М а р и я. Он грозился прийти ко мне ночью.
З а м б и л а (не слышит ее). Когда я была маленькой, я пошла на кладбище, посмотреть как хоронят одного циркача… Одного из тех, кто глотал сабли и пускал огонь изо рта… Я не верила, что такой человек может умереть, и ждала: вот сейчас он встанет из могилы… Но земля на могиле лежала неподвижно.
Снова появляются ч е т ы р е с т р а ж н и к а с пустыми корзинами — полные они, наверно, отнесли в другое место.
Чего вылупились? Не видели женских ног? Помогли бы землю утоптать, чтобы не вышло чего… Ну, что уставились?
Те уходят.
Так вот, и тогда я увидела, как летали над крестами красные и белые мотыльки… Словно это были души… Почему ты молчишь?
М а р и я. У наших детей будут похожие судьбы… Я отдам тебе мамино кольцо. В день, когда меня понесут с крестом, одень моего ребенка в белые одежды… Одень ему голубую шапочку — пусть он будет принаряжен, как на праздник… Пусть он знает, что я ушла, пусть помянет меня — в белой одежде, в новой рубашке, с отглаженным воротничком…
З а м б и л а. Боже мой! О чем ты?.. (Увидела входящего Давида.) Ну, крестный, там еще осталась картошка?
Снова появляются ч е т ы р е с т р а ж н и к а. Чего они на меня уставились?
Д а в и д. Они никогда не видели папаруду.
З а м б и л а (увидев, что все четверо наполнили водой ведра). Они рехнулись, у меня ребенок в брюхе — не до игры мне.
М а р и я. Оставьте ее в покое…
Один из четырех стражников выливает на Замбилу ведро воды. Она бежит. Стражники ловят ее и начинают срывать одежду. Она кричит. Ее снова обливают водой.
Д а в и д. Засуха. Они ждут дождя.
М а р и я. Не трогайте ее!
Один из стражников зажимает Марии рот.
Д а в и д. Подумаешь делов! Это же игра…
Платье Замбилы разорвано в клочья. Почти голая, она лежит на земле. Она кричала, но не проронила ни слезинки. Теперь она молчит. Эй, ты, вставай.
Она смотрит на него.
У тебя загорелая кожа.
М а р и я. Зачем вы издеваетесь над женщиной?
Охранник, который стоит рядом с Марией, снова зажимает ей рот.
Д а в и д. Уведи ее.
М а р и ю уводят.
Ты не плачешь?
З а м б и л а. А зачем мне плакать, крестный?
Д а в и д (брызнув на нее водой из ведра). А ты и впрямь выглядишь как дама. (Идет в камеру Марии.)
Один из стражников поскользнулся на кровавой земле. Он счищает с сапога комок мокрой земли, не знает, что с ним делать, и наконец швыряет его в Замбилу. Это его забавляет. Он кидает еще и еще. Остальные присоединяются к этой игре, бросают в Замбилу комками и грубо хохочут.
З а м б и л а. Только не в живот… (Кричит.) Не в живот!
Появляется Д а в и д, за ним М а р и я. С т р а ж н и к и исчезают. Д а в и д, насвистывая, уходит вслед за ними.
М а р и я (дает Замбиле свою одежду). Это они сделали мне в назидание… Он сказал, что сегодня ночью… в одну из ночей… придет ко мне…
З а м б и л а. Мы поменяемся местами, я приду к тебе… И откушу нос крестному. (Уходит.)
Звонит колокол.
Входит Б е р ч а н у.
Б е р ч а н у. Прошло уже четыре месяца.
М а р и я. Я чувствую, как он бьет меня ножками.
Б е р ч а н у. Одумайтесь, скажите им все, назовите имена тех, кто втянул вас в эту историю, — и вы спасены.
М а р и я. Пить хочется.
Б е р ч а н у. Прошу вас принять кружку свежей воды. (Дает ей.) Вас арестовали для острастки, чтобы другим неповадно было делать что не положено…
Бьет колокол.
Прошло пять месяцев…
М а р и я. Платье стало мне узко и сдавливает живот.
Б е р ч а н у. Я дам вам новое платье, лучше прежнего. (Приносит платье.) В цветочек… Не упрямьтесь. Вы знаете золотой закон Венесуэлы?
М а р и я. Нет.
Б е р ч а н у. Нет никакого золотого закона в Венесуэле. Думаю, что вообще никакой Венесуэлы не существует. Хотя пишут, что она должна где-то быть. Закона же никакого нет. Я его выдумал. По сути, это золотой закон жизни. Чтобы выкрутиться самому, надо другого…
М а р и я. Ты предлагаешь то, что мне уже предлагали, — предать…
Б е р ч а н у. Я предлагаю вам жить. Для своих вы все равно мертвы с того самого дня. Об этом и в газетах писали…
М а р и я. Нет…
Бьет колокол.
Б е р ч а н у. Вы обыкновенная девушка. Разве вы не понимаете, что вы не героиня? Существо заурядное. И даже если вас не казнят, в чем я лично сомневаюсь, через несколько лет освободят, все равно вы останетесь посредственностью. Ну предположим, ваши придут к власти — вещь, с моей точки зрения, абсолютно нереальная, но предположим на минутку…
Мимо, подметая двор, проходит П т и ц а и тихо напевает.
