[22]. На следующий день (пожалуйста, ровно в шесть, хозяюшка) я вернусь в те места, спущусь в низину, на этот раз, чтобы пострелять гусей и куликов — под покровительством Инженера, подпись и охранная грамота которого защищают (защищали) меня от пуль лесной охраны. Ему сейчас (он ведь жив, живет себе где-нибудь) тридцать с небольшим, и он мечтает о том, чтобы труп его остался нетленным. Почему именно об этом — сейчас не время углубляться. Ответ придет позже, и в нем будет та горечь вызова, которая так ему свойственна: «Кладбища принадлежат всем, а лагуна — мне одному. Обожаю всяческую исключительность»[23].
Я прощаюсь с Марией дас Мерсес.
— До завтра.
— До завтра, — отвечает она.
— На дорожку? — спрашивает Инженер.
(Но я уже не слышу его. На площади появились два вездехода, на крыше одного — пластиковая лодка. Выходят охотники, выпрыгивают собаки.
«Флот подходит, флот подходит», — радуюсь я, стоя у окна.)
VI
Любопытство, то жгучее любопытство, что побуждает слушателя преданий и историй про чудеса касаться запретного, требовало, чтобы я пошел посмотреть дом над лагуной. После столь жестокого и столь запутанного рассказа, как рассказ продавца лотерейных билетов, самое естественное — прийти на место события, оглядеть с близкого расстояния покинутое жилье. Я чувствовал бы себя странником, который пришел издалека и которого встречает пустая коробка и безмолвие. Во дворе валяется забытый шезлонг, парусина истлела, разлохматилась. На веранде между огромными глиняными вазами — паутина, поблескивающая на солнце. Жужжанье слепня, крик болотной птицы. И снова покой, снова небытие.
Но в это время года дни кончаются внезапно (знаю по опыту), и до завтра нужно переделать уйму дел, взять напрокат лодку, купить лицензию, масса разных мелочей. Когда на лагуне открывается охотничий сезон, подготовка отнимает кучу времени, знаю по себе. Необходимо спокойствие, неспешная упорядоченность, чтобы охотиться с чистой совестью и гордо противостоять всем незадачам и плутням, а они — дело обычное, когда охотится много людей сразу. И тем более когда охотятся на лагуне — подчеркиваю особо; да еще в день открытия, вся орда рванется в наступление. Если только среди неразберихи не найдется нескольких толковых охотников — в этом случае удается все-таки добиться порядка. Будем верить в лучшее. И надеяться, что завтрашняя операция пройдет под знаком дисциплины и здравого смысла, пусть минимальных, иначе все может кончиться весьма печально, отчаянной пальбой по низколетящим воздушным целям либо побоищем. Ну и слово — «побоище».
Так что прежде всего подготовимся. Посещение заброшенного дома можно отложить еще на день, на год, на целую вечность, в нем уже нет особого смысла, то же самое, что бередить рану или воспоминание. Было бы весьма красиво выступить в роли приезжего, каковой со шляпой в руке пришел поклониться руинам дома, где некогда велись беседы о лагуне. Но и это тоже (во мне сейчас говорит лучшая моя сторона, охотничья) было бы всего лишь проявлением любопытства, жестом напоказ, быть может, эффектным, но решительно ничего не означающим, разве что склонность к позерству. Вот так. Стало быть, оставим-ка в покое дом и Старика с Егерем и выйдем на площадь, потому что путь наш ведет туда. На площади мы застанем Старосту, который возглавляет союз арендаторов лагуны. Теперь разрешение на отстрел дается им, а не Инженером.
Площадь, само собою, была безлюдна. Ненужные кольца на стенах домов, яркое солнце; все те же сонные таверны, те же — прошлогодние — плакаты, рекламирующие порох и удобрения, а за прилавком одной из лавчонок — сам Староста в нахлобученной на лоб шляпе. За дверью лавки на другой стороне площади все так же вздымалась римская стена со своей гордыней и преданиями. Она словно владела речью. «Quod scripsi, scripsi»[24], — звучал впечатляющий римский отголосок. «То, что на мне написано, написано более двадцати веков назад и должно сохраниться навеки. Пусть ваши дофины живут или умирают; пусть копоть от ваших тракторов оседает мне на лицо; пусть местные эрудиты, аббаты или кто угодно, грозят мне всяческими анафемами — я, стена, превыше всех этих дерзостей, и я стою здесь. Quod scripsi, scripsi. Я внимаю доводам лишь Матери-Природы, мне милы травинки, что приютились в моих расселинах, и общество безмолвных тварей. Вот этой ящерицы, например».
И верно. Поверх надписи времен империи распласталась ящерица. Бурая, неподвижная, она казалась осколком камня на другом камне, более массивном и более древнем; но, как все ящерицы, то был осколок юркий и живой, несмотря на кажущееся оцепенение. И я подумал: она как наше измельчавшее время.
