Иной раз, когда я вижу стариков — ужасающе мало красивых стариков, — я чувствую какое-то облегчение. Мне это по крайней мере не грозит. Или все-таки? Не зашел ли процесс старения моего мозга дальше, чем это соответствует моему возрасту? У врачей имеются разные возможности получить приблизительное представление о состоянии моего мозга, при этом они не обязаны сообщать мне свои выводы. Мысль о том мне невыносима. Это же оскорбление моего человеческого достоинства. Мой врач молод. Я много раз просила его не лгать мне. Кроме того, я все равно все знаю. И он вроде бы согласен. И даже настраивается говорить правду. Пока не наступает момент, когда он ставит себя в мое положение. Тут он пугается и тотчас вновь хватается за испытанный прием успокоения. Быть может, мое требование действительно некорректно.
Утрата работоспособности в области математики меняет мое отношение к этой деятельности. И меня уже удивляет, на какие целевые установки растрачивает без всякой пользы свои жизненные силы кое-кто из моих коллег. Но я знаю: будь я полна сил, подобные мысли не приходили бы мне в голову. Все было бы как в игре. В качестве партнеров достаточно было бы собрать небольшой круг посвященных. Так неужели это лучше?
Собственно, я могу быть довольна. Если уж совсем дело не пойдет, так получу приличную пенсию. Конечно, я не должна до того допустить каких-либо ошибок. Ничего такого, что сделало бы меня непригодной для своей работы. У меня есть все основания для благодарности. Пилюли и капсулы, которые я потребляю, приобретают на валюту. С экономической точки зрения это окупается все меньше и меньше, поскольку я с каждой неделей делаюсь все бесполезней.
Анютины глазки посверкивают на клумбах. Гуляющие в парке люди одеты в светлые пальто. Нигде ничего подозрительного. Или все-таки? Человек передо мной на дорожке, который все время выдерживает одну и ту же дистанцию? Идет чуть сгорбившись. Заложив руки за спину. Даже кольцо на его пальце я узнаю. А когда он поворачивает ко мне голову, вижу доброе лицо моего отца. Сердце мое готово выскочить из груди. Я хочу подойти к нему, но, как ни ускоряю я шаг, дистанция между нами не изменяется. Я пытаюсь перехитрить. Бреду не спеша и неожиданно бросаюсь вперед. Без всякого успеха. Тут я понимаю, что дистанция эта бесповоротна. И внезапно вновь ощущаю боль, боль из-за той утраты, и понимаю, что все время носила эту боль в себе. Вытесняла. Держала взаперти. Одно мрачное бремя наряду с другими.
Что поведала бы я ему о себе, если бы могла поговорить с ним? Его порадовали бы мои профессиональные успехи. Успехи детей. Но все остальное… Чем дольше я раздумываю, тем больше сдается мне, что я не могла бы поговорить с отцом ни о чем для меня важном.
Во всяком случае, мне хотелось бы ему сказать, как я жалею, что не понимала в полной мере его настроя — я-больше-не-могу — в последние годы. Но хотел бы он, чтобы ему о том напоминали? Быть может, это только характерная особенность продолжающих жить — сохранять в памяти как раз последнее время.
Отец, когда был жив, мог записать на свой счет целый ряд статей актива, которыми он гордился. Когда мне приходилось называть его профессию, я никогда не упоминала о сланце.
Нет, я бы не стала говорить о его последних годах. Тем более что я попала бы в затруднительное положение, если должна была бы объяснять, на чем основывается мое сочувствие задним числом. Нет, я не стала бы его спрашивать, почему он не вскрыл ни одного из тех имеющих военное значение ящиков, чтобы убедиться, что не стал соучастником преступлений. Ни в коем случае не хотела бы я его задеть. Раньше я достаточно часто проделывала это из озорства. С другой стороны, не могу представить себе наш разговор, который прошел бы без споров. Слишком различны у нас критерии оценок. Критерии другого поколения.
Но никакого разговора и не получилось. Напротив. Когда я попыталась прибегнуть к последнему средству и подогнала фантом к стене парка, он тотчас обратился в ничто.
Почему между нами остается эта дистанция? Почему я не могу общаться с отцом, как с Лизе Майтнер? С моим отцом, который был мне так близок.
Именно по этой причине и не можете. Говорит Лизе Майтнер. Ваш батюшка, как и все мы, прошел немалый путь. Напрасно стали бы вы искать с ним прежней близости.
Она, стало быть, опять явилась, и я этому рада. Все чаще случается, что я отдаляюсь от людей моего окружения, чтобы не чувствовать так своего одиночества. Когда я одна, то могу выпустить волнующие меня проблемы из их гетто.
Мы идем плечом к плечу, и мне даже трудно поспевать за ней. Она до глубокой старости была хорошим ходоком.
