— Я люблю его, — сказал я.
Тут Вольди, выпрямившись, встал передо мной. В обеих руках у него было по сумке, на лысине — берет. Мне показалось, что он не выглядел бы таким безобразным, будь у него хоть капельку побольше волос на голове. Посмотрев на меня глазами таксы, вымаливающей кусочек колбасы, он сказал:
— Мы с твоей матерью любим друг друга. У нас много общих интересов, мы дополняем один другого. Мы можем говорить с ней часами о нашей работе. Мы нужны друг другу, мы друг друга воодушевляем. Поверь мне, я люблю твою мать.
— Я тоже люблю свою мать, — упрямо возразил я.
«Большая лысина» усмехнулась и заявила:
— Наконец-то у нас с тобой появилось хоть что-то общее.
Иногда, несмотря на свои стрессы, мать требовала показать ей тетради. В спешке она не замечала, что я подсовывал ей прошлогодние. «Большая» же «лысина» дарила мне один за другим миниатюрные автомобильчики. За хорошее поведение.
Итак, это было спокойное, хотя и не самое лучшее время в моей жизни. Я так мучился от угрызений совести, что даже мать вскоре спросила, уж не завелись ли у меня глисты?
Со временем я стал известен в новом районе как «выгульщик собак». Ребята все чаще стали дразнить меня и задавать неприятные вопросы.
— Что-то тебя в школе не видно, — спрашивали они. — Разве ты ходишь в другую? В какой класс?
Мунцо, несмотря на фарш, чувствовал себя в качестве контейнерной кошки неважно. Иногда мне казалось, что он на меня обижается. Он очень изменился, и я не мог понять почему.
Однажды, когда я снова собрался идти с ним гулять, я увидел, что у дома № 46 собрался народ. Люди о чем-то взволнованно говорили друг с другом. Я пробрался через толпу и услышал, что в № 46 завелась контейнерная кошка и что это, мол, безобразие. Комендант какое-то время терпел ее, думая, что она будет ловить крыс. Но кошка эта крыс не ловит, а все время проводит в вестибюле, лежит на почтовых ящиках, лентяйка такая. Не дай бог, она бешеная. Недавно она прыгнула на голову почтальонше, пришлось вызывать врача. Собаки тоже из-за нее нервничают. Необходимо принять какие-то меры. Я страшно испугался.
В этот день Вольди, «большая лысина», должен был вернуться из своей очередной заграничной поездки. Мать решила ехать в аэропорт встречать его.
— Собирайся, Раульчик, — сказала она. — Поедем пораньше, посидим в ресторане, поедим мороженого и посмотрим, как взлетают и садятся эти большие птицы.
Ехать мне не хотелось. Я сказался больным и лег в постель. Мать очень удивилась.
— Что-нибудь серьезное? — спросила она.
— Нет, нет, — ответил я.
— Может, отвезти тебя в поликлинику?
— Нет, нет.
Она села на край кровати и приложила руку к моему лбу. Температуры у меня не было. Я взял ее мягкую руку и поцеловал в ладонь. Кажется, я видел это в каком-то фильме, а может быть, мне хотелось показать ей, что я ее люблю. Мать сначала растерялась, потом бросилась мне на шею и стала целовать меня. Немного всплакнув, она сказала:
— Я знаю, мой мальчик, тебе со мной было не всегда легко. Сначала этот развод, потом эти хлопоты. Ты страдаешь от этого. Поверь мне, мы с Хайнером мучили друг друга. Мы были оба виноваты и не виноваты. Он был красивый парень. Я влюбилась в него, когда мне было восемнадцать лет. Моей матери он не нравился. Она так долго говорила мне об этом, что я назло ей вышла за него замуж. Но мы не подходили друг другу и слишком поздно это поняли. Мы оба еще молоды Неужели мы должны страдать друг от друга, обманывать тебя и дурачить себя в течение многих лет?
Да, я знаю, как тяжело лгать изо дня в день. Я уже набрал было воздуху, чтобы во всем признаться, но мать продолжала говорить:
— Расставание было необходимо. А если уж расставаться, то навсегда. Я ненавижу половинчатости. Я живу своей жизнью вместе с тобой, как решил суд, а твой отец пусть живет своей. Если уж что-то обрезать, так до конца. Это решение было столь же правильным, как и второе: запретить коту из Пелицхофа жить в многоэтажном доме.
Я приподнялся на постели и хотел было сказать, что Мунцо живет поблизости и что ему сейчас угрожает опасность.
Мать силой заставила меня лечь снова.
— Успокойся, успокойся, — сказала она, нежно поглаживая мои волосы. — Я тоже еще не совсем свыклась с новой жизнью. И то, что мне это пока удалось, все благодаря тебе, мой мальчик. Это ты мне помог.
Эти слова сразили меня наповал. От неожиданности я позволил ей поцеловать себя еще раз. Потом я повернулся на другой бок и сжался в комок от горя.
Мои родители не раз причиняли мне боль, о чем свидетельствуют мои жизненные зарубки. Но болезненнее всего оказалась похвала моей матери, потому что я ее не заслуживал. Так жить я больше не мог. Что-то должно было произойти.
На другое утро я страшно обрадовался, обнаружив Мунцо. Он действительно возлежал на почтовых ящиках в вестибюле дома № 46. Вид у него был взлохмаченный. Я позвал его, он поднялся с трудом, словно страдал радикулитом, и попытался потянуться. Мне показалось, что Мунцо стал наполовину короче.
