О л а р и у. Эй, вы, прекратите базар. Стыдно! Вы уже не дети. В ваши годы я на хлеб зарабатывал!
О д и н и з р е б я т (прицелился). Пу! Ты убит!
Олариу обмяк — словно повис на заборе. Подходит ш о ф е р.
Ш о ф е р. Дайте-ка…
М а р т а появляется в конце улицы с кульком конфет в руке.
М а р т а. Ребята, я ведь просила: играйте где-нибудь подальше отсюда, и не надо так шуметь.
Присмирев, ребята окружают ее в ожидании конфет.
И бросьте-ка эти пушки, придумайте себе другую игру… Вот так, молодцы, вы ведь все понимаете. (Уходит.)
Ребята тоже собираются разойтись.
В т о р о й м а л ь ч и к. Давайте вернемся через час, может, она нам еще и пирожное даст.
Один из них неожиданно поворачивается, как в вестерне, и стреляет в Олариу, который все еще «висит» на заборе.
Пиф-паф!
О л а р и у. Чего патроны зря тратить? Я же убит!
Р е б я т а уходят.
Ш о ф е р. Какого черта им нравятся эти игры? Я не могу слышать это «пиф-паф»… Я даже ночью иногда вспоминаю, товарищ полковник… Помните, во время национализации бандиты подожгли фабрику. Когда мы подоспели, они успели забаррикадироваться в цеху вместе с Трифаном, новым директором…
О л а р и у. Кстати, как его дела?
Ш о ф е р. Он на пенсии. Целыми днями сидит себе на речке с удочками. А улова — никакого. Я достал ему пропуск в рыбное хозяйство — пусть наслаждается.
М э р и е ш (он слушал очень внимательно). Что же стало с бандитами?
Ш о ф е р. Значит, забаррикадировались они в цеху… Тогда Андрей… помнишь, как этот парень играл в футбол! Что с ним? Не знаете?
О л а р и у. Он в Бухаресте. Полковник.
Ш о ф е р. …Как закричит в рупор: «Сдавайтесь! Вы окружены! У вас нет выбора!» А они в ответ: «Уведите солдат с территории фабрики, иначе мы расстреляем заложника»… (Мэриешу.) И в это время товарищ полковник…
О л а р и у. Я тогда был капитаном…
Ш о ф е р. …товарищ полковник, в одной рубашке… пополз по крыше. Я закрыл глаза… По крыше он добрался до старой пожарной лестницы. Все замерли. Только огонь потрескивал — горела фабрика. И вдруг выстрел… Потом шквал ответного огня, и снова одиночный выстрел.
О л а р и у. У меня был парабеллум с точным прицелом.
Ш о ф е р (захвачен воспоминаниями). И… тишина… Могильная. Дверь открылась, и первым спиной к нам вышел товарищ полковник. Потом они с поднятыми руками.
О л а р и у. Мне просто повезло: я работал на этой фабрике и знал ее как свои пять пальцев.
Ш о ф е р. Ну уж повезло. Вы стреляли как бог. Не разучились?
О л а р и у. Не пробовал.
Ш о ф е р. Ну парабеллум хоть сохранили?
О л а р и у (тихо). Сохранил.
Ш о ф е р. Обидно было его сдавать. Память все-таки… Я ясно вижу, словно это было вчера: двадцать четвертого августа сорок четвертого года немецкий полковник протягивает вам парабеллум: «Bitte schön, bitte…»[13](Мэриешу.) Тебе этого не понять!
М э р и е ш. Где уж? Наверно, это тебя кулаки и легионеры{87} засыпали по горло кукурузой, когда ты пришел за госпоставками? Или тебя запирали в погребе? Тебе строили виселицу прямо напротив церкви? Да если бы не подоспел господин Олариу с войсками Госбезопасности, не есть мне больше хлеба с солью… А Петре — брательника — Баничу забрал, тело его я нашел в лесу спустя два месяца. Над ним надругались и глаза выкололи… Где уж мне понять?! А что стало с Баничу, господин… товарищ Олариу?
О л а р и у. Мы его ликвидировали в пятьдесят втором… (И неожиданно резко.) Может, мы наконец цветы польем?
В холле. С т о я н сидит в кресле, закрыв глаза, и что-то мурлычет себе под нос. Звонок в дверь. Вздрогнул и с неожиданной для его возраста легкостью бросился к двери, открыл. В дверях — высокий человек в очках, с непокорной седой шевелюрой. Элегантен, хотя одет по-спортивному: толстый свитер, вельветовые брюки, мягкие ботинки. В руках кошелка с бутылками. Это П е т р е с к у. Молча смотрят друг на друга.
П е т р е с к у. Вино надо поставить в холодильник…
Стоян берет бутылки, не знает, что с ними делать, но это его нисколько не смущает. Ставит их на столик.
Ты коньяк пьешь?
С т о я н. Иногда. Украдкой.
П е т р е с к у (держит бутылку коньяка). А где рюмки?
С т о я н. Надеюсь, там же, где всегда.
П е т р е с к у (открывает буфет, берет два пузатых бокала и по-холостяцки тщательно рассматривает их на свет). Да-а-а.
С т о я н. Садись! (Поспешно.) Давай посидим.