Скажем, вы получите должность директора тюрьмы, как я… Образование у вас не бог весть какое. Потерянные годы не вернуть, и потрясение, которое вы пережили, — а это самое настоящее потрясение — не пройдет бесследно… Молодые станут вас презирать. Вот так. Я точно такой же — личность заурядная.
П т и ц а выходит с ведром воды.
Когда-то и я был пострадавшим… Сейчас меня сделали начальником, будто героя какого. Но я-то знаю, что меня презирают, обзывают шутом гороховым, сивым мерином… Мерином потому, что я натерпелся в свое время от уголовников… Меня связали, я был тогда… Ну да это не имеет значения! И меня оскопили! Потом, правда, я был отомщен: сперва меня назначили начальником над воришками. А теперь над всеми: и уголовниками и политическими. Я не личность, я человек больной. Говорят, что я не мужчина… Даже свои надо мной смеются: у него нет того, что должно быть. Он — пустое место, говорят. И так оно и есть. И вы тоже. Это сейчас вы переживаете героический момент. Ваши называют это борьбой за справедливость. У вас — ребенок, будет — ребенок. Откажитесь от всего, чем вы жили, живите ради ребенка.
Появляется П т и ц а. Он подметает двор и тихо напевает.
У вас есть для кого жить! Суд пересмотрит дело, я похлопочу.
М а р и я. Ты слишком добр.
Б е р ч а н у. Страна должна благополучно закончить эту войну, зализать раны, как подстреленная лиса, и жить дальше.
М а р и я. Страна не должна быть лисой — сегодня с одним, завтра с другим, сегодня — раненная, завтра — излеченная, страна должна принадлежать людям, не лисам.
Птица наполняет ведро водой.
Б е р ч а н у. Все это детский лепет… Кто отец ребенка?
Тишина. Видно, как П т и ц а с полным ведром уходит.
Кому ты служишь?
М а р и я. Себе.
Б е р ч а н у. Прекрасно. Они тоже служат себе. И потому ни твоя жизнь, ни твоя смерть не потрясут их и не взволнуют. Пора понять, у нас жизнь человека, судьба человека никого не волнует. Мы нация без героев. Поставь себя на их место — тогда ты их поймешь.
М а р и я. Нет.
Б е р ч а н у. Почему же? У них есть дело, они служаки, не герои. Вы хотите, чтобы их лишили жалованья за то, что они не выполнили приказ. А если они его выполнят, их не только не накажут — их повысят в чине. Прошло шесть с половиной месяцев. Ты горда, но твоя гордыня не может скрыть элементарной истины. Ты боишься смерти.
М а р и я. Да.
Б е р ч а н у. Кто твои друзья? Ты боишься их?
М а р и я. Нет.
Б е р ч а н у. Тогда — нас?
Бьет колокол.
М а р и я. Себя.
Б е р ч а н у. Ну ты умрешь. Кто об этом узнает? Никто. А если и узнает, разве найдется человек, готовый умереть ради тебя? Нет. Никто не знает, что здесь происходит, — разве что гном в саду. Этот фаянсовый немой, спрятавшийся в цветах. Он не слышит, не видит. Он — гордость этого сада, его центр, он его возглавляет, элегантный мертвец. Умереть за здорово живешь — большого ума не надо.
М а р и я. Я — глупа, умирать не умею, молчать не умею и вовсе не похожа на этого великолепного гнома.
Колокол.
Б е р ч а н у. Прошло семь месяцев. Кто отец?
М а р и я. Не знаю. Это случилось в темноте.
Б е р ч а н у (смеется). Ну а как же иначе! Естественно.
М а р и я. В темноте, в полиции, на столе. Их было шесть, или восемь, или двенадцать. Не помню — я потеряла сознание и не знаю, кто из них отец, из тех, кто опрокинул меня на стол, потом на пол, на половик, пропахший хлоркой. Я ничего не помню, кроме того, что моя первая ночь любви воняла хлоркой, как вокзальные клозеты. Один из них, этих восьми, этих двенадцати, один из тех, кто надругался надо мной, — отец моего ребенка — моего чудесного ребенка, который сейчас бьет ножками в мой живот. (Плачет.)
Б е р ч а н у (отступая). Ты не должна ненавидеть эту ночь. Благодаря ей ты живешь, и у тебя будет ребенок. Не плачь, не проклинай, не обвиняй…
М а р и я. Я плачу от радости, что не зря жила.
Б е р ч а н у. Это не ненависть, это отвращение.
М а р и я (отвернувшись лицом к стене и подняв вверх руки, опирается на стену). Иди-ка ты отсюда и не спрашивай, кто отец… Моему ребенку достаточно знать, кто его мать, а об отце ему знать не обязательно. Так будет лучше. Уходи — так будет лучше.
Б е р ч а н у уходит.
Неслышно подходит П т и ц а.
П т и ц а (тихо). Мария…
Она не отвечает.
Мария.
М а р и я (все еще стоя лицом к стене). Не надо, Птица.
П т и ц а. Я принес тебе воробышка.
М а р и я (повернувшись к нему, видит птицу в его руке). Что мне с ним делать?
П т и ц а. Подержи его в ладони, ты услышишь, как бьется его сердце, почувствуешь тепло живого существа. (Отдает ей воробышка.)
М а р и я. Спасибо, Птица…
П т и ц а. Возьми и этот базилик. У него удивительный запах, он пахнет, даже когда завянет, запах его — бессмертен. Заткни его за ухо.