адсмотрщика на плантации. Но вообще-то подобная твердость характера находила на него ненадолго, вспыхивая, словно внезапное озарение. И исчезала. Снова все меркло вокруг, и наступали бессонные ночи угрызений и молитв. Он отхлебнул еще водки. Между тем его второе «я» — человек самовластный и готовый на все, овладевавший им на мгновенье, — в глубине души, в самом потаенном ее уголке, успевал разрастись до великана. Его презрительным взглядом он оценивал свои слабости: было, но больше не будет. И все же какая-то шаткость, неуверенность в себе, свойственная ему, прежнему, проскальзывала и в новую его душу. И вот страх превращался в расчет, религиозный трепет уступал место истовой детской вере в божественное всепрощение, для того и существующее, чтобы все прикрыть плащом милосердия. И угрызения были тут как тут, но как бы в оболочке, ягодкой в кожице. Кистой между тканями организма, за счет которого она живет. Чтобы понять происхождение этих великих превращений, очень кстати вспомнить видение нужды, которое отец с детства пытался вызвать перед его испуганным взором, ибо многое в зверстве сына, в неуемной жажде наживы, накатывавшей на него временами, шло отсюда, от продолжавшегося всю жизнь урока индивидуализма: человек человеку волк, и раз так, если уж выбирать — пожирать или быть пожранному, — лучше все же, на всякий случай, самому наточить зубы. На этот раз его бессердечный двойник выскочил из потемок души, чтобы вцепиться в рыжего кучера, — вот он, козел отпущения, враг, воплощение моего отчаяния. Эта-то мысль, думанная, передуманная тысячу раз, и сочилась кровью, да так, что он ощущал, как она, теплая и липкая, стекает по его телу. Оставалось только, чтобы отвлеченное умственное рассуждение стало движением сердца, живым импульсом, который перевернул бы всю его жизнь и смерть тоже, и тогда зажила бы рана и сразу стало легко. И он заревел, призывая приказчика, дрожа от напряжения, как игрок, все бросивший на карту:
— Одна нога здесь, — другая там, в мастерскую, к слепому. Пусть придет. У меня к нему срочное дело.
XX
— Где-нибудь горит, или кто-нибудь умирает, или что?
Алваро Силвестре закрыл дверь кабинета.
— И не горит, и не умирает. А если и горит, то в другом месте.
Черты, словно прорезанные ножом в сосновой коре. И вся фигура слепого мастера будто дерево-переросток, вымахавшее чересчур высоко и в конце концов одиноко свесившее вершину среди равнины. Резкий голос, слова со свистом пробиваются сквозь зубы, речь действует на нервы, словно рядом царапают ножом по стеклу.
Он тронул массивную спинку стула.
— Стало быть, горит в другом месте… — И сел. — Если вы насчет денег, мне как будто пока еще доверяют у вас в магазине.
— Не из-за денег. Конечно, когда-нибудь надо будет и посчитаться, но сейчас не об этом речь. Приготовьтесь к хорошенькому удару.
— Валяйте. Я прошел огонь и воду, знаете ли…
Силвестре подождал немного, сжал челюсти, напрягся.
— Правде не надо долгих речей, дело просто: ваша дочь замарала себе подол.
Мастер Антонио сжал рот так, что на лице осталась узкая красная щель, будто его полоснули ланцетом. Лоб разгладился, вены на висках вздулись. Когда он снова заговорил, он уже не шутил, речь его стала грубой, без обязательного «сеньор», непременного при разговоре деревенского жителя с состоятельным горожанином:
— Ну, что ж, поговорим, Алваро Силвестре, поговорим немного, и если это подлое вранье, то я вам так и скажу напрямик, а если правда, то поганый пес, укусивший мою дочь, никого больше не укусит.
— Сегодня утром ваша дочь и мой кучер валялись вместе на соломе в сарае, где ваша милость держит скот.
Слепой медленно вытянул железную руку и вцепился в запястье Алваро Силвестре.
— Какой кучер? Жасинто?
— У меня только один кучер.
Он перегнул длинное туловище вперед и произносил слова прямо в лицо Силвестре:
— Кто вам сказал, что она там валялась?
— Никто, я сам на них наткнулся.
Выдать дочь за хозяина с землей. С самого рождения Клары он засыпал с мечтой, выдав ее замуж, выбиться из нужды, нужда, это еще похуже слепоты.
— Поклянитесь спасением вашей души.
— Клянусь спасением моей души.
Все внутренние движения, мысли, чувства Алваро Силвестре сплелись в нем сейчас под напором единственной страсти, которая определила все: сделать так, чтобы рыжему было как можно хуже. Выкинуть на улицу, а потом не дать найти работу у других хозяев, и чтобы не надо было даже выдумывать вину (мошенничество, воровство и тому подобное), но он уже знал, что истинная его месть всходит сейчас в распаханной душе слепого.
— Я предупреждал, что вам будет тяжело. Жизнь иной раз лягает больно. Теперь все зависит от вас. И помните: долги подобного рода поважнее, чем кредит в лавочке на муку или гвозди. Гвозди потерпят. А это — вряд ли. По мне, в таких делах выкладывай немедленно, и наличными.
«Так, счет и мера в словах. Да, сеньор. Что же из этого выйдет?»
Тот резко встал. В самом деле, словно высокий-высокий ствол.
