Телега пуста. Крестьянин и крестьянка тихонько шепчутся. Я набираю со дна целую пригоршню серо-зеленой травяной массы и сую ее к себе в карман вместо отдушки.
Крестьянка явно пытается уговорить мужа нанять и меня тоже. Она снова разворачивает свою больную руку, показывает ему гнойник и стонет. Ее жалобы язычком горелки режет голос хозяина: «Я тебе неш не говорил, чтоб ты лечилась».
Женщина уходит в дом и возвращается с двумя ломтями хлеба для меня. Я их беру, я не гордый, я принимаю вознаграждение и доставляю с его помощью небольшую радость тем собакам, которые увязываются за мной в провожатые.
Вечером, так ничего и не добившись, я снова прихожу к Капланам. Они выжидательно смотрят мне в лицо. Но это по-прежнему то лицо, которое навязано мне войной. У него еще нет причин для улыбки или улыбочки, более подобающей мирному времени, не с чего ему улыбаться.
— Нет, работы пока не нашел.
Капланы явно опасаются, как бы я не уловил на их лицах следы неудовольствия, а посему тотчас переключаются на дружеское долготерпение. Ничё, ничё, не все сразу, говорит Марта и начинает жарить картошку.
Альберт ожидает меня в нашем мужском уголке возле раковины. Он не без гордости сообщает мне, что война, так сказать, обеспечила ему пожизненное место на фабрике. Он, как инвалид — так Альберт себя именует, — сохранил все в наилучшем порядке. Шеф, до сих пор мыкающий горе в Италии, в плену у американцев, пишет ему оттуда ну прямо как компаньону.
Дети всегда будут являться на свет, пусть, на худой конец, не законные, а подзаборники, пишет шеф, и дети всегда будут требовать, чтоб им купили кубики. Дорогой Альберт, пишет шеф далее, как только я вернусь домой, мы начнем выпускать мирные модели — дома, виллы и ратуши, а бункеры, крепости и оборонительные валы пока выпускать не будем, дорогой Альберт.
— Нет, ты только погляди, какое доверие, — ликует Альберт и, достав из правого заднего кармана гребешок, становится перед зеркалом и проводит гребешком по волосам. Новое здесь только одно: он теперь на шаг ближе подходит к зеркалу и внимательно разглядывает уголок своего правого глаза. У него там выросла небольшая бородавка.
Альберт пытается объяснить мне, в каком именно месте Италии держат его хозяина. А где большая карта мира с флажками, ее разве у тебя больше нет? — спрашиваю я и тотчас сознаю свою оплошность: Альберт глядит на меня с тем же подозрением, с каким только что разглядывал бородавку в правом углу глаза. Он больше не желает, чтоб ему напоминали, каков он был в роли ура-патриота.
— Уж, верно, к завтрему для тебя что ни то сыщется, — говорит он.
На другое утро красивый зеленый июнь завешен пеленой дождя. Но для меня дождя все равно что нет. Я должен искать работу, я должен найти работу. Мне вспоминается старое грубошерстное пальто моего деда из бракованной ткани. Позднее мы еще поговорим с вами об этом пальто.
Будем надеяться, что женщина, которая избрала наикратчайший путь, чтобы заделаться американкой, не выбросила его на помойку. А у меня, таким образом, есть причина отправиться к ней с утра пораньше, и я отправляюсь. Оба моих сына только что продрали глаза и приветствуют меня в слишком коротких сорочках. Стало быть, мне надо теперь искать не только работу для себя, но и сорочки для них. Они клянчат у меня шоколад. На какое-то мгновение я и сам начинаю жалеть, что приехал не из Техаса.
Дедушкино пальто с брачком еще цело, и мой черный костюм в полоску тоже, мой жениховский костюм, и черные полуботинки из того же комплекта, и даже несколько книг, должно быть, те, на которые никто не польстился. Например, весь Шопенгауэр издательства «Реклам» и Толстой в переплете из искусственной кожи, — путем длительного голодания в молодости я сумел раскошелиться на Толстого. Итак, я обладатель бесценных сокровищ и решаю забрать их, как только будет куда. Пока же мне нужно пальто, потому что льет дождь, и: До свидания.
Я поднимаюсь в гору и с каждым шагом все больше забываю про дикие розы на обочине, про то, как они вчера говорили со мной своим розовым цветом и благоухали. Во мне бродят нескладные мысли. Почему я должен искать работу у чужих людей, почему я не делаю ту единственную, которая сама напрашивается? В моей голове, как спиральные туманности, циркулируют мысли, вызревают, просятся на бумагу. Но кто станет кормить меня и моих сыновей за то, что я напишу? Снова проснулся во мне второй человек. Тот самый, который еще мальчиком не желал мириться с тем, что ему на роду написано быть Эзау Маттом. Вот этот внутренний человек неотступно сопровождает меня. Иногда он неделями не подает признаков жизни. Помер наконец, думаю я, но вдруг он снова оживает, как правило тогда, когда я делаю или собираюсь делать то, чего требуют от меня другие, и он становится для меня тяжкой обузой, этот второй человек. Зато, с другой стороны, именно он меня выручает и волшебно преобразует мир, когда я начинаю спотыкаться, хромать и вообще больше не хочу жить.
Я прихожу в сочащуюся влагой деревню. Снова крестьянские дома, снова церковь, школа, но все облито глазурью дождя. Расспросы приводят меня к тому крестьянину, у которого, если верить записям бюро, есть рабочее место.