Садятся. Стоян умело открывает бутылку, наполняет бокалы, свой берет в ладонь, чтобы согреть. Не пьет. Петреску выпивает залпом, наливает еще и снова выпивает.
(Мягко.) Куда торопишься? Коньяк надо пить медленно, очень медленно.
П е т р е с к у (напряженно смотрит ему в глаза). Павел, ты знаешь… Допросы, которые длились много дней и ночей, муки моральные и физические, ощущение ужасной несправедливости не причинили мне столько страданий, сколько мысль о том, что ты мог поверить, будто я способен предать Родину.
С т о я н (совсем тихо, едва слышно). Откуда ты взял, что я поверил?
П е т р е с к у (кричит). Тогда как же ты мог?..
Долгая пауза.
С т о я н (пристально на него смотрит). Зачем ты пришел?
П е т р е с к у. Не знаю… Может… чтобы мы вместе попробовали забыть обо всем.
С т о я н (взрываясь). Я ничего не желаю забывать! Понял? Ничего!
П е т р е с к у. Тогда я не знаю, о чем нам говорить.
С т о я н (улыбаясь). О чем-нибудь приятном.
П е т р е с к у. Ну что ж! Хорошего у нас в жизни было немало.
Во дворе. О л а р и у сидит на скамейке, уставясь в пустоту. М э р и е ш возится в саду. Подходит ш о ф е р с загадочным видом.
Ш о ф е р. Он вернулся пешком. Бог знает, где он бросил машину. И знаете, кто у него? (Выжидает, чтобы эффект был полным.)
О л а р и у (с беспокойством). Говори, чего душу тянешь?!
Ш о ф е р. Петреску.
О л а р и у (холодно, жестко). Товарищ Петреску. Чего глаза вылупил? Я сказал: товарищ Петреску, профессор, автор проекта Дорна Маре{88}, гордость румынской науки. Кто тебе позволил называть его «Петреску»? Что это такое?
Ш о ф е р (смущенно, ничего не понимает). Извините меня. Я ведь считал…
О л а р и у. А меня совсем не интересует, что ты считаешь.
Ш о ф е р (испуганно). Извините… Знаете, тогда, когда его брали после исключения из партии, я как раз дежурил на оперативной машине.
О л а р и у (ледяным тоном). Ну и?
Ш о ф е р. Ну… и ничего. Просто ляпнул, не подумав.
В доме.
П е т р е с к у (оттаявший после коньяка и воспоминаний). Я никогда тебя так не любил, как в августовские дни сорок четвертого{89}. Ты был необыкновенным. В тебя словно черти вселились. Припоминаешь?
С т о я н. Пытаюсь.
Здесь можно дать звуковой фон: отдаленный глухой гул артиллерийских разрывов, от которых слегка дребезжат стекла.
П е т р е с к у. Эсэсовская дивизия подходила к городу… Помнишь, как мы разозлились. В одной национал-цэрэнистской газетенке{90} был напечатан призыв: «Не сопротивляйтесь!» Пусть, мол, дивизия пройдет через наш город… Она уйдет… и все обойдется без кровопролития…
С т о я н. Из наших кое-кто тоже придерживался такого мнения. (Резко, жестко стучит кулаком по столу.) Этого никак нельзя было допустить! Никак! Понимаешь? Пришло время с оружием в руках показать всем, что мы существуем! Как нация мы, румыны, как партия мы, коммунисты. (Пауза.) Просидев всю войну в тюрьме, я страдал от своего бездействия, от невозможности хоть что-то сделать, чтобы приблизить двадцать третье августа…{91} Не все складывалось так, как хотелось. Мешали тысячи причин — ты знаешь…
П е т р е с к у. Знаю. Ох как хорошо знаю! Однажды я даже решил покончить счеты с жизнью. Такое, правда, со мной случилось всего один раз.
С т о я н. И что же?
П е т р е с к у. Тогда я подумал: должна же существовать какая-то высшая мудрость. Если человек сомневается — ни жизнь, ни смерть уже не имеют значения. Умереть в сомнениях нелепо. Лучше мучиться, но искать истину. Иначе теряет смысл борьба за то, что я считал и считаю предназначением человека…
С т о я н. А именно?
П е т р е с к у (просто). Свобода.
С т о я н. Цэрэнистская газета, которая призывала к пассивности и повиновению, если не ошибаюсь, называлась «Свобода».
П е т р е с к у. Да. Я, как сейчас, вижу господину Дэрнеску — элегантного, благоухающего…
С т о я н. Помнишь, что он сказал? (Имитируя Дэрнеску.) «Я имею честь представлять национал-цэрэнистскую и национал-либеральную партии. Господа Попп и Дучану просили передать их глубокое сожаление по поводу того, что они не могут принять участие в этом совещании… Помнишь? Это было первое легальное заседание нашего уездного бюро. В зале без стекол, без мебели, прямо за бильярдным столом…
П е т р е с к у (смеется). Ну и память у тебя! Я только помню, как ты ему ответил, словно родился дипломатом. (Играет «роль Стояна».) «Меня очень беспокоит состояние здоровья вышеназванных господ. И в то же время я счастлив, что две представительные партии, которые вечно враждовали, нашли наконец общий язык…»
Оба смеются.
С т о я н. Правда? Так я сказал? (Вживаясь в собственную роль.)