редактор как был, так и остался с открытым ртом. Что субъект слегка округлил цены в своей лавочке, это умещалось у него в голове, что он не побрезговал урвать несколько алкейров кукурузы от излишков какого-то святого — тоже, что, наконец, он реализовал, так сказать, братнину доверенность, продав с полдюжины не принадлежащих ему сосновых делянок, то кто же этого не поймет и кто же этого не сделает, тысяча чертей, если есть соблазн это сделать? Но выложить все на первой полосе газеты, вывернуться наизнанку? Взять в толк такую вещь Медейрос не мог, подобно тому как он не мог бы понять человека, который на его глазах бился головой о гранитную стену.
Он снова взглянул в толстое лицо землевладельца из Монтоуро. Черты неподвижные, сонные. Однако какая-то серьезность в этих малоподвижных глазах, в вялой линии рта, в лениво отвисшей губе, в седине на висках мешала журналисту решить про себя: слабоумный; и при всем том трудно было подойти к этому случаю с иной точки зрения; само собой, он не собирался публиковать его заявление ни под каким видом: дело не так-то просто, тут замешаны третьи лица, субъект может быть и в самом деле не в себе, потом заявится семья, пойдут претензии, опровержения, возня.
— Как я понял, вы желали бы публичного покаяния?
— Желал бы. На первой полосе, буквы пожирнее, если можно.
— А можно узнать, почему?
Посетитель задвигался на стуле. Шляпа лежала у него на коленях, он гладил ее своими белыми толстыми пальцами.
— Надо же когда-нибудь дать отчет богу и людям. Особенно богу.
— Безусловно. К этому нужно быть готовым всегда. А еще?
— А еще потому, что дьявол за это уцепился и сидит вот тут, внутри. Давит, гложет.
Редактор «Комарки» снял очки, задумчиво уложил их в серебряный очешник.
— Я бы на вашем месте знаете что сделал? Я бы пошел к падре и излил ему душу. Исповедь…
— Я исповедовался, не помогает. Я давно думал об этом, но падре Авел не может, не в силах.
— Как бы там ни было, исповедь большое облегчение, и никакого скандала, и…
Человек, сидевший напротив, спрятал восковые руки в тулью шляпы.
— Бог не лукавит и лукавых не любит. Может быть, скандал как раз и угоден ему. — И добавил, почти тем же тоном: — Договоримся так: следующий номер «Комарки», первая страница, буквы жирные, как в объявлениях. Сколько с меня за это?
Журналист не сдавался:
— А если все уладить по-родственному? Вернуть убыток брату, например. А потом одно слово падре Авелу, и он уладит это с небом. И дело с плеч.
Навстречу чужому напору с губ Алваро Силвестре снова сорвался вопрос, с которого он начал:
— Сколько, короче говоря?
Слова его звучали четко, недвусмысленно. Медейрос почувствовал их вес, он должен был признать, что плюет против ветра, и все же произнес неизвестно зачем:
— А ваша жена, что она думает об этом?
Тот выпрямился на стуле. Неподвижное лицо оживилось сложной игрой подергиваний, гримас, взглядов украдкой. Казалось, он испугался. Но в конце концов Медейрос увидел, что он с облегчением откинулся на спинку, как бы отогнав тень неприятной мысли.
— Бог не допустит, чтобы она узнала.
— Газета выйдет, и она узнает.
Он пожал плечами и в первый раз улыбнулся:
— Тогда уж все равно, сами понимаете. Как говорят, после драки кулаками…
Что-то беспокоило его все же.
— Только не узнала бы сейчас, помешает исповеди, этого бы не надо. — И тут же постучал суставами пальцев по редакторскому столу. — Чтобы дьявол не слышал. Не слышал и не видел.
III
Прежде чем ливень обрушился на мостовые Коргоса, в городок влетела во весь опор коляска на рессорах, взмыленная темно-рыжая кобыла ходила боками в оглоблях, кучер, высокий рыжий парень, осадил лошадь у дверей кафе «Атлантико» и спрыгнул с козел — выслушать распоряжения хозяйки, немолодой бледной сеньоры, укутанной в шерстяную шаль и с дорожным пледом на ногах.
— Спроси в кафе, может быть, там его видели.
Рыжий тут же вернулся с точными сведениями.
— Четверть часа, как он был тут, а отсюда пошел в газету.
— В газету?
— Да, сеньора.
— Поехали в газету, — коротко приказала она хрипловатым голосом.
Дав круг по площади, коляска остановилась у двери «Комарки». Сеньора сбросила плед, кучер помог ей сойти.
— Поезжай, напои лошадь. Только не застрянь смотри.
Пока рыжий снова взбирался на козлы, она уже толкнула дверь, стремительно вошла в приемную, спросила мальчишку-посыльного, не видел ли он маленького толстяка в тулупе, и, как только он показал ей дверь, вошла в кабинет.
Медейрос, удивленный, привстал. Алваро Силвестре с трудом повернул массивную шею, но, увидев, кто это, с неожиданной энергией ринулся к столу журналиста, схватил бумагу с исповедью, скомкал ее как мог быстро и сунул в карман тулупа. Столько резких движений, одно за другим, сбили его с толку, шляпа упала на пол, он заколебался, то ли поднять ее, то ли сказать что-то, ноги завернулись одна за другую, и он беспомощно свалился обратно на стул. Женщина улыбнулась:
— Я помешала вам, как вижу. Ты не представишь меня, Алваро?
Но муж оцепенел в молчании, и она представилась сама:
— Мария дос Празерес Пессоа де Алва Саншо… Силвестре.
