Какие великолепные перспективы! Старики и хворые получили бы возможность сохранить собственное достоинство, а остальные были бы освобождены от угрызений совести. Никому не препятствовали бы больше в самовыражении.
Надобно только продумать всю ситуацию до конца, прежде чем подать жалобу.
Я хочу навести порядок и роюсь в пыльных папках. Наш институт выполнит свою норму по сдаче макулатуры. Сообщения. Прогнозы. Предложения. Письма. Концепции. Конспекты лекций. Рецензии. Оттиски статей. Материалы конференций. Заявления. Все, что когда-то составляло мою жизнь. С грустью складываю я все в стопку. Я была воодушевлена идеей создать микрокосмос, в котором творчество и добрые человеческие отношения создавали бы питательную среду для научных достижений. Большого труда стоило мне всех убедить. Преодолеть мелочную ревность. Приобрести известное влияние. Я боролась не за себя. Или все-таки за себя. То есть в той мере, в какой мне нужна была задача, которая заполняла бы мою жизнь. Когда я читаю теперь все эти старые материалы, я нахожу их смертельно скучными. Но в ту пору все имело свое назначение в сложной мозаике моей жизни. Я просто диву даюсь, что все эти документы сотворены одним-единственным человеком и что этим человеком была я.
Разумеется, я должна была предвидеть, что найдутся завистники. Не говорите мне о злобных женщинах. Просто мужчины лучше маскируются. Их злоба поэтому более респектабельна. Я так и не поняла, почему нужны были тогда заявления. Работа, на которую я положила все мои силы, была же не моим частным делом. Я хотела выполнить эту работу, это задание. Я была в полном согласии с самой собой. Но вокруг меня началось словно бы какое-то излучение. Да так оно и было: зависть к моей радости в работе.
Пророчества. Всегда недоброжелательные. Есть-де во всем этом что-то неладное. Мы уж докопаемся, в чем тут дело. Расспросы третьих лиц, всегда в надежде получить отрицательные сведения. Умаление любого результата. Издевательский треп в мировом масштабе.
Какое-то время мне удавалось ограждать молодых. Передавать им свою радость. Но потом я не выдержала, сдалась. Радость потухла. Болезнь тому причиной?
Мои коллеги связывают документы и уносят. Для них это старый хлам. Им нужно место. Скоро меня здесь забудут.
Сейчас у меня, пожалуй, такое душевное состояние, что я могу полностью уяснить себе, в каком положении она оказалась тогда, через пятнадцать лет после этого решающего тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Прожив пятнадцать лет, какие она не пожелала бы ни одному из своих друзей. Двадцать один год она руководила отделом физики Института химии. В команде Ган — Майтнер — Штрасман она была ведущим теоретиком. Теперь, когда прошло столько времени, она с чистой совестью может оценить все именно так. В 1934 году, сразу как только она узнала о результатах Ферми, ее воображение захватила зародившаяся проблематика. Несколько недель пришлось ей убеждать Гана, чтобы увлечь его на совместные исследования в этом новом направлении.
Искусственная радиоактивность была открыта, существование нейтронов доказано. В Риме Ферми начал бомбардировать нейтронами один химический элемент за другим, надеясь таким образом вызвать искусственную радиоактивность. И действительно, целый ряд веществ становились радиоактивными и, испуская бета-лучи, превращались в элемент со следующим порядковым номером. Что произошло бы с элементом наибольшего порядкового номера, ураном? Если процесс протекает аналогично, должны возникнуть атомы с зарядовым числом ядра 93. Подобного элемента в мире еще не было.
Казалось, их ожидания подтвердились. Облученный уран стал радиоактивным, а возникшие элементы были вовсе не соседними с ураном элементами с меньшим порядковым номером. Стало быть, трансураны?
Еще четыре года должны были пройти, прежде чем исследователи поняли, что здесь в действительности речь идет о расщеплении ядра. В 1934 году Альберт Эйнштейн в ответ на вопрос, возможно ли бомбардировкой атома высвободить то огромное количество энергии, которое следует из его уравнения, сказал: «Расщепить атом бомбардировкой — это все равно что в темноте стрелять по птицам в местах, где птицы встречаются весьма, весьма редко».
Майтнерша сидит напротив меня и покашливает. В воздухе все еще полно пыли. Она была ведущим теоретиком. Не только в том, что относилось к началу их работ, но и позднее. Даже из эмиграции. В декабре 1938 года она настаивала на решающих экспериментах. А через пятнадцать лет говорили уже только: долголетняя сотрудница Гана, фройляйн Майтнер.
Она вздыхает, сидя чуть согнувшись у письменного стола.
Но теперь все приведено наилучшим образом в порядок. Утешаю я. Историки воздали ей должное, и, кроме историков, многие писали о ней. Даже в прославлении не было недостатка.
Она отмахивается. Это было не честолюбие или оскорбленное самолюбие. Прискорбным было разочарование в людях. Из-за этого человек внутренне беднеет…
Тут у меня словно пелена спадает с глаз. Это же и впрямь было разочарование в людях. Никакие позднейшие похвалы и никакой средней степени орден не уладят этого.
