Современная повесть ГДР — страница 10 из 111

Для меня все, чего я не знаю, написанное, продуманное и выдуманное, вполне нормально. А ненормален я сам, коль скоро еще не знаю этого. И если мне попадается что-нибудь, чего я еще не читал, я жадно заглатываю свою добычу, и, если я встречаю там еще незнакомую мне жизненную установку, я начинаю крутить ее и так и эдак, чтобы понять, чего можно достичь с ее помощью. В те времена я еще был наделен большим духовным любопытством, особенно сразу после войны и двенадцатилетнего владычества арийцев. Короче, подать мне сюда труды Рудольфа Штейнера! — сказал я штудиенрату. И принялся читать книгу Штейнера «Как прийти к познанию высших миров».

Рудольф не замедлил ответить мне на этот вопрос. Ибо сам он уже познал эти высшие миры. Возможно, ему там малость одиноко, и нужны хоть какие-нибудь спутники, с которыми он смог бы беседовать об этих мирах. Вот почему он великодушно поведал, как другим попасть туда, где уже пребывает он. Просто пусть другие делают то же самое, что сделал он, а он выложит читателям, как именно это надо делать, говорится в предисловии. «Выложить» у нас в Лаузице имеет двойное значение. С одной стороны, это значит наставить, научить, с другой — выругать. Известные свойства он (человек) должен развить в себе до определенной, высокой степени и тогда сможет овладеть высочайшими духовными ценностями, пишет нам Рудольф. Человеку моего типа, то есть такому, который после многолетних неудачных попыток только что сам провозгласил себя писателем, познание высших миров виделось до зарезу необходимым.

Правда, должен прямо сказать, что проникнуть в высшие миры Рудольфа — дело хлопотное. Его посулы напоминают рекламные проспекты, где расхваливаются новые медикаменты. Если прочесть содержащиеся там похвалы, можно подумать, что для человека, проглотившего рекламируемое снадобье, сразу начнется новая жизнь. Но обещанное блаженство выпадает лишь на долю тех, кто наделен богатым воображением.

Ну, на воображение я, слава тебе господи, не жалуюсь. И я куда как охотно пустил бы его в ход, когда имею дело с посулами Рудольфа Штейнера, только он, к сожалению, заставлял меня проделывать множество очень трудоемких экзерсисов, чтобы, проделав их, окончательно подготовиться к шествию в высшие миры. Так, например, я должен был положить на стол перед собой огуречное семечко, пристально поглядеть на него и при этом представить себе, как оно пускает росток, выбрасывает листья, закручивает усики, зацветает, производит огурчики для маринада и в конечном итоге огурцы на семена. Далее, я обязан мысленно представить себе, как гниют и сохнут семенные огурцы, покуда не останется ничего, кроме лежащих передо мной бледных огуречных семян. И все это наряду с другими упражнениями я должен проделывать каждодневно, до тех пор, пока мои представления не станут неотличимы от действительности. Этот метод кажется мне прежде всего слишком расточительным в смысле времени.

Вы что говорите? Что после войны у меня было вдоволь времени, чтобы проследовать по маршруту, рекомендованному мне Рудольфом? Я правильно вас понял? Вот и неправда, потому что после духовного поста, каким была война, на меня навалилось слишком много нечитаного, духовно еще не тронутого, на что после десятичасового рабочего дня я должен был хотя бы бегло взглянуть. А вдобавок я убежден, что могу обойтись без экзерсисов вроде этого, с огурцом. Ведь Рудольф, он же Штейнер, не мог предполагать, что его учение о высших мирах найдет читателей и среди тех, кто подобно мне уже несет в себе предпосылки, чтобы заделаться творческой личностью, тех, кому наравне с господом богом дарована власть сотворять людей из ничего и предъявлять их затем читателю как его, читателя, современников.

Для моего штудиенрата, который читал курс естественных наук и, следовательно, имел дело с такими божествами, как сила тяжести, центробежная сила, время или пространство, требования по развитию воображения, предъявляемые Штейнером своим адептам, суть черви в декадентском мозгу. Отсюда и вопрос, который он мне задал вначале.

Когда я прочел несколько книг Штейнера, мы со штудиенратом ввязались или втянулись в своего рода диспут. Ранние сорта груш своей краснотой и желтизной требуют, чтобы мы их сорвали, потому что они хотят отдать земле зрелые семена. Мы же пренебрегаем их требованием, сидя под деревьями, на полосе между канадским мелколепестником и глухой крапивой.

Я должен объяснить штудиенрату Хёлеру, откуда я взял, что высшие миры, где обитает Штейнер, действительно существуют, и я пытаюсь ответить на его вопрос с той прекрасной наивностью, которая украшает поэта. Существуют высшие миры, средние и низшие, объясняю я ему, но тот, кто подобно Штейнеру пребывает лишь в одном из них, может легко потерпеть фиаско и в своей теперешней жизни стать духовным инвалидом либо сектантом.

Холод, излучаемый физическими взглядами штудиенрата, заставляет меня умолкнуть. Он выдвигает тезис, что существует лишь этот единственный мир, не высший и не низший, а такой, какой есть, реальный. Тогда я прошу его реально и осязаемо продемонстрировать мне кусочек электричества, поместив его здесь, среди сорняков и грушевых деревьев. Он начинает что-то мямлить про теорию поля, но сделать электричество осязаемым он все равно не может. Словом, между нами возникает ситуация, которую политики привыкли именовать патом.

