Он спокоен, энергичен и тверд, хотя по виду годится мне в отцы (а старше меня на каких-нибудь пять-шесть лет).
— Ты, верно, много выстрадал?
— Я? Как-то неловко и говорить об этом. Что мои невзгоды по сравнению с бесконечными муками того, другого? Мне просто стыдно говорить о себе.
— Да нет, чего там, я ведь знаю, хорошо знаю. Могу представить себе, какие ты перенес унижения, как все в тебе протестовало. Когда тебя толкают, говорят тебе «ты», когда у тебя нет собственного имени… Мне-то легче, я рабочий. Как помню себя, получал затрещины. Понимаешь? И теперь мне не так уж трудно сносить пинки, я привык…
Из газет.
На заседании Уголовного суда Лиссабона под председательством дезембаргадора[120] Моргадо Флориндо и с участием в качестве государственного обвинителя помощника прокурора республики доктора Луиса Оливейры Гимараэнса вчера началось слушание дела следующих граждан, обвиняемых в подрывной деятельности: (1) Армандо дос Сантос Серкейра, 29 лет, женат, житель Лиссабона, банковский служащий; (2) Фернандо Антонио Баптиста Перейра, 20 лет, холост, житель Лиссабона, студент 2-го курса историко-филологического факультета; (3) доктор Антонио Жорже де Пайва Жара, 25 лет, врач, уроженец Иньямбане (Мозамбик) и (4) доктор Антонио Машадо Сарайва, 26 лет, также врач, женат, родом из Сатано. Первый из обвиняемых содержится под стражей, остальные отпущены под залог.
Защита в лице докторов Жоакима Перейры да Косты, Лопеса де Алмейды, Мануэла Макаисты Мальейроса и Карлоса Барбейтоса соответственно представила со своей стороны двадцать четыре свидетеля.
Следствием установлено, что обвиняемые, за исключением Баптисты Перейры, были членами коммунистической партии Португалии, а последний сотрудничал с этой нелегальной организацией.
Согласно материалам следствия, Сантос Серкейра был задержан полицией по охране порядка 30 апреля прошлого года при распространении совместно с Баптистой Перейрой подпольной литературы в Лиссабоне и его окрестностях. Перед выборами депутатов в Национальную ассамблею в 1965 году обвиняемый состоял членом гражданских комиссий молодежи Лиссабона, присутствовал на собраниях этих организаций в Камполиде и Синтре. Имея намерение, подчеркивается в следственном заключении, уклониться от несения воинской службы в африканских провинциях, Сантос Серкейра в сентябре 1965 года выехал в Париж, где прожил четыре месяца. По возвращении в Португалию побывал по служебным делам в Анголе и там ознакомился с доктором Жара. В 1972 году вернулся и вступил в члены ПКП.
О докторе Жаре в следственном заключении сообщается, что он в 1968 году приехал в Лиссабон для продолжения учебы на 4-м курсе медицинского факультета; принимал участие в подпольных собраниях.
Следствие сообщает также, что врач Антонио Машадо Сарайва начал свою политическую деятельность в 1968 году в демократической избирательной комиссии в Порто, где он учился в то время на медицинском факультете университета. Перейдя в Лиссабонский университет, стал членом факультетской организации ПКП.
В начале заседания защитники представили протесты обвиняемых, где те пытались отклонить предъявленные им обвинения, после чего суд приступил к допросу обвиняемых, по завершении которого были опрошены свидетели защиты.
В полдень заседание было прервано на два часа, и после перерыва начались прения сторон, продолжавшиеся до вечера. После того как были заслушаны речи защитников, заседание было закончено, и дальнейшее слушание цела назначено на завтрашний вечер.
Из текучего полумрака возникает наполненная моллюсками жестянка. Синий свет скользит но стенам, разрисованным узорами, которые когда-то были мелодиями, краски легли на свое место под действием звуков.
Она танцует, обвив стан длинными косами, задевает плечами листья пальм, которых нет, их создает само танцующее тело. Вдруг она в изумлении замирает: у нее из пупка торчит крыса. Никто, кроме нее, этого не замечает, друзья сидят как ни в чем не бывало. Она одна видит возрождение своего детства: вот она хоронит старого шелудивого пса, друга своих забав, перебирает ветхие коробочки, где хранятся ее сокровища, ухаживает за калеками, шлепает по грязи старой улочки, где у всех женщин — пышная черная шевелюра. Занемевшими руками она приподымает грудь, отпустив тяжелые косы. Пляшет. Еще вчера, когда рыбаки свернули паруса своих шаланд, была схватка врукопашную со своей собственной нищетой и дикостью, были сверкающие ножи, горящие глаза, странная рана в ее чреве, ярость чужих и своих, боль, бегство, пелена страха, розовые таблетки. Да еще не всякий попадает на больничную койку!..
А теперь — позолоченные безделушки, другие люди, другие слова, многозначительное молчание… Хорошо быть загадочной, иметь свои сокровенные уголки души, не доступные никому. Красивая жизнь! Но она и сама знает, что все это преходяще, что корни тянут ее обратно, и рано или поздно ей предстоит сыграть в кровавом народном действе свою единственную в жизни роль для безъязыкого люда своей улицы, сыграть с ним вместе.