Два живых существа в свете полуденного солнца. Я, сеньор писатель из округи, именуемой Португалия, и, следовательно, существо, которому жить разрешено, но в сторонке, и она, смиренная португальская тварь, обитающая на руинах Истории; она, проводящая всю свою жизнь на камнях и под палящим солнцем и смирившаяся с этим (ужасно!); она, подобная кусочку камня, родившемуся из камня, обломок какой-то, последыш; и кормится она невесть чем (а чем?), и пробуждение ее мгновенно, и она проницательна и хитра, хотя ей суждено прожить всю жизнь на этих камнях, вспоминающих про времена империи; и у нее нет голоса; может, она потеряла его, а может, он совсем неслышный… Ящерица, мой символ времени, герб времени. Завтра я увижу ее на этом же самом месте (может быть, она снова окажется здесь), либо на одной из балок усадьбы при лагуне, либо в отверстии погреба, там, где был «bodegón» и где мы с Инженером угощались ужинами, которым никогда больше не повториться. И могу предположить, что в качестве символа она могла бы красоваться на арке ворот, над надписью: «Ad Usum Delphini», ибо в своей отвлеченной непритязательности она повсюду будет вполне уместна — как персонификация того времени или того века, когда годы текут, ускользая из чуждых им рук человека, а травы растут и вянут, и люди говорят: наконец-то и у нас весна.
Проходят две вдовы живых, на головах корзины с бельем: «Время… Весна…» Что такое время для этих женщин? Срок траура, срок разлуки? А для Инженера? Лихорадочная скорость? «Ягуар»?.. Шесть тысяч оборотов в минуту, которые уносили его в город, которые были его местью городу? А для крестьян, что такое время для крестьян-рабочих, работающих в городке? А для Старосты? А для моей хозяйки, святой мадонны с опасливо поджатым ротиком? А для меня, для сеньора писателя?
Я задаю вопрос, а ответ уже при мне, на клочке бумаги, который я только что принес из лавки Старосты, — лицензия на отстрел, но выданная от имени жителей деревни, а не от имени Томаса Мануэла, Инженера. И это вещественное доказательство того, что время живет, что время наделено здравым смыслом. Ящерица стряхнула каменное оцепенение.
«Мы отправились на аукцион от лица девяноста восьми человек», — объявил мне Староста, когда, насмотревшись на ящерицу и на римскую стену, я вошел к нему в лавку. И эти слова его тоже давали представление о том, как повернулось время. Заметьте: как глава прихода он давно уже входил в состав властей; и он по-прежнему не снимал у себя дома шляпы, его заведение, как прежде, было все обклеено объявлениями, и даже пахло от него так же, как прежде. Но поскольку в настоящее время он представлял девяносто восемь крестьян, совладельцев лагуны, он был облечен новыми полномочиями. По этой-то причине он и выглядел таким озабоченным.
— На аукционе мы набавили три конто, и лагуна осталась за нами. Ваше превосходительство надолго?
Он старался все разузнать: сколько охотников приехало, привезли ли они лодки и какие; и делал это с усердием добросовестного душеприказчика, нежданно-негаданно получившего в управление богатое наследство.
— Разве кому-нибудь хоть во сне снилось, что лагуна достанется нам? — вопрошал он не то неведомую даль, не то площадь за дверью лавки.
— Правда, нам не пришлось тягаться с сеньором Инженером, но кому хоть во сне снилось? А я одним только приезжим сбыл уже двадцать четыре лицензии.
Не скупясь на «ваше превосходительство», он описал мне великие трудности, кои пришлось им преодолеть, ему и остальным девяноста восьми, дабы на законных основаниях объединиться в кооператив. Поблескивая глазками, он с наслаждением и подробно перечислял все письменные запросы, которые пришлось сделать, и подсчитывал все издержки и время от времени снова начинал ораторствовать поверх моей головы, обращаясь к площади:
— Сможет ли Управление по туризму поддержать такое начинание, как наше? А если сможет, то не введет ли особый налог? Как вам кажется, ваше превосходительство?
Он не знал устали: сыпал цифрами, выкладывал на прилавок разные квитанции, постановления муниципалитета и охотничьего управления. И под конец — список пайщиков.
— Есть один врач, городской… И учитель с нами… А вот тут пониже священник, видите: номер двадцать один, его преподобие Бенжамин Таррозо, а эти трое — из лесного надзора. Если дело пойдет, мы сможем поставлять дичь в Лиссабон. — Он прижмурил глазки. — Если погрузить в рейсовик на восемь пять, то к обеду товар будет на площади Россио. — И добавил: — Хуже, конечно, если сперва придется делать заход в какую-нибудь инспекцию.
Я сидел на мешке с удобрениями, с одинаковым интересом слушая его рассказы и разглядывая предметы, беспорядочно громоздившиеся вокруг: соль, ткани, карамельки, рекламу страховой компании, желтые ружейные ремни, свисающие с потолка, средства от крыс, плуг у двери, муниципальные объявления на окнах — весь этот непостижимый хаос, откуда светились его буравчики-глазки. На почетном месте висел настенный календарь с картинкой: ярко раскрашенная девица целует собаку: «John M. Da Cunha — Grocery Store & Meet Market, Newark, N. J.»[25]