К вечеру площадь уже не кажется враждебной, это всего лишь пустырь, отживший еще один день, исхоженный, истоптанный дружной парой теней, тенью церкви и тенью стены. Скоро она сдастся на милость ночи, — а ночь не что иное, как самый обобщенный лик мироздания, — уютно устроится во тьме, которая заполнит все щели ее и морщины. Вольется, наконец, в единую массу мглы, окажется на равных с другими частями деревни, которым больше повезло: с дорогой, и с палисадниками, и с буйной зеленью огородов.
В тавернах свет еще не зажегся, а Староста, я уверен, все еще стоит у себя в лавке такой, каким я его оставил: шляпа на голове, ладони лежат на прилавке, взгляд устремлен вдаль. Точь-в-точь капитан корабля на капитанском мостике, готовый встретить лицом к лицу сумерки, надвигающиеся с площади. Возьмем на заметку: этот человек может многое разъяснить, если когда-нибудь захочет. Он имел дело с Инженером много-много лет, все, что он имеет сообщить, основано на цифрах, на закладных, на официальных документах, на признаниях, перехваченных в коридорах городского муниципалитета. Говорит он только о лагуне, да и то — если считает нужным, но говорит о ней «с конкретными фактами в руках» (sic!).
Во всей деревне только он да падре Ново знают в точности, что произошло в последнюю ночь четы Палма Браво. Оба, и староста, и священник, читали свидетельства о смерти — более того: оба следили за пером врача, когда тот записывал результаты осмотра двух мертвых тел: тела Марии дас Мерсес, отчаявшейся супруги, и тела слуги. Но один из них избегает разговоров, потому что он административное лицо, глава прихода, другой — потому что он душа прихода и хранитель тайн исповеди. Остается еще врач, он живет не здесь, приемная его в ближнем городке, но он написал то, что должен был написать в официальной, составленной по форме бумаге и не собирается давать пищу деревенским пересудам. Ну что ж, тут он прав, нельзя не признать.
На столбе электропередачи сидит воронья чета: я всегда полагал, что, когда у нас в деревнях зажжется электрический свет, придет конец привидениям и всякой лунной нечисти, заполонившей нашу сельскую местность. Я ошибался. Покуда есть на свете лотерейщики-однозубы и егеря-простофили, тайны смерти не утратят своего звучания. И если падре Ново по долгу службы обязан бороться против тайн — пусть других, но, в сущности, тоже тайн, — никто нам не поможет, кроме старосты, если это будет в его воле. Сделаем же ставку на его учтивость и пристрастие к фактам, и, быть может, благонамеренный посетитель выйдет из его лавки, несколько просветившись. При всей своей административной черноте вороны изъясняются удивительно внятно. И никогда не сбиваются.
Все, что Староста рассказал и расскажет — будь то за прилавком или в любом другом месте, — основано на непреложности, на достоверности протоколов. Все будет изложено досадливым тоном человека, всего лишь повторяющего избитую истину, которая самым бесстыдным образом искажается из-за невежества одних и злокозненности других. Терпение. Что случилось, то случилось, и никаких сомнений быть не может, все фигурирует в соответствующем досье Национальной республиканской гвардии. Кто не верит, пусть проверит, и тогда он узнает, что три лица. — Такой-то, владелец недвижимого имущества, жительствующий в Лиссабоне; Имярек, инженер-лесотехник, жительствующий в доме над лагуной, Гафейра; и поименованная, она же Жаклин, она же Ванда, она же Димитра Баркас, артистка варьете, уроженка Нижней Фессалии и обладательница итальянского паспорта — договорились встретиться втроем на бензозаправочной станции, расположенной на таком-то километре национальной автострады; согласно показаниям всех троих, они направлялись в загородный дом на берегу моря близ местечка Сан-Мартиньо, каковой принадлежит первому из перечисленных лиц, и с этой целью намеревались воспользоваться автомашиной марки «ягуар», номерной знак такой-то, и во время этой встречи имели место инциденты, приведшие к судебному разбирательству.
— Короче говоря, вступили в пререкания, — сказал Староста.
Пререкания — его словечко. Из обихода канцелярий, вполне в духе усыпляющих инструкций и каллиграфических буквочек делопроизводителя, обсыпанного перхотью. «Стороны вступили в пререкания… перешли к действиям, рассматривающимся как нарушение порядка, которые привели к моральному и физическому ущербу», и так далее все в том же духе до самого момента бегства и несчастного случая. Отмечены были отягчающие обстоятельства, но не было доказано, что увечье, от которого пострадало ухо второго участника драки, было нанесено Томасом Мануэлом. В разговоре со мной Староста особо подчеркнул этот пункт:
— Как я имел случай заметить вашему превосходительству, иностранка воспользовалась неразберихой и вцепилась зубами в ухо того типа. В истории с ухом Инженер чист.
Но, возвращаясь к исходной точке, — с чего началась размолвка? Ревность? Я морщу нос: Томас Мануэл — и ревность?
Староста и тут развеял все сомнения: всему виной непоследовательность пострадавшего. «В последний момент этот тип отказался ехать в Сан-Мартиньо и хотел силой ворваться в дом к Инженеру».
— Вместе с итальянкой?