О, благочестивые люди, столь кроткие на слова, о, добренькие буржуа! Меняются времена, а повадки-то у вас все те же. Случается, конечно, что кому-то из вас опротивеет дорогой костюм, шикарный автомобиль, набьют оскомину изящные манеры, тогда появляются сапоги, немыслимая борода, малолитражка «остин-мини» с двумя карбюраторами… Но от главного, любезные господа, вы не отказываетесь и не откажетесь, разве что… Посмотрим, что делается в одном из ваших домов, дающем в месяц шесть конто дохода. Я ходил по дому, разговаривал, спорил, ласкал пальцами древнюю глазурь гладкой стены этого вашего храма собственным деньгам, как вдруг в гостиную-бар (в бельэтаже, конечно) влетают двое красных, возбужденных мальчишек, один бьет, другой увертывается. Бьет, разумеется, сын хозяина дома, а другой мальчик — его соученик, из тех, что по будням завтракают без варенья.
— Ну разве так можно?! — говорит молодой, спортивного вида папаша (воскресенье — передышка от труда для всех, а для богатых — обычное дело, день как день). — Разве так можно?! (Плохо скрываемая довольная улыбка выдает радость сильного, когда он видит, что сила перешла по наследству.)
— Папочка, а он не верил в бога! Я его спросил: «Ты веришь в господа нашего?», он сказал: «Нет». Я его еще раз спросил, он опять свое, тогда я ему врезал, а он все равно: «Нет и нет!» Ну, я дал ему как следует и еще добавил, потом спрашиваю: «Веришь в господа бога нашего?», и уж тогда он сказал: «Да, верю, верю». Понимаешь, папа, теперь он верит!
Испорченный (так ли?) мальчишка, дойдя до двери, обернулся и крикнул:
— А вот и нет! Я опять не верю!
Из газет.
Восемь стекол было вчера разбито в Национальном колониальном банке во время манифестации в Байше, городском районе Лиссабона.
Манифестанты учинили серьезные беспорядки, и полиция была вынуждена принять энергичные меры для восстановления спокойствия.
А как затрагивает этот распад меня самого? Как он проявляется в моменты моей сугубо личной жизни? Ведь я не что иное, как порождение того же эгоистического общества… Знакомый усталый взгляд, этот бледно-розовый свет любовных утех без полного самозабвения, обстановка, в которой трудно солгать и нельзя сказать правду, голую и горькую, простую и относительную, как всякая истина, сказать тому, кто не хочет и не готов ее слушать! Вероятно, я просто устал… Да, скорей всего…
Ночью я влачусь по голубому лабиринту сна во вчерашний день и вижу там две огромные фигуры с одинаковыми лицами. Меня это бесит: каждый должен носить свою маску. А у меня внутри — слова, тела, воспоминания громоздятся и смешиваются в бесформенную кучу, все они — остатки событий и ситуаций, которые я пережил, и они сливаются в единое целое, образ во плоти, теплый и ядовитый; это от него рождается жажда сказать что-то, которая движет моим пером.
Я слышу, как тяжело ты дышишь, одолевая ступени лестницы. У тебя эмфизема легких. Сколько раз мы поднимались по этой и по другим лестницам рука об руку! Ты носила красные чулки, высокие сапожки, черный плащ (или цвета соломы? Мы сами набиты соломой, раз не хватаемся за гранаты!). Я включаю калорифер. Читаю в твоих глазах: «Ты украл у меня пять лет». Этот укор колет меня, пока ты раздеваешься и ложишься в постель, исчерна-смуглая, с маленькой грудью и точеными ногами танцовщицы. Мне некуда укрыться от немого упрека, да и не привык я увиливать, лукавить с тобой, но послушай: ты человек, и я человек, то есть сплетение нервов и внутренностей, украшенное двумя рядами зубов, сверкающих от патентованной пасты. Никто не может устроить так, чтобы счастье зависело только от кого-то другого. Если мы отрицаем буржуазный брак как формулу эгоизма для двоих (контракт на совместное стяжательство, взаимный обман и верность по принуждению — вещь никчемная), то зачем же и нам лезть в ту же трясину?
А может, дело совсем в другом. Пантомима любви не выдерживает долгого соприкосновения с адскими жерновами времени. И вот мы уже смотрим в разные стороны и очень редко созвучны друг другу.
Скажи, разве ты ощущаешь ту боль, что терзает мои изъязвленные десны?! Вот то-то и оно, делить друг с другом все и до конца мы можем только в эти волшебные минуты экстаза, когда внимание каждого из нас концентрируется на партнере (а минуты эти коротки).
Жаль, конечно, жаль! Но…
Не хочу судить ни тебя, ни себя по этому кодексу.
Жульета, Лаура, Мария — не успеваю поворачиваться, столько голосов зовут меня к наслаждению и нежности, и все требуют постоянства! В обиталище теней или ошибок все покроется красной пылью.