— Моя-то беда, что мне уж нигде легче не будет. Так болит, что не пошевелиться.
— Только и думаете о себе! — кричит Жулия, охваченная неожиданным раздражением. — Стоит сказать, что мне плохо, вы тут же говорите, что вам еще хуже.
В сердцах она хватает кастрюлю. Мечется какое-то время, не зная, что с ней делать, потом успокаивается, удивленная и недовольная своим собственным поведением. И так всегда: вспышки гнева ее истощают. Сникшая, огорченная, она наполняет водой стоящую на полке с кувшинами кастрюлю и ставит ее на треножник. Голос ее срывается, она вот-вот расплачется:
— Хотела бы я узнать, где у вас болит!
Испуганная Аманда Карусска раскаивается. Втягивает голову в острые плечи.
— Да вот сама не пойму… Болит, и все. — Исхудавшие руки ощупывают грудь, бок. — Не знаю.
— То-то и оно, — восклицает Жулия. — Это годы, сеньора!
Маленькие глазки Аманды Карруска снова сверкают.
— Ошибаешься. Годы тут ни при чем! Не так я стара, как тебе кажется. А вот что: тружусь, тружусь с тех пор, как помню себя. Годы! Больше того — внуки уже были, а я все серп из рук не выпускала.
Она вдруг принимается внимательно разглядывать свои руки. Медленно, задумчиво трет одну об другую, будто ласкает оставленные горькими воспоминаниями раны.
Вокруг царит вновь наступившая тишина. Перепалка раздражила обеих.
— Не выпускала серпа… А в былые-то времена здесь, в этих краях, только мужские руки знали работу. Но жизнь переменилась.
Она прячет выбившиеся из-под поношенного платка грязновато-белые волосы. И опять потирает руки.
— Хорошей жизни не было, нет! — неторопливо, будто разговаривая сама с собой, продолжает она. — Но на рождество свиное сало от хозяев перепадало. За новогодние песни, что мы пели по поместьям, получали колбасу, а то и кусочки филейной говядины. Ну а оливковое масло и мука круглый год не переводились. А теперь? Теперь все только за деньги. Ну кто из хозяев теперь свиного сала даст?
Устало глядя на огонь, она с нежностью повторяет:
— Да, свиного сала…
Около очага появляется кот. Он подставляет тело теплу. С удовольствием выгибает спину, потягивается и широко зевает. Зевает так, что его тень на стене какое-то время дрожит.
Старуха грубо кричит:
— У, сытая тварь!
— Еще бы! Мышей в овраге сколько хочешь.
— Как же я любила свиное сало, — торопливо, уже забыв кота, говорит Аманда Карруска. — В те времена ела его, сколько влезет. Правда, досыта так никогда и не наелась.
— Я тоже любила свиное сало, — тихо вторит Жулия. — Только жареное, резанное длинными кусочками. Как сейчас помню, в городе зимой по утрам принималась я есть свиное сало с хлебом и ела так, что моя хозяйка, бывало, говорила: «Эй, смотри не лопни!» Она со мной была добрая…
— Ох, Жулия! — Голодные глаза старухи поблескивают в темноте от пляшущего по ее лицу пламени. — А кусочки жареной вырезки… с кровью…
— Да, в городе еды было хоть завались. А уж с хозяйского стола что только ни перепадало…
Голоса женщин теперь спокойны, даже задушевны.
— Никакое мясо мне не надоедало, — почти шепотом говорит Аманда Карруска. — Я уж не говорю о свинине. Бывало, ешь, а жир по подбородку так и течет.
Жулия, склонив голову набок, смотрит на лежащий поверх нарезанного хлеба нож. На лице и в глазах застыло нежно-грустное выражение. Но скоро вокруг рта собираются горькие складки.
— И надо же было уйти из города! Глупость какая…
Заглушая ворчливое клокотание кипящей на треножнике воды, в дымоходе гудит ветер.
Аманда Карруска запускает проворные пальцы под рубашку. Что-то вытаскивает, озабоченно трет между большим и указательным пальцем, потом раскрывает их, и блоха лопается над огнем.
Довольный Малтес опять потягивается. Неугомонная старуха замахивается на него щипцами, но кот ловко уклоняется от удара.
— О сеньора! — кричит Жулия со слезами в голосе. — Чем божья тварь вам не угодила?
— Ничем. А что тебе? Зло берет глядеть на него!
Она кладет щипцы на камни очага и, перескакивая с одного на другое, говорит:
— Да, что правда, то правда. Все изменилось, и как… Теперь уж таких помещиков, как раньше, и в помине нет. Вывелись. Теперь они чем больше имеют, тем больше иметь хотят. Живут на виллах. В городах дома для любовниц держат. Пешком не ходят. Только в автомобилях. Праздники по любому случаю. Во всех театрах и кино перебывали. Что уж тут говорить, такая жизнь требует денег, и больших. Вот и не хватает. Вот они и натравливают своих управляющих на тех, кто гнет на них спину без вздоха и продыха. А те вечно злые и на часы поглядывают.
Жулия, соглашаясь, кивает головой.
— Одни имеют все, а другие — ничего. На что ж закон-то? Запрещать должен.
— Закон? Глупости говоришь? Кто ж, как не богатые, законы-то пишут?
Старуха отодвигает кастрюлю от слишком большого пламени. Берет щипцы, ворошит горящие угли и возвращается к прерванному разговору.