Рождество тридцать восьмого года в Кунгельве. Начинает она рассказывать. Лес весь в снегу, и мой племянник Отто Роберт Фриш на лыжах. Он никак не хотел отказаться от этой прогулки. Что оставалось мне делать, как не шагать рядом, утопая в снегу. Я была слишком взволнованна, не могла выдержать, оставаясь дома. Отто Роберт был все еще настроен скептически. Он считал, что Ган мог и ошибиться. Любой другой — возможно. Но не Ганчик. Его письмо было у меня в кармане: «…мы, химики, должны сделать вывод, что те три тщательно изученных нами изотопа никак не изотопы радия, а с точки зрения химиков — изотопы бария… Мы не можем замалчивать наши результаты, даже если они с физической точки зрения, возможно, абсурдны».
Ядро лучше всего сравнить с каплей жидкости. Существуют большие силы, которые не дают ей распасться, такие, к примеру, как поверхностное натяжение в капле. Но силы, обусловленные электрическим зарядом отдельных частиц, противодействуют притягивающим силам.
Мы садимся на ствол какого-то дерева и считаем на бумажке. Наш результат: и та и другая силы в урановом ядре почти уравновешивают друг друга, так что даже от незначительного толчка, хотя бы от соударения с нейтроном, ядро может расщепиться. Оба новых ядра будут вместе чуть легче, чем ядро урана. Куда же исчезла эта недостающая масса? Она превратилась в энергию. Эту энергию можно рассчитать по формуле Эйнштейна.
Мы оба мгновенно поняли сенсационное значение открытия Гана. Отто Роберт поехал два дня спустя в Копенгаген и сообщил эти рассуждения Нильсу Бору. Я вернулась в Стокгольм. Мы поддерживали связь по телефону и согласовывали нашу публикацию.
Как ни рада была я за Гана, настроение у меня было прескверное. Одна. Условия работы — никуда не годные. Шестьдесят лет. До сих пор я по крайней мере могла с гордостью вспоминать свои научные достижения. Но вот прахом пошли научные выводы последних трех лет. Если урановое ядро расщепляется, значит, наши выводы о трансурановых элементах необоснованны. Мы никогда не искали вещества со столь малым атомным весом. Примерно четырнадцать публикаций совместно с Отто Ганом и Штрасманом. И в них самонадеянное доказательство новых элементов эка-рения, эка-осмия, эка-иридия, эка-платины, эка-золота. И все галиматья. Не слишком-то хорошая рекомендация, если надо все начинать сначала. Ган и Штрасман были в лучшем положении. Они сами обнаружили свою ошибку. Не станут ли говорить, что втроем они наделали глупостей, а когда она уехала, те двое все привели в порядок?
Привели в порядок? К черту парк, весенний день и его видения. Поставим здесь точку. Возьмем на заметку: масса исчезает, а когда масса исчезает, возникает энергия. Вот опять человек получил в руки огонь. Но еще не настало время для мифов. Еще стоит современный Прометей перед нами во всей наготе. Не слишком ли он мал, чтобы одному нести ответственность за последствия своего деяния. Да вообще осознать все одному. Приковать бы его в наказание к скале, где орел стал бы рвать его печень, так ведь это и в первый раз ничего не дало. Его подарок может привести к благу или к всеобщему уничтожению. До сих пор человек всегда умел пользоваться и тем и другим. Почему на этот раз будет иначе? Какое существенно новое качество отличает сегодня мир? Есть сытые и голодные, оси и лагеря. Есть часть мира, в которой экономические движущие силы действуют не столь интенсивно. Об этом можно сожалеть. Но не действуют ли они одновременно и менее пагубно? Не лучше ли идти вперед чуть медленней и не терять ориентации. Не знаю. Я не вижу другого выхода.
Я просыпаюсь сразу же после полуночи. Так, во всяком случае, показывают часы. Все мои чувства обострены. Разум мой работает с той опасной ночной ясностью, которая сродни голоду. Он в состоянии компоновать обрывки опыта и внезапные мысли в фантастические комбинации.
Я облокачиваюсь на подоконник. Вдалеке поет припозднившийся дрозд. Или это слишком ранний дрозд? Как я. С начисто испорченным биологическим ритмом. Да и на что ему ориентироваться, в этом городе, в котором никогда полностью не темнеет. Сохранять спокойствие. Не допускать фантастических построений. Собственно говоря, я ведь счастлива. Я стою ночью у окна и чувствую себя хорошо. Что же случилось? С недавнего времени я общаюсь с людьми, которые, по достоверным данным, уже умерли. Но какое это имеет значение. Для всего можно найти объяснение. Я несколько смущена, этого следовало ожидать. Мне надо только отказаться от лекарств, и видения исчезнут. Они — цена за более или менее сносное существование. Да в конце-то концов все могло быть гораздо хуже. Призраки ведут себя культурно. У них, бесспорно, высокий интеллектуальный уровень.
Стоп. Вот оно. Именно это и навлекает на изложенное дело подозрение. Призраки эти ничуть не походят на порождение больного мозга. Стало быть, мое объяснение было преждевременным. За всем этим скрывается кое-что совсем другое. Кто-то выдает себя за призрак, в твердой уверенности, что я пойму предложенную игру? Наши это люди или это враг? Он работает, если верить бесконечным поучениям, а нет причин им не верить, прибегая к изощреннейшим уловкам. Как раз дружелюбие должно мобилизовать мою бдительность. А я, по своей наивности, ни с того ни с сего влипла в неприятнейшее положение.