У крестьянина брови сверху заходят на лоб, а снизу доросли до глазниц. Погода не такая, чтобы вывозить сено, и крестьянин обтачивает новую слегу, старая треснула пополам.
— А телегой править сможешь? — спрашивает он.
Я отвечаю утвердительно.
— А в лошадях чего смыслишь?
Я киваю. Сердце у меня начинает радостно прыгать. Но крестьянин мне не доверяет. Он ведет меня в конюшню. На конюшне у него стоят две лошади, обе — гнедые. Я должен сказать, какая из них кобыла, а какая — мерин. Оба мерины, и крестьянин, судя по всему, доволен моим ответом. Теперь он требует, чтоб я предъявил ему руки, ладонями кверху. Я предъявляю. Писарские руки, говорит он. И чтоб я сказал в бюро, пусть присылают ему человека, который умеет работать.
Мне не по душе нахваливать перед ним свои руки. Писарские — как часто я это уже слышал, в свое время даже от родного отца. Писарские, вот почему, с точки зрения отца, я не мог стать наследником дома и двора. Что ж, прикажете просить у этого крестьянина прощения за те руки, которыми наградила меня судьба? Погоди, дай срок, говорит тот человек во мне, который не желает быть Эзау Маттом, — погоди, ветер еще переменится.
Во мне сгущается тьма: неужели это и есть тот самый мир, о котором мечтала половина человечества! Однако небо вроде бы не согласно с той темнотой, которая заполняет меня. Легкий ветер рвет на клочки дождевые облака, небесная синева мелькает в разрывах, стихает дождь, и вот уже выглянуло солнце, и вспыхнула под его лучами июньская зелень. Я — на перегоне между двумя деревнями в небольшом лесочке. Земля в лесу усыпана перистыми листочками, между ними красные точки: это спелая земляника. Библейское речение из времен послушного детства приходит мне на ум: Они ни сеют, ни жнут, и отец ваш небесный питает их. Я жну и ем землянику, пока ее аромат не начинает струиться у меня изо всех пор. И снова оживают мои надежды: у меня на листочке записано еще одно возможное место работы, на краю города, так называемое садоводство. Едва свернув на дорожку к саду, я уже догадываюсь о его приближении: кругом, насколько хватает глаз, плодовые деревья — вишни, яблони, груши, ягодник, косо по горному склону. А ранние сорта вишен уже наливаются краснотой. Снова мне приходит на ум библейский период моего детства. Пожалуй, не так уж и плохо, что некий учитель по имени Румпош ореховой лозой вбивал в меня библейские тексты. Так, должно быть, выглядел райский сад, думается мне.
Посреди всех плодов и всех деревьев стоит замок не замок, во всяком случае — вилла, вилла в стиле модерн, и тот, по чьему заказу ее строили, несомненно представлял себе замок, а потому уговорил подрядчика там прилепить украшение, а здесь пристроить башенку.
Все дождевые капли на листьях повторяют своим блеском июньское солнце. Справа от входа на двух столбиках белая доска. Размером с портняжный стол моей матери. При всем желании я никак не могу отделаться от сравнений из времен моего детства, они служат мне горячими источниками в моих порой куда как прохладных взрослых буднях. Черными буквами по белой доске до моего сведения доводят, что я нахожусь на ближайших подступах к излюбленной для гроттенштадтцев цели загородных прогулок. Пусть даже я проживал в Гроттенштадте как лицо без достаточных средств к существованию, все равно я был гроттенштадтцем и числился в списке городских жителей, но никогда еще садоводство не было излюбленной целью моих прогулок. Загородные прогулки горожан неизбежно связаны с кофе и пирожными, покупка кофе и пирожных в свою очередь предполагает наличие денег, а денег у меня не было, по этой же причине я, будучи жителем этого города, так никогда и не смог поглядеть на знаменитые Гроттенштадтские пещеры. Я видел, как туда совершают паломничество люди со всех концов Германии и даже иностранцы, но для меня пещеры как бы не существовали.
Это не относится к ходу моего повествования, но зато относится к моему повествовательному стилю, и потому я считаю нужным упомянуть прямо сейчас, что сподоблюсь повидать эти пещеры лет пятнадцать, а то и шестнадцать спустя, когда снова окажусь в Гроттенштадте и буду демонстрировать кавказским профессорам литературоведения барак среди заливных лугов Заале, где я обитал в те времена, когда очень и очень многие гроттенштадтцы считали меня асоциальным элементом, и я невольно почувствую стыд, потому что этот кирпичный барак будет все в таком же ужасном состоянии и в нем все так же будут жить люди и все тот же хапуга, ариец и наследник крестьянского двора, будет на правах хозяина взимать там квартирную плату, не стремясь сделать эту ночлежку хоть немного пригоднее для жилья.
Я поднимаюсь по лестнице. Вытертой своей серединой ступеньки рассказывают мне, какому количеству алчущих кофе людей они смиренно подставляли спины. «Открыто» — вновь стояло внизу, у входа, на белой доске. А что там будут теперь подавать? Вошедший в моду напиток под названием «Алколат» с эрзацем сахара? Впрочем, это не моя забота. А моя забота — найти место. Перекинув пальто через левую руку, я, возможно, выгляжу как знатный господин на прогулке. Лестницу сопровождают по обе стороны кусты самшита, они подстрижены на барочный лад, и каждый кустик выглядит так, будто скошенную траву сгребли в одну кучу. Я прячу свое пальто в сплетение самшитовых ветвей, а руки сую в карманы брюк, чтобы им не вздумалось вновь лжесвидетельствовать против своего владельца.