П е т р е с к у. Я все время задавал себе вопрос, зачем ты это сделал…
С т о я н. Ну и?.. Ты нашел какой-нибудь ответ?
Петреску молчит.
Пожалуйста, предоставляю слово товарищу Петреску…
П е т р е с к у (смеется). Павел, раз в жизни я согласен с Ману: ну какой в этом смысл?
С т о я н (глухо, угрожающе). Слово имеет товарищ Петреску!
П е т р е с к у (нехотя поднимается, облокачивается на спинку стула, как на кафедру). Товарищи, в условиях тысяча девятьсот пятидесятого года начать строительство… (в отличие от предыдущей сцены голос звучит невыразительно, вяло) при нашей технической отсталости рискованно… (Обрывает на полуслове.) Хватит! Это глупо!
С т о я н (очень серьезно). Петре, я прошу тебя…
П е т р е с к у (внимательно на него смотрит). Хорошо… (Неожиданно говорит противным, елейным голосом.) Дорогие товарищи… Я много думал все эти дни… Как могло случиться, что я, коммунист со стажем, автор проекта, мог поднять свой голос против строительства? Товарищ Стоян — он, и никто другой — открыл мне глаза: борясь против меня, он боролся за меня. Здесь, в вашем присутствии, я хочу от души поблагодарить его за политическую зоркость. Товарищ Стоян помог вскрыть мелкобуржуазные корни моих сомнений… Я обязуюсь работать самоотверженно, бороться со своими паническими настроениями… и отдам все силы на строительство этого величественного сооружения…
С т о я н (глядит на него с ужасом, закрывает лицо руками). Ты не должен был этого делать, Петре… Не должен…
М а н у (слушает с любопытством человека, не искушенного в актерском искусстве, сам включается в игру, представляя себя на трибуне). Товарищи! Извините, я очень взволнован и не могу подобрать слов, чтобы выразить свою радость по поводу глубоко самокритичного выступления нашего товарища, глубокоуважаемого инженера Петре Петреску! Но у меня сложилось впечатление — если я ошибаюсь, пусть меня поправят, — что товарищ Петреску несколько преувеличил свою вину. К его критическим замечаниям стоит прислушаться… над ними стоит поразмыслить…
О л а р и у (кричит из своего угла). Да замолчи ты, ради бога!
М а н у (удивленно). Почему? Если бы у нас тогда был наш сегодняшний опыт, мы бы не наделали столько ошибок… Но ведь с опытом не рождаются, его приобретают…
П е т р е с к у (очень тихо, весь сжался в кресле). Когда я услышал: «Исключить из рядов Румынской рабочей партии», мне показалось, что слова потеряли свой смысл. Потом я шел один… Все сторонились меня, уступали дорогу — свой круг почета, в кавычках, я прошел в одиночестве. (Пауза.) В эту ночь ко мне зашел дед Никифор…
М а н у. Кто-о-о?
Свет гаснет, яркий луч прожектора высвечивает П е т р е с к у, который так и остался сидеть в кресле. Освещение вокруг него создает впечатление комнаты. Слышен стук в дверь. Входит д е д Н и к и ф о р с бутылкой цуйки{95}.
Н и к и ф о р. Только не гони меня, парень. Я пришел… чтобы ты глупости не сделал…
П е т р е с к у. Дедушка Никифор, уходи, мне надо побыть одному…
Н и к и ф о р. И не подумаю… Еще успеешь… Вот останешься один… на старости лет… тогда начнешь цепляться за людей изо всех сил, поверь мне, уж я-то знаю… Как я любил тебя! И какую боль ты мне причинил! Был бы ты моим сыном, намылил бы тебе шею вот этими руками! Видишь эти руки? Руки без ногтей: мне их содрали клещами…
П е т р е с к у (невольно улыбнулся). Ладно уж, сегодня ты доказал, что когти у тебя довольно острые…
Н и к и ф о р. Это все, что ты понял, а я ведь тебе помочь хотел! Опомнись, пока не поздно, пойми, куда завел тебя этот… как его? — буржуазный объективизм! Ты молод… Партия — она как мать родная, побьет, коли ошибешься, простит, коли покаешься… Хоть на коленях ползи, но в партию возвращайся, а то и не заметишь, как окажешься во вражеском лагере… А уж если они вдруг вернутся к власти — хотя черта с два у них это получится, — вот тогда они нам глаза повыколют и ногти сдерут! И тебе тоже, Петре, потому что, голову даю на отсечение, — ты с нами по одну сторону баррикады стоишь. (Трагически.) Классовая борьба с каждым днем обостряется, и без партии не прожить! Тебе в первую очередь, потому как ты честный, до глупости честный, Петрика. Неужели ты забыл, Петрика, первую свою ночь в тюрьме… Я к тому времени отсидел уже одиннадцать лет, четыре тысячи пятьдесят ночей… Я-то понял, что тебе тяжело. Ты не мог заснуть — и некому было тебя, беднягу, успокоить… (Тихо, по-стариковски запевает.)
