— Я согласился с решением суда, — сказал отец. — Ребенок должен жить с матерью. Лето скоро кончается, и нам придется расстаться. С завтрашнего дня начинается новая жизнь. За тобой заедет дедушка Паризиус. К обеду ты уже будешь в городе.
Он хотел взять мою руку, но я отдернул ее. Я возненавидел его. Я ненавидел всех, кто меня предал, и поэтому я нырнул в воду. Мне не хотелось, чтобы отец видел, как я плачу. Пусть это проклятое озеро выйдет из берегов от моих слез. Жаль, что я хорошо плаваю, а то бы я утонул и лежал на дне до тех пор, пока мой труп не всплыл бы среди лилий. Может, попробовать задержать дыхание и умереть? Но сначала надо поговорить с пастором, который пьянствует с трактористами в деревенском кафе, и заказать для похорон органную музыку. Он не откажется выполнить последнюю волю утопленника. И пусть они все придут в церковь: мои разведенные родители, дедушка с бабушкой и эта большая лысина Вольдемар. Представляю, как жутко будет звучать орган и как деревенские головы львов будут глазеть на моих родственников, показывать им свои красные языки и ворочать ими из стороны в сторону до тех пор, пока те не пожалеют, что совершили ужасную глупость, обставив для меня комнату в большом городе.
Потом, когда мы сидели под кустом бузины, настроение у всех было неважное. Я был глух и нем.
— Ты все слишком преувеличиваешь, — сказал дедушка. — Ты ведь знаешь, это неумно.
Он всегда говорил одно и то же. А они разве не преувеличивают, считая, что из-за развода я должен переезжать в большой город, да еще за несколько сот километров отсюда!
— Гиббон, отнесись ко всему как мужчина, — посоветовал отец.
Хорош гусь, подумал я. Вместо того чтобы на суде за меня бороться, он поджал хвост. У меня еще даже волосы не растут на груди, хотя весной я натирал ее настоящим березовым соком, а они хотят, чтобы я относился ко всему как мужчина.
Бабушка снова заговорила тоненьким голоском, как тот волк, который хотел надуть семерых козлят. Во всяком случае, ее слова звучали довольно фальшиво, когда она сказала:
— Время залечит твои раны, время все лечит.
Мне надоела их болтовня вокруг да около, я поднялся в свою каморку и лег. Через некоторое время я услышал стук черепицы на крыше, и в оконном отверстии появилась толстая голова кота Мунцо, держащего в зубах очередную, еще трепыхающуюся мышь.
Одним прыжком Мунцо очутился на моей постели, спрыгнул с нее на пол и прикончил мышь, прокусив ей голову.
— Спасибо, Мунцо, — сказал я.
Научиться бы жарить мышей, подумал я, тогда с помощью Мунцо можно все пережить. Я погладил его, он вскочил ко мне на кровать и, свернувшись калачиком, улегся в ногах. Я слышал его мурлыканье, ощущал его тепло и уже не чувствовал себя таким одиноким. Прежде чем заснуть, я подумал, что с Мунцо можно все пережить…
Рано утром в каморку зашел отец. Сначала я хотел притвориться спящим, но потом передумал. Домишко, стоит в нем кому-то повернуться, скрипит и трещит так, что и мертвый проснется, по утверждению моей бабушки. В прошлом веке на строительство домов уходила куча дерева, а дерево живое, оно работает. Где работа, там и шум. В гастрономе в Гинстерхайде больше всего шума в отделе моего отца, поскольку там то и дело передвигаются с места на место ящики с бутылками из-под пива и минералки. Оттуда постоянно раздается звон, треск, стук и грохот, и вообще там шума намного больше, чем у кассы, где, позвякивая мелочью, расплачиваются покупатели. Чем тяжелее работа, тем больше от нее шума. Взять, например, тяжелое машиностроение или еще что-нибудь в этом роде. В учреждениях, наоборот, все делается очень тихо. Там, как говорит мой отец, сидит интеллигенция и работает в полной тишине, пока у нее не задымится голова. Потом этот дым уходит в воздух и растворяется в нем, как водяной пар.
Поскольку дерево работает и умеет трещать, его используют при закладке шахт. При слишком высоком давлении и других опасных случаях оно начинает громко скрипеть и трещать, предупреждая шахтеров об опасности, так что они успевают уйти. В доме дедушки с бабушкой каждая ступенька, стоит на нее только наступить, тут же сигнализирует о готовности проломиться, а от скрежета двери моей каморки у человека по спине пробегают мурашки, как в фильмах ужаса.
Когда вошел отец, доски пола прогнулись и застонали. Он ударился головой о деревянный потолок, посыпалась известка, задребезжала лампа. Мунцо потянулся и стал топтаться всеми четырьмя лапами у меня на животе. Я решил, что глупо разыгрывать из себя спящего, сладко зевнул и вытянул перед собой руки. Отец осторожно отодвинул Мунцо в сторону и присел на край кровати.
— Я не хочу быть здесь, когда они за тобой приедут, — сказал он. — Будь здоров, мой мальчик. Не забывай меня.
Я сел на кровати и обхватил отца руками. Он похлопал меня по спине. Я поцеловал его, он меня тоже, этого давно уже между нами не было. Я вдруг почувствовал к нему такую любовь, что тут же забыл всю свою злость на него за то, что он за меня не боролся.
— Мы обязательно скоро увидимся, — пообещал я.
