Этот номер, в частности, на грани полного истощения. Сей вестник, истерзанный, но убежденный (судя по передовицам и текущей информации) в том, что нельзя переоценить его роль как органа информации во всех аспектах жизни страны, прибыл в Гафейру, преисполнившись благонамеренности и заполнив свои законные двадцать четыре страницы разрешенным материалом. Прибыл усталый; можно сказать, безголосый. Разворачиваешь — и никакого проку, разве что для читателей из породы въедливых, тех, кто ищет информацию между строк. Но как бы то ни было, в этой газете всегда есть верный или ошибочный прогноз погоды на завтра со своими посулами. Будем надеяться, что он не соврет. Или, по крайней мере, окажется не такой липой, как некоторые прогнозы НАСА[40] — я вспомнил о них, потому что на первой странице мне на глаза попалась фотография Эдвина Олдрина[41], улыбающегося над двумя колонками статьи.
Бежа, тридцатое октября. Более пятисот гостей, собравшихся в усадьбе Монте Санта Эулалия, принадлежащей сеньору Патрисио Мельшиору, отпраздновали рождение первого сына этого землевладельца.
Среди прочих деликатесов было съедено: дюжина индюшек, две дюжины козлят, пятнадцать молочных поросят, тридцать один цыпленок и сто килограммов ягнятины. Было выпито сто литров вина, четыреста бутылок пива, двести бутылок виски…
…И это — вызов улыбке Эдвина Олдрина, хотя на первый взгляд никакого отношения к ней не имеет. Смейся, космонавт, со своих недосягаемых высот над победами, одержанными здесь внизу, и не удивляйся. Я знаю, mea culpa[42], немало сограждан, делящих свое время между поместьем и кабаре и придерживающихся тех же взглядов, что упомянутый землевладелец: здесь у нас это в порядке вещей. Я знаю, как мучительно, непрерывно, всем своим существом мечтают они сотворить мужчину по своему образу и подобию, обучить его всему, что знают сами о жизни и женщинах. И, стало быть, мое им пожелание: Salute ed figli maschi[43] — здравица, провозглашаемая (как говорят) истинными неополитанцами.
Эдвин Олдрин пристально смотрит мне в глаза: американец, загерметизированный в стали со своими белыми американскими губами.
От него разит войной и рекламой, но он космонавт — об этом нельзя забывать. Он — человек, верящий в чудеса, которые открывают другие люди; он верит в них, потому что сам их проверяет, и в этом смысле заслуживает всяких благ, как бы его ни звали: Эдвин, Гагарин или, по коду, Майор Альфа Зеро. Единственное, чего он не заслуживает, — это международных склок, затеваемых политиками с мыса Кеннеди; я говорю это, потому что белые губы внушают мне жалость. А телеграмма, опубликованная в газете, просто-напросто оскорбительна. Зря ее не запретила Лига общественного разума.
Отправляясь от этой посылки, я при желании могу вывести десятки умозаключений. Космонавт, то есть человек, верящий в людей, уносит с собой в сверхстремительное странствие невидимые нити, связующие человечество. Вместе с ним путешествует наш старый мир — с такими же замороженными губами и в таких же угрюмых скафандрах. Я говорю со всей искренностью. Положа руку на совесть, потому что к чему скромничать, многие мои предки-португальцы тоже были людьми науки и неплохо умели познавать мир. Умели в совершенстве, скажу без преувеличений. Победоносные посланцы дьявола во всех семи частях света, они тоже были принесены в жертву — из-за махинаций политиков и в наказание за оскорбление Лиги общественного разума, которой в ту пору, в шестнадцатом веке, не существовало. И в наши дни не существует, к несчастью.
Одна муха подохнет — тысяча муравьев народится. По полу вокруг моей кровати ползают мухи, радуясь солнечным лучам и комнатному теплу. Они совсем съежились в предчувствии надвигающейся зимы, но все-таки время от времени пускаются в недолгий полет, а затем снова начинают кружить по настилу. Им хорошо известно, что дни их сочтены. И все же они, смертницы, выпущенные на прогулку в тюремный двор, перемещаются по отведенному им пространству, притворяясь, что к ним возвращаются силы, и вкладывая в это притворство всю присущую мушиному племени злокозненность, всю свою трусость и садизм. Даже гоняются друг за другом, даже совокупляются. На пороге смерти и так далее — совокупляются. Многие еще дотянут до завтра, отведают пиршественного яства — свежей крови болотной дичи, а затем упадут в угол кверху лапками и будут кружить, расправив крылышки, и кататься по полу, словно в какой-то игре, и все-таки это будет их смертный час, зима убьет их. И тотчас выползут артели муравьев и потащат дохлых мух в муравейник, потому что когда одна муха издохнет, как известно, народится сто муравьев и миллион червяков.
И снова белогубая улыбка. Покуда мухи ползают по полу, космический странник замер в ожидании на первой странице газеты. Если бы ему описали баснословные приключения португальцев, которым за много веков до него довелось плыть в недосягаемое, он, может статься, не поверил бы.