Рядом с Мунцо, засунув кулаки в карманы синего рабочего халата, стоял комендант дома. У него были тоненькие обвислые усики, как у Чингисхана. Этого полководца с кривой саблей я как-то видел по телевизору.
— Что у тебя общего с этой кошкой? — коварно спросил комендант.
— Это контейнерная кошка. Ее все знают, — ответил я.
— Я вызвал живодеров, — заявил он.
— Кошка скучает по дому, — заметил я. — А так она вполне нормальная.
Комендант сжал кулаки. Мне показалось, что он собирается запустить в меня связкой ключей, поэтому я схватил Мунцо и бросился наутек.
— Стой, — закричал «Чингисхан», но я давно уже был за углом.
Позднее мать рассказывала, что она ужасно переживала, узнав о пропаже ребенка. Мальчик не пришел ночевать. Что случилось? Куда он запропастился? Никто ничего не знал. Об этом должна знать школа. Может быть, во время урока ему стало плохо. Может, у него аппендицит. Недавно он жаловался на боли в животе. Чего доброго, его отправили в больницу. Нужно было поставить ее об этом в известность.
Могу себе представить, как стучали по асфальту ее туфли на шпильках, когда она бежала в школу. Школа была недалеко, всего через несколько домов. Вот она лавирует между машинами, которые ищут местечко для стоянки, вот переходит на другую сторону улицы. Вбегает в школьный двор и пересекает его одним махом. В рапиде можно было бы увидеть, как покачиваются из стороны в сторону ее волосы, но у нее недаром стрижка «каре», и поэтому, когда она взлетает по лестнице, волосы ложатся на прежнее место, словно их только что причесали.
Она стучится в кабинет к секретарше и спрашивает о Рауле Хабенихте.
— Хабенихт? — переспрашивает секретарша. — У нас нет такого. Это имя я бы запомнила.
— Он должен у вас быть. — Мать встревожена.
Вызывают директора, затем четырех классных руководителей пятых классов, и все они качают головой:
— Хабенихт? У нас такого нет.
Мать взбешена, в этом состоянии она не так красива, как обычно. Ее голос поднимается все выше и выше и звучит пронзительно, ей совсем не до смеха. Она выходит из себя: как можно не знать ее сына, что за школа такая, с педколлективом явно что-то не в порядке, это она сразу заметила. Ни одного приглашения на родительское собрание. Со школьным питанием тоже не все нормально. Ребенок худеет на глазах.
— Минуточку, фрау?..
— Ленгефельд.
— Ах, Ленгефельд? Но вы ищете Хабенихта.
— Я разведена. Однако отношения между отцом и ребенком… я имею в виду, с новым мужем… А собственно, какое вам до этого дело?
Затем следует поход во все четыре пятых класса. Но Хабенихта никто не знает. Мать вытаскивает из сумочки фотографию и показывает ее ребятам.
Это же «выгульщик собак». Кое-кто мальчика знает.
Когда мать сильно пугается, она прижимает руки к сердцу. Я это уже несколько раз видел. И вот она стоит в кабинете директора, которому приходится подставить ей стул, иначе бы она села прямо на пол. Сев на стул, мать стонет:
— Значит, Рауль не сдал направление в школу.
— А почему вы не сделали этого сами?
Могу себе представить, как мать, согнувшись, сидит на стуле. Мне ее ужасно жаль. Тушь на ресницах размазалась. В руках она держит носовой платок и без конца теребит его. Я знаю, что она говорит. Развод, переезд, новая квартира, новый муж, новая работа, новый город, стрессы…
Позднее она мне говорила, что для нее это был настоящий конец света и что, окажись я поблизости, она с горя и от злости дала бы мне оплеуху.
Но сперва она отправилась с «большой лысиной» по домам показывать мою фотографию.
— Я его знаю, — признался комендант дома, смахивающий на Чингисхана. — Он удрал от меня с одной бездомной кошкой.
— С кошкой? Не может этого быть!
— Говорю вам, с кошкой, — настаивал на своем Чингисхан. — Она жила в контейнере. Препротивная тварь. Однажды даже вцепилась в голову почтальонше. Пришлось вызвать живодеров, чтобы отловить ее. Он называл ее Мунцо.
Ленгефельд утверждал, что во всем виновата кошка.
Мне предстояло спасти Мунцо от живодера. Дома в шкафу я взял куртку на теплой подстежке: на улице становилось холодно.
Затем я пересчитал свои деньги, которые хранились за учебниками, где их наверняка никто не стал бы искать. Сумма составляла сто шестьдесят три марки и двадцать пфеннигов. На такие деньги можно было позволить себе и такси. Однако мне нельзя было слишком бросаться в глаза, поэтому я засунул Мунцо в материну большую плетеную сумку и поехал на вокзал автобусом.
У кассы толпилась длинная очередь, и прошло немало времени, пока я подошел к окошечку. Я попросил два билета первого класса до Нигенбурга — для одного ребенка и одной кошки.
Кассирша строго посмотрела на меня:
— Ты что морочишь мне голову!
Я показал ей свой кошелек. Денег у меня было достаточно.
— Сколько тебе лет? — спросила кассирша.