Маша даже и не злилась на Хербота. Все было проведено на высшем уровне, опрятно и современно. Каждый старался соблюдать приличия, даже его жена, которая невольно вызывала жалость, когда приехала в общежитие приглашать Машу на новоселье в новый дом. Пять лет каторги, без выходных, то кирпича нет, то цемента, рабочим каждый раз надо что-то сунуть — и вот наконец переезд. Беседа втроем, детки спят, «Покойной ночи, тетя Маша» и «Ты не уйдешь?» и поцелуи, а потом огонь в камине, и красное вино, и соленые палочки, и конфеты из магазина деликатесов. И «Ваше здоровье», и «Угощайтесь!». Вот за то, что Хербот принял участие в этом фарсе, что у него хватило дурости сидеть между ними обеими, Маша его простить не могла. Дорогой мой партийный кадр, подумала она, мой дражайший кадр, я извела свое дитя, а ты доложил об этом жене, после чего вы с ней легли в постель и она простила тебе твое легкомыслие и хочет перейти со мной на «ты». Прямо с души воротит от такого обилия передовой морали.
Она высидела у них полчаса, возможно, целый час. Хербот как раз накануне вернулся из Франции. Переговоры о сотрудничестве, он рассказывал и рассказывал, и не мог остановиться, про Монмартр, и Эйфелеву башню, и Пляс де ля Конкорд. Три дня в Париже. Человек с кругозором. Если и дальше так пойдет, быть ему генеральным директором, от Франции рукой подать до Испании, а за проливом есть Англия.
«Ну, выпей же чего-нибудь».
Тут она опрокинула рюмку и опрометью бросилась прочь, по освещенной дорожке, через сад, вспрыгнула на подножку отходящего трамвая, после чего пошла на первую попавшуюся дискотеку, только чтобы заглушить мерзостный привкус от камина, и свеженаклеенных обоев, и Елисейских полей. А после танцев отправилась незнамо с кем в его берлогу, где и проспала до полудня, хотя к десяти ей следовало быть у проректора по учебно-воспитательной работе «в связи с вашей успеваемостью». Пусть выгоняют, она будет только рада. Отчисление виделось ей как освобождение. Непонятно только от чего. Порой, когда она среди ночи вдруг вскакивала, будто за ней гонятся, а потом долго лежала и не могла уснуть, ей думалось, до чего было бы хорошо пожертвовать собой во имя чего-то высокого и чистого.
Элизабет мыла на кухне пол, когда заявилась Маша. А вот и я. Вещи из общежития забрала, с университетом все кончено, и еще я сделала аборт. Она судорожно прижалась к матери, плакала, вся пошла красными пятнами, а Элизабет думала: господи ты боже мой, где ж мне взять силы, сперва письмо от Ганса, а теперь еще это. Маша даже и не заметила, как худо ее матери, какая она бледная, даже и не догадалась, что матери кажется, будто у нее в любую минуту может остановиться сердце.
Этой ночью, выплакавшись на груди у матери, Маша спала крепким сном. Этой ночью Элизабет пошла к маленькому пруду возле заброшенной шахты. Норд-вест накрыл деревню слоем удушливого воздуха с электростанции. Элизабет села в грязную, засыпанную выбросами траву, поглядела вниз, но ночь была темная, и увидеть воду она не смогла. Элизабет закрыла глаза, не в силах о чем-либо думать, и так сидела, пока у нее не замерзла спина. Подняться с земли ей было очень трудно. Она почувствовала себя грузной и неуклюжей и далеко не сразу смогла как следует двигать ногами. Лишь тогда она заметила, что идет дождь и что одежда у нее промокла.
Этой ночью Элизабет Бош написала два письма. Ректору университета она написала, что всю вину за поведение Маши надо целиком и полностью возложить на нее, Машину мать, это она не занималась с дочерью как следует. А Маша всегда была хорошей, послушной девочкой, и она просит не наказывать дочь за прегрешения матери. Другое письмо она написала главному редактору окружной газеты. Ей неизвестно, писала она, что именно рассказывал ему Ганс о ней и о ее отношениях с одним человеком из Гамбурга.
Наверняка много ошибочного. А она вовсе не собирается уезжать из деревни. Опасения ее сына ни на чем не основаны. Завершала она письмо такими словами: «Каждый живет, где живет, и это хорошо».
Хотела она написать и третье письмо, в Гамбург, но на это у нее просто не хватило сил.
Еще до конца года Якоб продал свой дом на берегу Эльбы и перебрался к брату в Западный Берлин. Иногда, получив визу, он приезжал в восточную часть города, разыскивал тот самый задний двор и немного погодя ехал обратно.
Когда деревня торжественно отмечала свой юбилей, Элизабет Бош стояла у окна, за гардиной, и кивала проходящим мимо людям, хотя никто не мог с улицы видеть ее. И когда она там стояла, а на лугу гремела музыка, ей вдруг почудилось, будто дома, деревья, люди начали расти прямо у нее на глазах. Боже мой, думала она, как оно все растет и надвигается — и все прямо на меня.