— А, как бы там ни было, я и вправду ни на что уже не гожусь. Только вовсе не годы, а нужда, голод и тяжкий труд тому виной. И твой муж прав — не заслуживаю я и тарелки супа, который ем. Точно, точно не заслуживаю.
— Ложь! Кто вам говорит такое?
— Никто.
— Тогда с чего вы это взяли?
— Ну, сама так понимаю.
Взволнованная разговором, Жулия сжимает в кулаки слабые руки.
— Только и знаете забивать себе голову всякой глупостью. И делать мне больно. По вашему, мало мне ада, в котором я живу. Так ведь, а?
— О Жулия! — Вставая, Аманда Карруска поднимает голову так, что концы завязанного под подбородком платка устремляются вперед. — Даже если бы он и сказал это, что тут ужасного? Все, что в моих силах, я делала, и нет за мной вины. Нет! Начала с того, что ходила за свиньями. Теперь хожу за твоим сыном. Конечно, чего стоит такая работа?! Верно, не стоит и тарелки похлебки.
— Нет, вы только посмотрите!.. Посмотрите, до чего дошло дело! И все только потому, что я сказала, что она старая. У вас, мама, действительно дурной характер!
— Уж какой есть!
Теперь Аманда Карруска не отрывает нежного взгляда от нарезанного хлеба. Нежность, вызванная появившемся на столе хлебом, бесит Жулию.
— Тарелки жалкой похлебки!..
Жулия не замечает горькой неловкости матери. Нарастающий снаружи шум ветра пугает ее. Ослабевшая, поникшая, она садится около очага.
Ветер, израненный в ветвях дубовой рощи, травах и чертополохе, мечется по обшарпанным стенам лачуги.
6
Палма напрасно обходит лес. Не видно даже следов. Не в силах больше идти вперед, он, отчаявшись, поворачивает к дому.
Мрачные, тяжелые тучи с каждой минутой приближают непогожий вечер. От ветра шуршат и колышутся травы, точно в них ползают змеи. В воздухе замирает какой-то стон.
Выйдя из зарослей, Палма останавливается. Вдалеке, на другом склоне холма под развесистым дубом с редкой листвой, стоит Жоан Карруска. Стоит и, подняв вверх подбородок, куда-то всматривается.
У самых туч, распластав мощные крылья и опустив голову, кружит орел. Неожиданно он складывает крылья и камнем падает вниз.
Палма, прицелившись, выжидает.
Однако у земли орел раскидывает крылья и летит над травой, теперь уже вне пределов досягаемости. В его цепких когтях кролик.
Палма кладет ружье на землю и приказывает Ардиле сторожить. Пригнувшись, он опять подается в заросли.
Та же надежда воодушевляет и Жоана Карруску. Он присел тут передохнуть. Поставил между ног мешок, прислонился к дереву и стал сворачивать самокрутку. Но так и не закурил. Вино и долгая дорога сделали свое дело: он задремал. Когда же проснулся, его внимание привлекла летящая над оврагом хищная птица.
Теперь она взмыла вверх. И там в вышине, на фоне коричневатых облаков, черная птица вдруг выпускает из лап свою добычу. Кролик падает вниз. Птица бросается следом.
Неуверенно ступая, то и дело спотыкаясь, пастух торопливо поднимается по дороге, идущей между двух холмов. С поднятой палкой он минует стоящий стеной высокий кустарник.
На каменистой поляне в когтях огромной птицы лежит разбившийся зверек.
Громко крича и пугая орла, приближается к ним Жоан Карруска.
Орел, будто собираясь броситься на объявившегося соперника, шумно машет крыльями и вытягивает шею. Острая голова величественно поднимается. Круглые грозные глаза впиваются в пастуха.
Свирепый вид птицы останавливает Жоана Карруску. Растерявшись, пастух в распахнутом тулупе, с поднятой вверх палкой стоит как вкопанный и хрипит:
— Ну и огромный зверь!
Предусмотрительно он делает два шага назад. Крутит палку над головой и неожиданно для птицы метко бросает ее. Палка попадает птице в грудь. Орел клонится набок, крылом касаясь земли. Кружится на месте, стараясь сохранить равновесие.
И вот, когда Жоан Карруска собирается поднять свою палку, на поляне появляется бегущий Палма. Пастух, чувствуя опасность, замирает в полусогнутом положении.
— Не подходи, кролик — мой!
Но Палма не соглашается. Он старается обойти птицу с другой стороны. Тогда Жоан Карруска хватает его за пояс. Столкнувшись, они падают друг на друга.
Лежа спиной на грязной земле и ступнями упираясь в живот пастуха, Палма внезапно поджимает ноги. Потом так же внезапно выпрямляет их. Отброшенный Жоан Карруска катится по поляне.
Но обретенная свобода ничего не дает Палме: собравшийся с силами орел неуверенно и тяжело поднимается с добычей в воздух.
Стоя на четвереньках, оглушенный Жоан Карруска блюет. Палма поднимает ногу, собираясь ударить его по голове. Но в последний момент бьет в плечо. Получив пинок ногой, Жоан Карруска мягко падает в лужу вина, которое вылилось в траву из опрокинутой бутылки.
— У, пьяница!
Пастух ничего не слышит. Только после долгих усилий он поднимается. Его маленькое, слабое тело трясется, глаза темнеют от страха и злости.
— Это ты, ты, которому я всегда был другом, избил меня? Разрази меня гром, если я не отомщу тебе!