— Уже одиннадцать, — быстро ответил я.
— Пятьдесят процентов, — сказала она.
— А за кошку?
— Ладно, иди с миром.
Ехать на поезде было приятно. Я думал о матери и о «большой лысине». Я представлял себе, как они меня ищут и никак не могут найти, потому что я ехал в вагоне первого класса в Нигенбург и вообще-то был вовсе не мертвым и нечего было из-за этого кому-то переживать.
Сначала я хотел заехать к доктору Паризиусу и попросить его довезти меня до Пелицхофа, но затем мне вовремя пришло в голову, что моя благородная бабушка заставит меня догола раздеться и лезть в ванну. А у меня не было ни малейшего желания принимать ванну с пеной, и поэтому я отправился в Пелицхоф на ближайшем автобусе.
Чем ближе мы подъезжали к деревне, тем легче становилось у меня на душе. Дедушка с бабушкой вызовут отца, и он мне во всем поможет. Мунцо тоже не придется больше скитаться по контейнерам.
Деревья слева и справа от дороги были потрепаны ветром, на них оставалось совсем немного желтых листьев, но мне казалось, что я никогда не видел более красивых деревьев. Вот и территория народного предприятия по откорму скота в Безенберге, а вот силосные башни, выстроившиеся вдоль дороги, словно огромные консервные банки. Сейчас они напоминали башни какого-то сказочного замка.
Мне с трудом удалось дождаться, когда автобус остановится. Схватив плетеную сумку, я быстро выскочил из него и пустился что было духу к самому маленькому домику во всей деревне, где жили дедушка с бабушкой. Домик стоял в конце деревенской улицы, и роднее его для меня не было ничего на свете.
Я открыл плетеную сумку, из нее выскочил Мунцо и, поточив когти передних лап о щебенку, вытянулся примерно на сто сантиметров. Затем он вскочил на садовый забор и стал искусно балансировать по остроконечному штакетнику. Для больной кошки это был довольно мастерский номер. Вскоре Мунцо исчез во дворе, и я услышал, как закудахтали куры.
Из задней двери вышла бабушка, вытерла руку о холщовый фартук и, увидев меня, расплылась в широкой улыбке. Я бросился к ней, по лицу у меня текли слезы Она прижала меня к себе, и мне это было приятно, несмотря на кисловатый запах от ее фартука.
Не успел я ответить ей, откуда я взялся, как она вытянула руку и указала на Мунцо. Он величественно, насколько это возможно для ослабевшего кота, шествовал по двору. Все кошки уселись на задние лапы, а передние аккуратненько поставили перед собой, чтобы, проходя мимо, Мунцо смог их как следует рассмотреть.
— Нет, это просто невероятно! — воскликнула своим зычным голосом бабушка. — Ну и поганец. — Она произнесла это бранное слово с нежностью. — Столько времени пропадал где-то, а теперь вот словно учуял, что ты приехал! А может быть, это ты его?.. Он у тебя, что ли, был, Рауль? — Она потрясла меня за плечо.
Я опустил глаза и уставился на кончик своего носа. Возможно, от смущения я опять косил.
— Есть страшно хочется, — сказал я.
— Тебе повезло! — воскликнула моя бабушка. — Дед как раз жарит шкварки. Заходи давай.
Я им признался во всех своих грехах.
— Но как же случилось, что тебя никто не накрыл? — удивились они.
Пришлось объяснить им и это.
Однажды, когда мои родители уже не любили друг друга и ссорились между собой (я не помню о чем, помню только, что ссора была более жаркой, чем из-за свинины в кисло-сладком соусе или из-за моего воспитания), моя мать крикнула:
— Это все пойдет в твое личное дело!
Личное дело — это, наверное, что-то вроде дневника, куда заносится все, что необходимо знать о сотруднике на работе: день рождения и учеба в школе, степень образования и семейное положение, членство в партии и другое, хорошие дела человека, например когда он активист, и плохие, например развод. У школьника личного дела не бывает, зато у него есть дневник для отметок. Кроме того, ему дается направление для перехода в другую школу. Моя мать получила такое направление и должна была сдать его в большом городе в новую школу, которая выглядит точь-в-точь как моя старая в Хоэнцедлице. Они все построены по типовому проекту. Но когда Вольди забыл свой заграничный паспорт, произошел исключительный случай. Мать бросилась в аэропорт догонять своего рассеянного супруга, предварительно сунув мне в руки направление. Я хранил его очень бережно. Я продемонстрировал им направление, оно выглядело как новенькое.
Из-за этого отрывной листок направления так и не был возвращен школой № 12 в Хоэнцедлиц. Это же ясно. Через какое-то время матери прислали напоминание. Я обнаружил письмо со штампом хоэнцедлицкой школы в почтовом ящике, когда вынимал оттуда газеты Я тут же сообразил, чем мне это грозит. Письмо показалось мне таким тяжелым, что оно как-то само выскользнуло из моих рук и оказалось как раз между стопками старых газет. Я представил себе, как страшно расстроится моя мать, мне стало ее ужасно жаль, глаза у меня затуманились, и я чуть было не разревелся. Я будто ослеп и связал письмо в одну пачку со старыми газетами, которую сдал в макулатуру. За это я получил двадцать пфеннигов, которые так жгли мне тело сквозь карман, что на следующем же углу я купил на них мороженое. Вот так мне и удалось обвести всех вокруг пальца, чего на самом деле, конечно, быть не может.