Она иронически подчеркнула фамилию супруга. Медейрос промямлил:
— Оч… Очень приятно, — и указал на стул.
— Вы и есть редактор «Комарки»?
Она разглядывала бедную обстановку кабинета. Улыбка еще не сошла с ее губ. Темное бархатное платье кончалось у шеи легкой пеной белого кружевного воротника, пышные рукава доходили до запястий, мягко прилегая к руке в том месте, где выглядывала нервная кисть. Что-то старинное было в этом наряде, старинное и прелестное в контрасте темного платья и бледного лица, и ей шло, делало ее стройнее. Резко очерченные скулы, черные волосы, перевитые в густые пряди и уложенные на затылке в пучок, высокомерный рот, глаза большие, живые, почти страстные, шаль на плечах; шерстяная светлая шаль пепельно-жемчужного оттенка придавала ее облику неожиданную теплоту. Вообще же пока все в этой великолепной женщине замораживало журналиста — ироническая складочка рта, живость взгляда, насмешливый тон глухого голоса, — что именно, он и сам не мог бы определить, он приглядывался к ней, не спеша оценить: женщина с полным карманом, да, сеньор, и крепкий орешек вдобавок.
И, немного успокоившись, проговорил:
— Жоан Медейрос, к услугам вашего превосходительства.
Между тем Мария дос Празерес, сев на стул, показала на грязные сапоги мужа:
— Что с твоими ногами, бог мой!
Он попытался спрятать ноги под стул. Она все ужасалась:
— Даже галстука не надел!
По-детски испуганно он поднес было руку к манишке, но так и застыл, с приподнятой рукой, точно ожидая удара.
— Вообразите, сеньор, человек шел из Монтоуро пешком по такой погоде. Можно подумать, в доме нет коляски, лошадей, кучера. Ребенок в полсотни лет. Не знаю, что он тут наговорил. Неважно. Он… не вполне, это всем известно, у него бывают странные идеи, не надо принимать их всерьез. То, что он говорит, не бог весть какая мудрость, вы меня понимаете?
Алваро Силвестре наклонился, подняв шляпу, упавшую с колен при появлении жены, простонал униженно:
— Довольно, Мария.
— Доктор советовал ему оставить дела: торговлю и земли, — продолжала она невозмутимо. — Отдых, развлечения. Ну, вот сегодня отдых и развлечения — две лиги грязи сквозь кустарник, прямо в пасть буре.
Там, на улице, ливень наконец разразился. Зазвенели стекла. Журналист ухватился за предлог переменить разговор.
— Как хлещет. Насмерть.
Альваро Силвестре охотно согласился:
— Славный ливень, да, сеньор.
Но она предпочла прежнюю тему:
— Славный ливень мог застать тебя на дороге. Ты сообразил это?
Совсем пав духом, он прикрыл глаза: молчи, Мария, молчи. Медейрос поднялся и отошел к окну — смотреть, как бежит вода по стеклу, лишь бы не видеть этих двоих.
IV
Как только стихло, они уехали. На дворе была уже ночь. Рыжий давно зажег фонарь коляски, и отблеск огня играл на спине лошади, блестящей от пота и дождя. Желтоватый свет озарял время от времени профиль кучера: массивный подбородок, прямой нос, лоб не слишком высокий, но крепкий. В ночной темноте профиль вспыхивал, словно барельеф с золотой монеты. Парень сидел напряженно, всматриваясь в опасную дорогу, еле освещаемую фонарем, и напряжение это придавало что-то резкое, скульптурное сухожилиям его шеи, которую бумазейная куртка оставляла открытой.
Мария дос Празерес пристально смотрела на кучера и не могла удержаться от сравнения с флегматичным молчаливым мужем, сидевшим рядом. Коляска тряслась по камням, вздрагивала, попадая в яму, вздымала гребни грязной воды. Казалось, она вот-вот рухнет. При каждом толчке Алваро Силвестре наваливался боком на жену, и она ощущала на миг нежеланную тяжесть его тела; она старалась уклониться от этих прикосновений, отодвинувшись в дальний угол коляски, и глядела на человека с золотой монеты там, на козлах, под дождем.
Ручеек пробился сначала тоненько, издалека, из самого детства, потом, с течением времени, на долгой дороге замутился обломками с берегов, зашумел потоком и теперь бурлил, непроглядный, безнадежный.
В дом Алва пришла нищета: деньги, земли, мебель унесло водоворотом, люстры вырвали из потолочных розеток (пришлось проводить вечера при свете скромных лампочек), сундуки, пахнущие стариной и полные превосходного льняного белья, портьеры, изящные кресла, обитые узорной тканью, резные шкафы, буфеты с тончайшим хрусталем, точеные деревянные кровати — все обратилось в ничто, во прах; исчезли со стен картины, серебро из шкафов, хозяйка дома сняла с груди драгоценные уборы, перстни с пальцев, потихоньку продавались охотничьи ружья, борзые собаки, лошади, старинные экипажи, реликвии туманных времен, как тот старинный кинжал, осыпанный бриллиантами. И когда ей исполнилось восемнадцать лет, отец — фидалго, который носил имя Пессоа де Алва Саншо, потомка королевского лошадника, участника сражения при Элвас, и был двоюродным братом епископа-миссионера из Кошима, сладил брак дочери с одним из семьи Силвестре из Монтоуро, землевладельцев и коммерсантов: «Мы вам кровь, вы нам деньги» (откровенность человека в безвыходном положении). Так тому и быть, рассудил отец Алваро Силвестре, на свете столько всего можно купить, отчего не купить благородства.