Мне вспоминается поучение Инженера: «вино в меру, взнуздать покороче и не жалеть боков». С помощью трех этих заповедей он из изувеченного рабочего сотворил того Домингоса, которого я знал.
Здесь откроем скобки.
До того как стать трехлапым псом и кончить уже известной нам смертью, Домингос был человеком — олицетворенная сообразительность и точность. Я видел, как он лечил машину Инженера: худое лицо, чуткие ноздри повелевали движениями, а рука тем временем действовала независимо, словно одаренная способностью мыслить.
— Открой пасть, — сказал он, подойдя к «ягуару» и собираясь поднять капот. «Ягуар» не послушался, и мулат не стал настаивать. Потыкал проволочным прутом, попробовал открыть замок — никакого результата. Машина закапризничала, надо образумить, решил мулат — а «ягуары» вечно капризничают. Как никто.
Он отступил на два шага, может быть, чтобы получше разглядеть машину и найти способ убедить ее. Фары «ягуара», огромные, холодные, поблескивали на приплюснутой свирепой морде, похожей на акулью.
— Беднягу свело судорогой, — вздохнул мулат, покачивая головой и не сводя с «ягуара» глаз. Затем добавил громче, обращаясь к Инженеру: — Ему бы новые рессоры.
Он снова занялся машиной. Прощупал ее металлическую спину единственной рукой, проведя ладонью от жабер вентиляторов до линии пасти капота в поисках точного места ранения, повреждения или вывиха, из-за которого заело затвор. Он опирался осторожно на культю, а здоровая рука в это время пыталась открыть затвор проволочным стилетом; потерпев неудачу, рука снова принималась мягко скользить по металлу, ловя его ответы, словно многоопытное ухо, прижатое к жесткой, покрытой эмалью коже. «Ну-ка, ну…» — бормотал мулат. Казалось, он уговаривает машину, хочет положить конец ее бессмысленному упрямству.
Томас Мануэл тронул меня за рукав.
— Ты гляди.
(Вот тогда-то в виде комментария он и заметил, что считает точность сублимированной формой инстинкта, шестым чувством или чем-то в этом роде.)
Рука-разведчица продолжала поиски. С веранды мы трое — Инженер, Мария дас Мерсес и я — следили за тем, как она то двигается вперед, то идет в обход, то замирает в нерешительности, нащупывая больной узел, нерв, сочленение. Челюсти разжались, пасть огромной акулы распахнулась, и дневной свет высветил утробу, переплетение стальных кишок, сухожилий и трахей, куда нырнул мулат. «И она и его особый мир», — подумалось мне.
Домингос увидел распределитель, потянулся к мозгу с его хрупкими волокнами, вывинтил свечи. Но тут «ягуар» ответил ему искрой.
Он тотчас отскочил.
— Вот как, кусаешься?
И улыбнулся нам снизу.
У него была особая власть, он умел разговаривать с предметами и с животными. Голос его, певучий, как у всех креолов, словно придавал колдовские свойства изувеченной руке, диктуя движения этому натренированному рычагу. У Домингоса были прекрасные зубы, надежные и белоснежные, он научился пользоваться ими, чтобы закреплять кончик проволоки, перекусывать ее или придавать ей нужную форму, и челюсти его сжимались крепко, словно челюсти плоскогубцев, держали, словно разводной ключ слоновой кости. Зубы и мышцы ног служили ему добрую службу, и колени тоже — когда он зажимал какую-то деталь в коленях, они обретали силу тисков.
Капот был уже опущен, Домингос объезжал двор, проверяя машину. Он вел, как водят лихачи-таксисты, переключающие скорость ногой. Но для него-то это была единственная возможность водить, и он был на высоте. Нельзя было и сравнивать его с таксистами, пускающими пыль в глаза пассажиру своими трюками. Никоим образом.
— А он недурно водит, — сказал я Томасу Мануэлу.
— Справляется. Но не очень любит это дело.
— Еще бы, — сказала Мария дас Мерсес. — По вашей милости он терпит столько страхов…
Она стояла, прислонившись к одной из угловых ваз. На ней был мохеровый жакет, доходивший до колен, башмачки тонкой замши в тон брюкам. Иногда она перехватывала зубами золотую цепочку, украшавшую ей шею, покусывала или так натягивала, что губы сжимались в узкую напряженную черту. В этот момент как раз так и было.
— Врач посадил его на диету, — снова заговорил Инженер, внимательно следя за кругами, которые выписывала машина, — но толку мало. У него неладно с давлением. Когда садится за руль, начинается головокружение.
— Может, нервы?
— Сердце. Сердце у нею, как у птички.
Мария дас Мерсес повисла на руке мужа.
— Томас, мой хороший, почему бы вам не сознаться, что бедняга просто боится? Разве бояться так стыдно? Я вот боюсь, а все-таки вожу, честно сознаюсь, мне еще не встречались водители, не знающие страха.
— Болтовня. Если бы не сердце, он бы показал класс, не сомневайся.
Мария дас Мерсес обернулась ко мне:
— Ну, что тут поделаешь? Для этого человека Домингос — нечто неприкосновенное.
— Ты так считаешь? — спросил Томас Мануэл. — Гляди, утки.
Над нами летела чета казарок, уточка в темном оперенье, селезень с яркими крыльями, с двумя голубыми полосками, поблескивавшими на хвосте. Они медленно, по вертикали взмыли над кустарником — утки всегда так взмывают — и затем стали набирать скорость. Теперь они летели над низиной.