Бабушка с дедушкой не ругали меня и не жалели, они то и дело качали головой и вздыхали.
Прежде чем идти наверх спать, дедушка сказал:
— Если бы ты прогулял один, два или три дня, я бы еще мог понять. Но ты перегнул палку, вот что самое ужасное.
— Надо вызвать Хайнера, пока не приехали остальные, — сказала бабушка.
Забравшись под одеяло, я почувствовал, что устал как собака. В доме никто не ходил, дерево не скрипело и «не работало», а может, я этого просто не слышал, потому что тут же уснул как убитый. Но посреди ночи мне приснилось, что я непременно должен проснуться. Я ужасно напрягался, чтобы хоть немного приоткрыть налитые свинцом веки, как вдруг увидел за окном в чердачном люке зеленые световые сигналы. Я тотчас догадался, что это вовсе не сигналы из космоса, это мой друг Мунцо снова заработал своими лазерными лучами и заставил меня проснуться.
Выбравшись из постели, я открыл окно. Мунцо просунул свою большую голову через люк и одним прыжком очутился на моей кровати. Разумеется, в зубах у него находилась мышь, которая еще слегка подергивалась. Я так устал, что даже забыл поблагодарить его.
— Ешь ее сам, дружище, — сказал я. — Я не умею жарить мышей.
И я чуть было не уснул сидя.
На следующее утро я сделал последнюю зарубку на балке спальной каморки в Пелицхофе. Это был скверный день, но в конце концов все закончилось, как с тем слугой из сказки братьев Гримм «Принц-лягушонок», когда расколдовали принца: «Генрих, карета трещит!» — «Нет, господин, то железо свищет!» Верный слуга велел сковать свое сердце тремя железными обручами, иначе оно разорвалось бы от горя, когда принца превратили в лягушку. И раздавался треск не от износившейся оси колеса, а от лопнувших на радостях обручей, сдавливавших сердце верного Генриха. Наконец-то он вздохнул свободно.
Примерно так чувствовал себя и я после спасения кота Мунцо.
День прошел не так, как я себе представлял. Довольно рано я услышал треск мотоцикла. Это приехал отец. Жаль, что мне не удалось поздороваться с ним с той сердечностью, как я себе это представлял. Дело в том, что сам-то я был голый, а отец в полной экипировке: лето уже прошло, и мы находились не на берегу Большого Пелицкого озера, а на кухне у моей бабушки. Я стоял обеими ногами в железном тазу.
Бабушка обрабатывала меня колючей щеткой. На плите кипела и дымилась в котлах вода, словно предстоял забой свиньи и ее нужно было ошпаривать. Мое белье и одежда висели на веревке, и с них стекала вода. У плиты, работавшей на полную мощность, свернувшись калачиком, спал Мунцо. Я с ног до головы был покрыт мыльной пеной и походил на кисточку для бритья. Поэтому, здороваясь с отцом, я смог только помахать рукой и сказать «привет», отчего тут же во все стороны полетели мыльные пузыри.
Мать как-то говорила, что я стал маленькой личностью. Но если тебе уже одиннадцать, а тебя, как глупенького, все еще моют в тазу, ты начинаешь понимать, что на одну и ту же вещь можно смотреть по-разному. Во всяком случае, ванна с пеной, которой я так боялся, показалась мне не такой страшной, как колючая щетка бабушки Хабенихт. Итак, я помахал рукой и сказал «привет». Подтянув под себя табуретку, отец присел, засунул в рот сигарету и, внимательно посмотрев на меня и на бабушку, покачал головой.
— Удивляешься, что он такой тощий? — спросила бабушка.
— Я удивляюсь на тебя, — ответил отец. Он тоже не понимал, к чему понадобился бабушке весь этот спектакль.
Она объяснила: пусть никто не посмеет сказать, что ребенок у нее ходит с грязными пятками или неухоженный. Затем она спросила о Рози.
Кто такая Рози?
Рози — это подружка отца.
Теперь у меня было такое чувство, будто бабушка вонзила мне шило в бок. Стало быть, отец вовсе не горевал из-за меня, не чувствовал себя одиноким и покинутым, а жил себе с этой красоткой из народного предприятия по откорму скота. Бабушка была от нее в восторге и с удовольствием описывала мне Рози, у которой части тела под блузкой так и рвались на волю. По словам бабушки, Рози была не воображала, как моя мать, и к тому же намного моложе и покладистее. Какое счастье, что у Хайнера развалился брак с такой холодной и расчетливой особой, как эта дочь Паризиусов. И вовремя, а то, чего доброго, моему бедному отцу пришлось бы всю жизнь быть у нее на побегушках и маяться. К тому же у очаровательной подружки отца имелся прелестный ребеночек. Бабушка, правда, считала, что девочка слишком изнежена, зато это такой белокурый ангелочек, что и впрямь заслуживал имя Ангелика.
Я чуть не задохнулся от ревности.
— Не болтай руками, — закричала бабушка, — стой как следует.
В эту секунду перед домом послышались автомобильные гудки, и, судя по звуку, это был «гольф».