А впрочем, какая разница, поверил бы или нет. Кивать на памятники нашим первооткрывателям в ответ на подвиг космонавта — довод тех, кто забыт историей, от него уже тошнит. Его повторяют во всех академических речах, во всех официальных обзорах событий — осточертело слушать. Да у Олдрина и времени на это не было бы. Он слишком занят будущим для того, чтобы обратить внимание на изгоев двадцатого века.
…Вот цена, которой расплачиваемся мы за свое время: «Точно тебе говорю, — сказал мне как-то Томас Мануэл, — у каждого времени своя цена». У него на глазах редели леса, их деревья перемалывались на целлюлозных фабриках (он сам работал на одной такой, а что поделаешь); у него на глазах истреблялась дичь («Еще немного — и нам останутся только инкубаторские куропатки и консервированные кролики», — угрожал он); в глухих городках открывались столовые самообслуживания («скорожралки», как он их называл), где вместо бесхитростного и весомого льна подавались бумажные салфетки («туалетная бумага, только место применения другое»); у него на глазах сыновья эмигрантов прогуливались по Гафейре с транзисторами («музыкальная тара»), — все это происходило у него на глазах, и он не питал иллюзий.
— Такова цена времени. Пришлось смириться со всем этим дерьмом, чтобы были «ягуары» и сафари.
— И чтобы не было такого голода…
Его ответ:
— Надейся, надейся. В наши-то дни, когда придумали хранилища для спермы, а население растет таким манером! Очень хотелось бы знать, как это они покончат с голодом. — И прибавил без паузы, в порыве откровенности, которого мне не забыть: — Сперма в ампулах, до чего додумалась эта сволочь. Они нам в подарок парочку рогов, пастеризованных в лучшем виде, а мы еще должны за это низко кланяться науке. Холера. Им же плевать на чрево собственной бабки.
А что, если за горечью, звучащей в реплике Томаса Мануэла относительно хранилищ спермы, а также бабушкиного чрева, что, если за этой горечью и за озлоблением, вспыхнувшим так неожиданно, прячется отчаяние человека, полагающего, что он не способен сделать обитаемым женское чрево? Я задаю вопрос, это всего лишь предположение. Да, впрочем, как проверить такое предположение?
Судя по всему, что известно мне об Инженере и его стиле, я не могу себе представить, чтобы он явился к врачу и послушно прошел обследование на бесплодие. Все, что угодно, только не это. Коль скоро есть в жизни мужчины какие-то стороны, о которых не говорят, то эта — одна из них, если только нам всем не придется выстроиться по ранжиру в списке, разграфленном в зависимости от показаний сперматограммы. Нет уж, не надо. Уж лучше неопределенность. Уж лучше выяснить самому, поставив эксперимент вне дома, как поступают многие наши сограждане, делящие свое время между поместьем и кабаре. Но в этом случае кто второй участник эксперимента?
Я быстро просматриваю донжуанский список Томаса Мануэла — разумеется, тот небольшой его фрагмент, который удержался у меня в памяти, — и выбираю среди его подруг одну из самых свободных и наименее закомплексованных: ее имя — Гатуша, Гатуша Абрантес Лемос; как-то раз он описал мне ее, рассказывая одну историю про полицию. Мать-одиночка — стало быть, уже проверена, — и красавица, и индивидуальность — счастливое сочетание («racée»[44] — такое слово он употребил, говоря о ней); в ту пору эта самая Гатуша еще не была владелицей модных магазинов в Каскайсе и еще не вступила в связь с промышленником, который разбился насмерть, потеряв сознание за рулем. Вот где Инженеру следовало попытать счастья, может, и получилось бы. Примеров хватает, более того, я сам бывал на попойках, которые вошли в историю рождения детей мужеска пола. Ecce homo[45], вот мое виски. Пью его во славу лучшего детородного органа, который когда-либо существовал.
Приняв такое решение, Томас Мануэл, видимо, сделал первые вылазки. Но тут нужна осмотрительность: даже если допустить, что действительно родился бы сын, кто мог бы поручиться перед ним, Инженером с целлюлозной фабрики, что сын действительно от него? Сколько ни клялась бы гипотетическая Гатуша, сколько бы ни плакала и все прочее, разве избавился бы он от гложущих сомнений? «Запомни хорошенько, — взывала вековая мудрость Палма Браво, — кто делает детей чужой жене, теряет попусту время и сноровку».
Он был предупрежден вовремя, теперь встану-ка я с кровати и подойду к окну. От окна к кровати, от кровати к окну, что еще можно делать в Гафейре.
Ну как, замолчал, мой критический дух?
XIV
(…) Владелец рисовых плантаций, скотовод и председатель жюри на коннозаводческих выставках Жоан Б. де Л. клянется и божится, что ни разу в жизни не взял расписки с кого-либо из прислуги, потому что в свои шестьдесят восемь еще не разучился верить людям на слово. В рождественскую ночь у него за столом собираются не только члены семьи, но и слуги, а когда у кого-то из крестьян, работающих в родовом его поместье, рождается ребенок, Жоан Б. де Л., где бы он ни находился в этот момент, всегда посылает подарок «на зубок»: золотую цепочку, если родилась девочка, две акции Сельскохозяйственной компании «Ж. Б. де Л. и наследники» — если мальчик. «Строю социализм на свой собственный лад», — любит он повторять.