Все пройдет, пройдет, пройдет,
Дофтана{96} в прошлое уйдет…
П е т р е с к у.
Нынче празднует Дофтана,
И веселье здесь идет…
В м е с т е.
Все пройдет, пройдет, пройдет,
Дофтана в прошлое уйдет…
Песня обрывается. Д е д Н и к и ф о р исчез. Петреску заснул в кресле. Громкий стук в дверь.
П е т р е с к у. Кто там?
Г о л о с. Из Госбезопасности…
Холл ярко освещен. Все застыли на своих местах.
П е т р е с к у. В машине на меня надели черные очки. Разговор шел о футболе. С Андреем я познакомился летом сорок четвертого — он мечтал уничтожить классовых врагов, всех до единого. В машине я все время чувствовал его сильное, теплое плечо рядом с моим. Вам покажется смешным, но тогда меня охватило странное спокойствие и уверенность. Теперь все выяснится, подумал я. Поначалу допросы носили комический характер.
Свет снова гаснет, луч прожектора освещает тюремную камеру. П е т р е с к у в кресле, напротив него молодой, красивый л е й т е н а н т Госбезопасности.
П е т р е с к у. Ладно, Андрей, довольно чепухой заниматься… Как дела? Ты все еще увлекаешься рыбалкой? Женился? У тебя дети?.. А я так и остался холостяком…
А н д р е й (холодно, официально). Когда и при каких условиях вам удалось связаться с империалистическими шпионскими организациями?
П е т р е с к у (смеется). В восемь лет. С помощью немцев — братьев Гримм.
А н д р е й. Хочу обратить ваше внимание, господин Петреску, что от вашего искреннего признания, от желания помочь органам, ведущим расследование, зависит…
П е т р е с к у. Что зависит, Андрей?
А н д р е й (холодно). Отношение органов, ведущих расследование, к вам. Повторяю: с какой целью и каким образом вы получали материалы из империалистических стран?
П е т р е с к у. Это научные и технические книги и журналы.
А н д р е й. Вы хотите сказать, что они носят безобидный характер? Кому служит наука и техника в капиталистических странах?
Петреску молчит.
Цитирую вашу статью, опубликованную в тысяча девятьсот сорок девятом году: «Империалистические круги все более интенсивно используют науку и технику в своих агрессивных целях». Повторяю вопрос: кому служит наука и техника в капиталистических странах?
Петреску молчит.
Ясно… Заинтересованы ли агрессивные империалистические круги в построении социализма в нашей стране?
П е т р е с к у. Нет.
А н д р е й. В таком случае, с какой целью они посылают вам свои мерзкие издания?
Петреску молчит.
Тогда я отвечу: их цель — деморализовать вас, заставить потерять веру в творческие силы нашего народа… (Грустно.) И, как видите, они своей цели достигли.
П е т р е с к у (вскакивает, нежно). Андрей, мальчик мой…
А н д р е й (холодно). Господин лейтенант!
П е т р е с к у (тоже становится сдержанным, холодным). Господин лейтенант, вы попались в ловушку формальной логики, сухих силлогизмов. Нет никакой связи между тем фактом, что агрессивные круги используют науку в агрессивных целях, и объективным характером…
А н д р е й (с иронией). До чего же вам нравится это словечко — «объективный», конфетка, да и только…
П е т р е с к у. …и объективным характером любого технического открытия независимо от того, в какой стране оно совершено…
А н д р е й. Никакой связи, кроме одной: вы любыми способами саботируете начало строительства. (Звонит.)
Появляются д в е б е с с л о в е с н ы е ф и г у р ы.
Поразмышляйте над этой связью.
В этот момент входит О л а р и у, он в форме полковника.
О л а р и у (Андрею, не замечая Петреску, словно он предмет неодушевленный). Признался?
Петреску вскакивает. И мгновенно двое становятся по бокам.
П е т р е с к у. Я протестую во имя социалистической законности против провокационных обвинений. И с этой минуты отказываюсь отвечать на вопросы.
Свет — действие снова переносится в наши дни.
П е т р е с к у (один в своем кресле). Я мог бы рассказать вам об ужасном чувстве унижения и удивления… Да! Удивление, пожалуй, было чувством более сильным и болезненным, нежели унижение… словно тебя избили твои друзья… К чему этот разговор?.. Я все забыл… Это я действительно забыл… Я молчал. Но не так, как в застенках сигуранцы, Тибериу Ману. Там меня в моем молчании поддерживала вера и любовь моих товарищей. Здесь я был один. Один, Павел Стоян.
О л а р и у (в тени). Ты был не один.
В луч прожектора, освещающий П е т р е с к у, который по-прежнему сидит в кресле, входит О л а р и у. Его правая рука забинтована, мундир наброшен на плечи. Он не брит, лицо усталое, темные круги под воспаленными глазами.
О л а р и у. Петре…
Петреску смотрит в пустоту.
Взгляни на меня.
П е т р е с к у. Выйди вон.
О л а р и у. Зачем? Что ты этим добьешься? Хочешь, я велю принести тебе еды? Хочешь пить? Я тебе принес трубку…