— С итальянкой, китаянкой или кто она там такая. От туристок такого пошиба торговле — один вред.
— Мило. Укусила дружка и смылась с Инженером. Куда, неизвестно?
«В Лиссабон», — таково было мнение Егеря, высказанное еще раньше; что же касается главы Гафейры, то он сдержаннее и считает, что никто не вправе высказываться по поводу обстоятельств, которые не зафиксированы в протоколах. Ему известно лишь то, что произошло на автостраде и в городке, поскольку это записано черным по белому. Томас Мануэл оставил красотку возле Северной Товарной, где она взяла такси, на котором уехала одна-одинешенька, а было это в четыре двадцать утра. Вот обстоятельство, которое действительно установлено, фигурирует в показаниях. Заходить дальше — значит, строить рискованные предположения.
— Когда туризм развернется в наших краях во всю свою силу, мы еще натерпимся от этих бесстыдниц, — заключил Староста.
Зуб самки мула. Рыцарь Гаспар, надо думать, всласть посмеялся у себя в краю истины, прослышав про укус Жаклин. Еще одно подтверждение его теории насчет женских зубов, пример, которым нельзя пренебречь. «Вот это да, — сказал бы он Томасу Мануэлу, — что, племянник, прав я или нет?»
Я продолжаю расспросы:
— А сам укушенный?
— А укушенный слюнил себе ухо, сам виноват, соображать надо. (Эта сцена была Старосте глубоко противна, как я имел случай заметить.) Такое никому нельзя предлагать, тем более — Инженеру. Границы надо соблюдать.
— Вот и я так считаю.
— А Инженер — любитель погулять, большой любитель, но чтобы позорить свой дом — такого он не допускал. Боже упаси. К своему дому он требовал уважения от всех и каждого.
Я утвердительно кивнул (и сейчас киваю), ибо разделяю взгляды Старосты: лишь при самом поверхностном знакомстве с нравами дофинов можно пойти на такой риск — задеть их честь либо гордость. Пока все идет по-хорошему, они к вам благоволят, обожают покровительствовать, но если что не так, от чего боже избави, становятся как бешеные. Они способны на худшие поступки, знаю по опыту, и тут же готовы умиляться собственному благородству, со слезами на глазах расскажут вам историю в подтверждение того, как они великодушны или как кто-то благодарен им за их безупречное мужество. Бедняга с прокушенным ухом должен был бы знать эту черту naturae vitae delphini[52]. Иными словами, сам виноват, соображать надо.
На посту. Плуг на площади возле лавки и пастушьи накидки, висящие у входа, свидетельствуют, что Староста — все еще на посту. Возможно, он вспоминает Томаса Мануэла («Транжира, из транжир транжира», — отзывался о нем Староста), а если так, то в его памяти — памяти педантичного торговца — рисуются картины преуспеяния и роскоши. В ранние годы — блеск истого Палма Браво: охоты, новые машины, вечеринки с коктейлями в Беже, бои быков в Бадахосе накануне дня святого Иоанна. После женитьбы — два чистокровных гунтера в грузовике, следующем на Голеганскую ярмарку, а позади, в открытой машине, Инженер и Мария дас Мерсес при полном параде: котелок, бархатный спенсер, лосины, сорочка с пышным жабо. «Транжирил деньги, жил в свое удовольствие…»
Сейчас Староста — не столько глава деревни, сколько капитан, корабль которого — и мечта, и расчет. Предмет его дум — Томас Мануэл, так эффектно выполнявший миссию посла Гафейры, и он задержится особо, даже с опаской — на воспоминаниях более свежих: роскошная машина семейства Палма Браво, такая заметная в ряду прочих, составляющих торжественный кортеж в дни праздников; и на машине этой — огромная пирамида битой птицы: гуси, утки, а сверху шесть фазанов с распростертыми крыльями, великолепное и последнее достояние дома, утратившего пахотные земли.
— Да, дичи там хватало, — скажет Староста. — Хорошую рекламу Гафейре могла бы сделать такая машина, если бы Управление по делам туризма взялось за дело.
Он бесспорно капитан корабля, имя которому — расчет. Временами, когда мысли его устремляются за пределы лавки, он погружается в мечты. В его воображении возникает шумная автострада, музыка, экскурсии. А если взгляд его случайно упадет на холмы, что напротив, он не устоит перед тайным искушением и мысленно переоборудует дом Палма Браво под деревенскую гостиницу. Столики во дворе, в погребе бар, веранда над лагуной.
В таких мечтах я оставил его нынче вечером. Разложив на прилавке карту Девяносто Восьми, он разглядывал ее (хочу думать, что и сейчас разглядывает) спокойно и с пристальным вниманием. Мне вдруг захотелось окликнуть его из окна:
— Послушайте, капитан Староста…
Я стою у окна, он — за прилавком своего корабля, и обоих нас окутывают сумерки. Сосняк встал частоколом между мною и лагуной, в тех местах еще не зарубцевалась рана, название которой — Урдисейра. Именно оттуда извлекли тело Марии дас Мерсес, оно было как белый шип, вонзившийся в грязь; или как цветок анемона, распущенные волосы колыхались по воде. Офелия, бормочу я. Офелия, несомая потоком, как писано у присночтимого святого Вильяма Шекспира.