— Играют в брачную игру, сеньор Инженер, — крикнул снизу Домингос, вышедший из машины, чтобы поглядеть на птиц.
На пламенеющем закатном небе казарки безмятежно бороздили тучи. Скорее всего, они летели со стороны океана, где провели день в соленых прибрежных лиманах, а теперь возвращались в поисках ночлега.
Бессильно уронив руки и вытянув шею, мулат, как завороженный, глядел на двух воздухоплавателей, таких искусных, какими дано быть лишь казаркам в эту пору любви, и таких нарядных в брачном оперении. Уточка, наверное, торопится вить гнездо, предположил он, а селезень позади изучает местность.
— Осенние маневры, — прокомментировал я. Но не успел договорить, когда раздался выстрел. Потом еще один, оба со стороны лагуны.
Одна из птиц на мгновение замерла в небе. Затем головка ее бессильно повисла, и она стрелой прянула вниз, под радостный собачий лай.
— Потрясающий выстрел. Интересно, кто стрелял?
Судя по быстроте падения, селезень получил заряд в голову. Либо ослеп.
Тут я кончаю про Домингоса и закрываю скобки. Бог сотворил рабочего и тут же покарал, отняв у него руку; Инженер взял в работу глину, которой побрезговал бог, вылепил ее на свой лад и сотворил человека. Какая самонадеянность — «сотворить человека». Но так здесь написано, так значится у меня в тетради.
Таким-то образом возродился Домингос из телесного своего ничтожества, как сказал бы повествователь старозаветного склада; и тело его сделалось умелым и искусным, обрело проворство, полезность, место в жизни, и, к беспокойству Марии дас Мерсес, оно отлилось по меркам хозяйской тени, вобрало ее в себя, подобно тому как вода, брызнувшая из скалы, льет струи свои в том направлении, которое указала вызвавшая ее к жизни рука. Со своей стороны, бесплодная супруга (она умрет, так и не узнав, в самом ли деле тяготело над ней проклятие бесплодия) ощущала, что пустота вокруг нее ширится по мере того, как слуга превращается в человека и здоровая рука его торжествует над немощью во славу и для пущей гордости Томаса Мануэла. Не будем забывать: «Домингос — нечто неприкосновенное», — именно так сказала она о нем в тот день, покусывая золотую цепочку. Да, она покусывала цепочку, хотя и без всякого озлобления, просто так.
Так вот оно и получается, моя пресвятая хозяюшка. Между дамой и валетом вечно окажется какая-нибудь неприметная карта, которая и решит исход партии. Так оно и бывает. Любому картежнику известно. Но в тетради об этом нет ни слова.
XXV
В тетради есть другое: комментарий, цитата, местные поговорки, рисунки (представьте себе), случайные воспоминания в сопровождении пресловутой пометки: «идея, которую надо развить». Но сквозь тетрадь со всеми ее сокращениями мне видится другое: человек, который что-то пишет. Различаю явственно: он склонился над листком бумаги, так же как и я сейчас, но он медлительней меня (если это возможно), вернее, он медлителен по другой причине, и тоже выставил перо, как копье. Знаю, что он прилежно выводит цифры, и прямые палочки, и косые, и разные знаки — упражнения по каллиграфии. Он кладет перо на стол, той же рукой берет сигарету, ею же кладет сигарету в пепельницу и снова берет перо, и рука эта — девал. Домингос, мулат, учится по специальной системе для одноруких.
По приказу Инженера он должен каждый день после обеда являться к Марии дас Мерсес с дневным заданием и узнавать от нее о своих успехах. Так было решено, так оно и делается в знак почтения к заповедям, разъясняющим, как сотворить человека, а всего их три: вознаграждать осторожно, управлять осмотрительно, наказывать твердой рукой. Вино в меру, взнуздать покрепче и не жалеть боков.
Итак, Домингос поднимается на второй этаж в гостиную и иногда исправляет ошибки там же, на глазах у госпожи дома над лагуной. Сегодня — диктант, завтра — цифры, послезавтра — окружности, и рука мало-помалу приучается, становится проворнее. Мария дас Мерсес стоит сзади, наклонившись над плечом мулата.
— Медленнее, не нажимай так…
И мулат слушается и, глядишь, так приохотился к чистописанию — удивительно.
— Здорово, — говорит хозяйка, почти позабыв, что она всего лишь творит тень своего мужа. И когда урок окончен, дает Домингосу новые задания: столько-то списать, столько-то строчек цифр, чертеж тушью, вырезать ножницами из бумаги то-то и то-то. Слуга благодарит и выходит во двор ждать «ягуар».
В гостиной воцаряется тишина. На экране телевизора, стоящего в углу, беззвучно сменяются изображения, фигуры двигаются, словно в аквариуме: священники во время крестного хода, надвигающиеся на зрителя, разинув рот; военные, отдающие приказ; политические деятели у микрофона… священники, военные, политики. Поленья в камине горят мягким пламенем, потому что вечер выдался туманный и воздух снаружи не втягивается в трубу. Мария дас Мерсес садится на пол, лицом к огню, обнимает колени руками, голова кротко склонена. И видит и не видит полоску дыма, стелющуюся над сосновыми шишками и дубовыми сучьями; смотрит и забывает. Какая погода, думает она. Какая будет ночь, туман перевалил через линию дюн, заполняет низину.