— Ваш кучер узнает у меня, почем фунт лиха. — Встряхивая лохматой головой, он повторял: — Узнает, почем фунт лиха, узнает, сколько нужно воды, чтобы напиться в аду.
XXI
Он провел день, заканчивая образ богоматери Монтоуро, который заказала ему дона Мария дос Празерес. Ученик хлопотал возле него, месил глину, заглядываясь на ловкие руки мастера. Оба молчали. До тех пор пока дождливые сумерки не выхолодили мастерскую совсем.
— Что, уже поздно, наверное?
— Еще не звонили. Вот-вот зазвонят, учитель.
— Время бежит. Не успеешь оглянуться, день прошел. — И вдруг неожиданно для парня: — Я давно вижу, тебе нравится Клара? Говори правду, да или нет?
Застигнутый врасплох, тот промямлил:
— Это самое… Это…
— Да или нет?
Удивительно, во властном голосе мастера не слышалось на этот раз обычного яда. И ученик решился ответить:
— Сеньор лучше меня знает, что — да.
— И если бы я отдал ее тебе в жены, что бы ты сказал?
— Не надо шутить надо мной, учитель.
— Что бы ты сказал, я спрашиваю? Да или нет?
Искушающая настойчивость хозяина переполнила Марсело шумной радостью:
— Я бы сказал — да, три раза — да, мастер Антонио.
— Ну, так я тебе ее отдаю. Я хочу свести счеты, и, если ты мне поможешь, я тебе ее отдам.
Удивление и счастье помрачили Марсело рассудок. Именно так, не меньше. Он привык слышать от старика: брось думать о девушке, эй, брось, а то расколю, как полено. А сейчас сам предлагает: бери, она твоя, живи с ней. Велика милость господня, если он может творить такие чудеса. И обещание сорвалось с его губ раньше, чем ослепительная вспышка надежды успела стать дымом:
— За такое вознаграждение, господи! Я готов.
В это мгновение на дворе послышались шаги Клары. Девушка с кувшином в руке заглянула к ним.
— Я пошла к роднику, сейчас вернусь. Бульон уже на огне.
Было еще не очень темно, и Марсело увидел округлость ее груди, обтянутой тесной кофтой, синие узоры платка на черных волосах, должно быть, мягких, как шелк, высокие ноги, не такие уж грубые для деревенской девушки. Теперь он взглянул на нее совсем иначе. Впервые Клара спустилась с облаков и ступила на ту же землю, по которой ходил он.
Она исчезла. Но краткого ее присутствия было достаточно, чтобы наполнить им всю мастерскую. Мастер должен был закричать, чтобы заставить его очнуться:
— Пойдем за ней. Ты слышишь, что я говорю, Марсело?
Как во сне он спросил:
— За ней, зачем?
— Потом узнаешь.
Они вышли и пошли за ней следом, прячась, как воры, потом притаились в рощице у источника.
— Кто это с ней?
— Я плохо вижу отсюда, кажется, рыжий.
— Кучер Силвестре?
— Вроде бы он.
— Вроде бы или он самый?
Марсело вгляделся в вечерние сумерки.
— Он.
— Сворачивай на тропинку.
— Что сделать, мастер Антонио?
— Этот пес пойдет от источника скорее всего там.
Дождь расходился понемногу. Вдали молния разорвала небо.
— Гром гремит, слышите?
— Нет.
Парень и старик обогнули источник и, перейдя чье-то поле, вышли на тропу.
— Уже ночь?
— Почти.
Они спрятались в кустах и некоторое время молчали. Потом парень робко спросил:
— Что мы будем делать?
— Ты что, на попятную, мошенник? Хочешь ты или не хочешь девушку?
Дождь припустил гуще, пригибая кусты. Ветер креп, гром вдали гремел все громче.
— Теперь слышите, учитель?
— Заткнись. Я слышу шаги.
Они прислушались, затаив дыхание.
— Бери дубинку.
Какая-то тень возникла в начале тропинки. Двигалась между соснами, струящимися водой. Что-то напевала. Оба узнали голос, и старик прошептал:
— Бей насмерть.
Тень в потемках — не человек. Она лишена света глаз, улыбки, лица — зеркала души. Тень — вещь без названия и формы, даже если она обладает голосом и, напевая, идет по тропинке. Тень легче ударить, чем реального человека в свете дня. Удар палкой пришелся рыжему по голове.
— Ай!
Он раскинул руки и со всего размаху упал в грязь… Бах. Глухо. Неживой, как камень.
— Теперь спрячем его в кустах — и сразу домой, чтобы Клара нас не хватилась. Поужинаем и, как только она скажет «доброй ночи», мигом к овину. Выводим осла со двора как ни в чем не бывало, взваливаем на него тело и быстро — к морю. Вода сама его похоронит.
XXII
Они шли к морю, а дождь хлестал. С каждым шагом, ближе к берегу, туман сгущался. Они шли плечо к плечу; парень перепуганный, старик с суровым лицом, не то угрожая кому-то, не то усмехаясь. С бурей в душе.
Дойдя до песчаной отмели — последнего отрезка пути, — они начали подниматься по склону зыбкой, сыпучей гряды. Дождь помогал им немного, прибивая кремнистую почву, зато ветер, гулявший по гребням дюн, швырял в лицо воду пополам с песком.
— Подождем здесь. Я совсем ослеп от песка.