WERNER HEIDUCZEK Verfehlung ©Mitteldeutscher Verlag, Halle/Leipzig 1986
Херальд ГерлахДЕВСТВЕННОСТЬ© Перевод О. Севергин
Тогда верни мне возраст дивный,
Когда все было впереди…[14]
Все картины его воспоминаний были просто-напросто воздушными замками. Из года в год, не жалея красноречия, расписывал он их передо мной, изображая себя, разумеется, в самом выгодном свете. Но они разлетелись в прах, стоило их только проверить жизнью.
И вот теперь я невольно спрашиваю себя: что же заставило его тогда пойти на этот риск — снова вернуться в свое прошлое?..
Автобан остался позади, машина тряслась по старым разбитым проселкам. Вокруг тянулись поля, из которых, казалось, так и сочилась промозглая сырость, и этому безнадежному унынию не было видно ни конца ни края. Наконец монотонность безликих деревень и тоскливых пашен сменилась лесным холмистым пейзажем.
Дитер свернул с шоссе на лесную дорогу, и под колесами зашуршал упругий ковер из опавшей хвои. Мы остановились. Дитер закрепил ручной тормоз и на какое-то время застыл, уставясь перед собой через ветровое стекло. Я чувствовала: он боится предстоящей ему встречи с прошлым. Чтобы перебороть свой страх, он положил руку мне на ногу, медленно повел ладонь вверх. Потом отстегнул ремень и лишь после этого повернулся ко мне лицом. Его вторая ладонь коснулась моей груди.
Я сняла с Дитера очки. Это мой испытанный защитный прием — использовать его близорукость: черты его лица теряют резкость, оно становится мягким и пухлым, как у младенца. Без очков Дитер неуклюж и беспомощен, промахивается мимо цели. Властелин становится уязвимым, и мне он больше не страшен.
Спинка моего сиденья щелкнула и откинулась назад. Я понимала — он делает это вовсе не из желания. Его невидящее лицо склонилось надо мной. Руки Дитера двигались по моему телу. Я лежала, как одеревенелая, рассматривая серую обивку на потолке салона. Все совершалось в гробовой тишине: ни слова, ни шепота, ни даже учащенного дыхания. Зловещий, кошмарный сон.
Неуверенность Дитера возрастала, он начал то, чего совсем не хотел. Я ощущала это, и у меня не хватало сил взглянуть ему в лицо. Напрягшись, я ожидала момента, когда сострадание к нему заставит меня разыграть фальшивое подобие страсти.
Терзания моего тела внезапно прекратились. Щелкнул ключ зажигания. Мотор взревел, автомобиль, точно бешеный, вылетел из леса на шоссе. Я для Дитера больше не существовала.
Машина с воем брала крутые повороты, я приводила в порядок платье, а в висках у меня радостно стучало: победа, победа, победа! Дитер неудержимо мчался навстречу своему окончательному краху. Мчался с какой-то отчаянной одержимостью, словно надеясь на чудо, которое заставит жизнь повернуться к нему своей счастливой стороной.
Крохотный вагончик узкоколейки катил в те места, где прошли детские годы Хеннера. Предстоящая встреча казалась нам веселым приключением, и ничто не предвещало катастрофы, к которой мы неумолимо приближались. Грязь в купе была просто жуткой, обивка из искусственной кожи клочьями свисала с сидений.
Дождь за окнами прекратился, тучи начали редеть, и через голубые просветы выглянуло солнце.
По сторонам проползали деревни, погруженные в дрему, влажная земля курилась паром. Я была счастлива, что мы наконец-то хоть на два-три дня избавимся от скуки городской жизни, но Хеннер явно нервничал. Сам того не замечая, он мял и мял давно погасшую сигарету о дно пепельницы, так что та в конце концов опрокинулась, и все, что в ней было: обгорелые спички, окурки, обглоданные вишневые косточки, колбасные обрезки, — разлетелось по полу, пополнив хлам, валявшийся в купе. Я была убеждена: Хеннер волнуется из-за предстоящей встречи с друзьями детства. Сейчас-то я понимаю, что это был самый обыкновенный страх — страх снова оказаться в собственном прошлом. Хеннер знал, что будет его недостоин. А может, он уже тогда предвидел, чем все кончится? Да, в общем-то, я ни капельки не жалею, что все так вышло: пусть уж лучше горькая правда, чем лицемерная ложь. За жизненный опыт приходится дорого расплачиваться. И, быть может, эта встреча с друзьями детства, несмотря на все нелепости и недоразумения, даже чем-то обогатила всех нас. Ведь теперь от каждого зависит, как обойтись с тем, что он узнал о самих себе и о других.
Анне и Герду, во всяком случае, придется снова настраиваться на нормальную жизнь. Роль изгоев общества, которую они разыгрывали друг для друга и для нас тоже, исполнена до конца. Кулисы убраны, от подмостков остались зола и пепел. У Марги тоже появился шанс наладить жизнь — ведь она смогла увидеть своего единственного и неповторимого без его вечного превосходства, со всеми уязвимыми местами. Если и после этого она не сумеет с ним сладить — ей уже ничто не поможет.
Да и для нас с Хеннером будущее опять открыто. До этой встречи я не могла уйти от него, мне казалось, что я обязана быть с ним — ведь ради меня он развелся с женой. А сейчас меня ничто не удерживает: я снова могу трезво мыслить и принимать решения, которые меня устраивают. И я поступлю именно так, потому что поняла: больше всего на свете Хеннер боится сделать ложный шаг и из-за этого готов примириться с любыми обстоятельствами.