Хорошо, что приходит хозяйка дома, фрау Хёлер, и своими цыганскими взглядами разгоняет оцепенение, в которое мы оба впали. Она целиком и полностью поддерживает созревшие груши, которые готовы покинуть дерево, которые любой ценой, даже ценой прохождения сперва через человека и его кишечник, готовы попасть в землю и пустить ростки, и фрау Хёлер решительно не желает принимать в расчет, что мы еще не до конца разобрались с высшими мирами.

Жизнь! Жизнь! Я замечаю, что фрау Хёлер время от времени жалует меня лишней ложкой овсяной каши, я перехватываю время от времени ее взгляды, которыми она окидывает меня, как окидывают запущенного жеребца, который перестал отказываться от корма и, значит, из него еще будет толк. Постепенно я сознаю, что фрау Хёлер внесла меня как некую сумму в свои расчеты. Так, например, она может ни с того ни с сего спросить меня: «А с вашей бывшей женой вы больше никаких дел не имеете, верно?» Я рассказываю ей, как у меня все обстоит и что я не имею больше никаких дел со своей бывшей женой, и фрау Хёлер сокрушается о моей судьбе, а того пуще — о судьбе моих детей, и спрашивает меня, не слишком ли холодно у меня на сердце, ну, поскольку я развелся.

А вот и дочь Хёлеров, ее звать Ханна, и я только сейчас поведу о ней речь. Мать наделила ее для дальнейшего употребления своей стройностью, отец — белокурыми волнистыми волосами, а вот кукольным личиком Ханна обзавелась по собственному почину, из собственного взросления. Когда мы встречаемся в доме или в саду, фройляйн Ханна мечет в меня взгляды, которыми девочки награждают обычно лишь артистов театра и кино, но я-то ничуть не похож на артиста. Фройляйн Ханна, по-видимому, не замечает, что моя роль не из фильма, а из жизни: мужчина средних лет, еще довольно бойкий, отец двух мальчиков и пока ни в кого не влюблен.

Не открывайте мне, пожалуйста, дверь, говорит фройляйн Ханна, когда мы одновременно покидаем кухню после еды. Неужели я, по-вашему, упитанная двадцатилетняя особа, которой подобают такие заботы? Своими словами Ханна добивается, что я нарекаю ее стройной особой семнадцати лет, которой очень даже подобает, чтобы перед ней проворно вскакивали и распахивали дверь, когда она хочет выйти из кухни. Семнадцать и стройная — мне удались два прямых попадания, за что фройляйн Ханна награждает меня сверкающими взглядами.

На другой день я работаю в малиннике, а малинник расположен в нижнем конце нашего райского сада, и само собой выходит так, что фройляйн Ханна присоединяется ко мне. Мы какое-то время идем рядом, потом она вдруг сообщает: «Вы не думайте, будто я за вами бегаю, просто я хочу отвыкнуть от семенящих шажков и освоить размашистую походку». И фройляйн Ханна снова принуждает меня потчевать ее комплиментами, и я не скуплюсь на комплименты, я говорю: «Кто посмеет сказать, будто у фройляйн Ханны семенящая походка, тот пусть лучше не попадается мне на глаза».

Не стану утверждать, что мне в тягость подобное обожание со стороны молоденькой девочки. Напротив, ее обожание временами помогает мне справиться с ревностью, которая грызет меня с тех самых пор, как я узнал, что женщина, некогда принадлежавшая мне, сейчас попала в руки американцев.

А фрау Хёлер в те времена представляет собой дочку-мать, из тех, что еще и сами хоть куда, из тех, что подыскивают зятя, но, если дочь оплошает, смогут без особого труда ее заменить, — словом, она продолжает вынашивать на мой счет определенные планы.

Как-то раз я наставляю на путь истинный некоего американца, который проник в садоводство и возомнил, будто находится в джунглях. Фрау Хёлер стоит неподалеку и слушает, как я беседую с этим человеком по-английски.

«Я слышала, вы говорите по-английски», — говорит она мне потом. Прикажете врать? Свой школьный английский я не по доброй воле усовершенствовал на Эгейских островах, я общался с моряками и купцами на Наксосе, какое-то время жил на этом острове, и, когда я от доски до доски перечитал те немногие книги на немецком, которые там можно было достать, когда заучил их почти наизусть, я принялся читать английские книги, которые получал от доброжелательных островитян. Так, например, зубной врач Синзимос дал мне «Похождения пилигрима» и «Мост Ламмермур» Вальтера Скотта, и я читал эти английские книги до тех пор, пока не проник в значение незнакомых слов, освоив общий ход действия.

Фрау Хёлер считала вполне допустимым, что вслед за вторжением американцев английский вполне может стать вторым государственным языком. «Мой муж — гуманитарий. Ну латынь, ну греческий, понимаете, а английский для него — язык плутократов. Я была бы очень вам признательна, если бы вы хоть изредка после конца работы немножко болтали с Ханной по-английски».