Отец ничего не ответил и, опустив голову, очевидно из-за низкого потолка, пошел прочь.
В памяти об этом дне я сделал на верхней балке над дверью глубокую зарубку. В это воскресенье мне пришлось расстаться с отцом, с Пелицхофом, с дедушкой и бабушкой.
И может, я бы даже их никогда уже не увидел.
Из-за новых отношений матери с большой лысиной мне предстояло начать совершенно новую жизнь, к тому же я должен был еще всему этому радоваться. Именно на этом настаивала мать, получившая по суду право на мое воспитание. Она считала, что одна половина моих родственников, то есть доктор Паризиус, как человек образованный, благотворно влияет на мое развитие как личности или что-то в этом роде, в то время как другая — оказывает на мою жизнь пагубное влияние из-за своей примитивности. Я запомнил это слово. Она связала его с наличием мух в доме и с отхожим местом во дворе.
Этот дощатый сарайчик действительно сконструирован очень просто. Там даже нет электричества. Приходится в темноте быстро, на ощупь отыскивать лавку с круглой дырой посередине и ящиком под ней.
Я предпочитаю ходить туда при дневном свете. Все происходит очень просто: я прихватываю с собой газету, спускаю штаны и сажусь. Природа от этого не страдает, а для земледелия оно даже полезно: содержимое ящика шло для удобрения фруктовых деревьев и разбрасывалось на грядках с картофелем. Вкуснее картошки, чем у бабушки в Пелицхофе, я не едал. Через щели между досками можно обозревать весь двор и видеть много любопытного. Однажды, например, я наблюдал, как толстый кольчатый уж, длиною метра в полтора, пытался поймать лягушку, оказавшуюся на нашем дворе. Лягушка от страха делала огромные скачки то в одну, то в другую сторону. Уж, вытягиваясь и сжимаясь, старался догнать ее, но кошки оказались расторопнее. Они отбили у него лягушку и хотели ополчиться против ужа. Пришлось распахнуть дверь и запустить в них ботинком, ради спасения столь редкой змеи.
Конечно, в уборной нет воды, зато на кухне стоит насос, а если не забывать брать с собой газету, против мух можно бороться, но об этом я, кажется, уже говорил.
В последний день каникул мне очень хотелось позавтракать под кустом бузины, но бабушка сказала, что лето уже прошло и что мы только раздразним ос, которые так любят мармелад. Пришлось наблюдать за кошками из окна.
— Куда это запропастился Мунцо? — спросила бабушка. — Тебе наверняка хотелось бы с ним проститься.
— Наверное, гуляет с оленем, — ответил я как можно более равнодушно.
В моем ответе не было лжи, я только высказал неверное предположение. Я ведь сказал «наверное». Но это было не совсем честно, я-то знал, где находится мой друг Мунцо. Оттого-то у меня и появилась еще одна жизненная зарубка.
— Через семь лет тебе будет восемнадцать, — сказал дедушка. — Тогда будешь сам себе хозяин и сможешь приезжать к нам, когда тебе вздумается, если, конечно, к тому времени ты нас не забудешь.
После этих слов у меня появилось какое-то странное ощущение в животе. От проглоченных слез мне становится также нехорошо, как от слишком большой порции мороженого. Тут даже не поможет засунутый в рот палец: такими трюками печаль не вытошнить.
Только я хотел разреветься, как за воротами раздался автомобильный гудок. Отец объяснял мне, что означают автомобильные гудки: это либо «осторожно!», «внимание!», либо «уступи дорогу!», «дай проехать!» Некоторые, правда, сигналят, когда им хочется выругаться. «Гольф» сигналил нетерпеливо. Наверняка бабушка Паризиус была в перчатках и с изяществом постукивала рукой по баранке. Это означало: выходи, да поскорее, мы очень спешим или что-нибудь в этом роде. Но я не позволю командовать собой какому-то автомобильному гудку.
От проглоченных слез я был уже сыт по горло, но тут, склонившись над тарелкой, сделал себе такой толстый бутерброд с колбасой, что мне пришлось держать его двумя руками, прежде чем я смог откусить от него кусок. Я жевал с таким остервенением, что у меня за ушами трещало. Тем не менее я расслышал, как бабушка открыла ворота и крикнула:
— Идите сюда, господин доктор, прошу вас. А то, чего доброго, ваша почтенная супруга, зайдя на двор, сломает каблук и вляпается в куриный помет.
Я тут же представил себе, как бабушка Паризиус спотыкается, сумочка летит в щебенку, а руки вздымаются кверху. И вот, скрежеща зубами, она валяется посреди кухонных объедков. Дедушка Хабенихт частенько критиковал жену за то, что та выбрасывает кости и картофельные очистки на задворки, чтобы было что поклевать «птичкам». Теперь посреди всего этого лежит благородная бабушка Паризиус, куры, хлопая крыльями, разлетаются в разные стороны и громко кудахчут из-за того, что кто-то осмелился посягнуть на их объедки. Тут же я вижу кошек, усевшихся вокруг упавшей бабушки с аккуратно выставленными перед собой лапками, и слышу слова доктора Паризиуса: «Элли, это же дерьмо!»
К сожалению, посмеяться мне не удалось: мой рот был забит бутербродом, и я никак не мог его проглотить, потому что был уже сыт. Я чувствовал себя так, словно у меня за щеками выросли мешки, свисающие до самых плеч и готовые лопнуть от смеха. Я закрыл рот и прислушался, о чем они говорили в коридоре.