А теперь хватит жалостливости. Разочарование всегда предполагает такую ложную картину действительности. Я была несколько наивна. Вот и все.
Пока я обо всем этом размышляла, Майтнерша поднялась, улыбнулась и сказала, что мы вот-вот должны будем распрощаться. Теперь она придет еще только…
Я прослушала — сколько раз, потому что тотчас раздраженно вскрикнула. Как ненавидела я эти сказки: я приду еще два раза. Еще раз. И уж больше никогда. Это провокационное — больше никогда. А что, если я не желаю считаться с волшебными силами!
Она свою миссию выполнила, говорит Майтнерша.
Миссия! Протестую я. Я же привыкла к ней. Она стала ориентиром в моей жизни. Она нужна мне. И хочу сказать, что я сердечно к ней расположена. Но не в силах произнести этих слов. Возможно, это были бы как раз нужные магические слова.
Оба молодых ассистента, которые унесли папки, вернулись. Они видят, как прощается со мной маленькая старая дама. Я объясняю им, что сейчас здесь была Лизе Майтнер. Это имя им ничего не говорит.
Пыль. Двуокись серы от газового завода. Вирусы. И мое поверхностное дыхание. Ночью я не сплю. Кашляю и кашляю. Утром лежу точно одурманенная. Мой друг взбивает подушки и пододвигает столик с завтраком к кровати. Я лежу вялая, чувствую себя скверно, но я счастлива. Человек неизбежно оказывает влияние на другого человека. Создает зависимости. Деформирует или придает ему силы. Укрепляет хорошие или дурные его стороны. Трудно предсказать, что из этого получится.
Или? Все-таки можно предсказать? И зависит от меня самой?
Что значит вся эта болтовня о добровольном уходе из жизни, или как это еще изящно называют. Когда я лежала в больницах, не получала ли моя жизнь, благодаря соболезнованию страданиям других, новый смысл. Не относится разве забота о матери к тому, что придает моему существованию тепло и доверительность. Разве не больно мне от мысли, что в один далеко не прекрасный день она мне больше не позвонит. Почему не хочу я дать такой же шанс людям, меня любящим. Не следует ли мне, вместо того чтобы творить из страха и нетерпения путеводную звезду, занять наконец-то определенную позицию.
Более того: разве нет у нас исторического опыта с неуважительным отношением к жизни. С дискриминацией слабых. Каких-то других. Разве я ничего не поняла?
Всем тем, что мы делаем, мы подаем знак. Даже если кажется, что дело это имеет отношение только к нам самим, к нашей собственной жизни.
Я получила приглашение сделать один из основных докладов на международном конгрессе механиков. Я уже давно не имею отношения к проблемам механики. Теория устойчивости. Пригодная как для вычисления надежности построек, так и для определения отклонения траектории снарядов. Мои работы по этой теме сделаны были десять — пятнадцать лет назад. Видимо, в этой области у меня есть определенное имя. Я этим не интересуюсь. Даже чуть-чуть умиляюсь самой себе. И едва не впадаю в соблазн принять приглашение. Все-таки конгресс состоится весной на берегу Адриатики, все расходы они берут на себя. Однако я отбрасываю эту мысль, ибо она означала бы: пережить самое себя. Принести себя в жертву воспоминанию или выступить за будущее? В союзе с прошедшим. С предназначением. Собственным, внутренним, пусть самым махоньким.
Что это вдруг такая непритязательность. Иронизирует Лизе Майтнер. Поначалу ставить великие вопросы. Почему бы нет? Как так — нет? А потом отступать, разыгрывая скромность.
Она как-то изменилась. Помолодела. Стала куда воинственней.
Я больна, возражаю я, и тут наступает одно из тех скверных провидческих мгновений, когда я вполне осознаю свою ужасающую слабость.
А разве я не была в опасности! Дискриминирована! Говорит она.
Да, ну и что?
В 1934 году она получила приглашение в Ленинград на конгресс, который должен был состояться по случаю столетия со дня рождения Менделеева.
Знаю. Доклад немецкой ученой-химика Иды Ноддак, которая считала, что нельзя делать обоснованного заключения о существовании элемента 93 только потому, что соседние с ураном элементы были исключены. С тем же успехом можно было бы сделать вывод, что происходят и совсем другие ядерные реакции. Можно было бы предположить, что тяжелые ядра при бомбардировке нейтронами распадаются на множество достаточно больших обломков, которые, правда, будут изотопами известных элементов, но не соседями с облученными элементами.
Отвратная недотепа, со временем безмерно возомнившая о себе. Говорит ядовито Майтнерша с сильным венским акцентом. Болтать языком, в конце-то концов, может каждый. Известно было, что работает эта Ноддак несерьезно. Друзей среди ученых у нее было мало. Возможно, в других кругах. В нацистских.
Об этом я судить не могу. Я только отмечаю, как раздражена Майтнерша, и думаю про себя, что она, видимо, хотела действительно остаться исключительной женщиной.