— Хорош, а? — снова спрашивает отец. — Представляешь, он берет тысячу триста пассажиров, а то и больше, это не считая команды. Три класса, как в поезде. Кому что по карману.
Где-то он наверняка читал про размеры корабля — длину, ширину и так далее. Но ясно, что сейчас он говорил приблизительно, скорее на глазок. И мало-помалу я перестал слушать, только смотрел не отрываясь на корабль. В конце концов должен ведь там кто-нибудь появиться, хоть юнга, хоть поваренок.
Я смотрел до тех пор, пока корабль не заволокло туманом, густым-прегустым, но вот туман как бы рассеялся, и из него проступила на фоне стены и клумбы лохань во дворе, не большая и не маленькая, — посудина, в которой мама одно время стирала белье. Старая, обшарпанная, я ее сразу узнал. А в лохани — накренившийся набок заводной кораблик, красный с синим, его подарила мне однажды летом, давным-давно, Тильда, моя крестная мать. Ну вот, подумал я, опять пружину заело… Сон наяву, чудно! Ведь я готов был поклясться, что ни на секунду не терял «Юлия Цезаря» из виду. Ну а кораблик — бог знает, почему он вдруг всплыл в памяти. Да еще здесь, рядом с этой громадиной… Отличная была игрушка. Одно мне не нравилось: кораблик мог двигаться только по кругу. И вдруг стало заедать пружину, кораблик начал останавливаться. Тогда я разобрал его, а собрать снова не сумел — не вышло.
— Эй, Нинетто, проснись! — затормошил меня отец, уже поднявшийся со скамейки.
До отхода катера оставалось минут пятнадцать, надо было торопиться. «Еще чуточку, — хотелось мне попросить отца, — чуточку!» Но его лицо показалось мне строгим. Настаивать не имело смысла, и я подчинился.
Под навесом было пусто, если не считать двух-трех зевак и носильщика. На нас, запыхавшихся от бега, они посмотрели с насмешливым сочувствием.
— Самую малость опоздали, — заметил носильщик и показал на только-только отчаливший от пристани катер, полный народу.
Отец вынул из кармана часы. Хронометр, как он говорил.
— Мы успевали, смотри!
Было ровно четыре. По расписанию — время последнего рейса.
— Как нарочно, раньше времени отплыли… — вздохнул отец.
Ничего, до маяка можно и на лодке добраться.
— Если желаете, — подал голос носильщик и вызвался проводить нас к своему знакомому, который давал напрокат лодки, а в свободное время и сам садился на весла.
До маяка (генуэзцы называют его «лантерна» — фонарь) было недалеко: четверть часа, не больше.
Лодочник оказался человеком средних лет, высоким, сухощавым и несговорчивым. Он назвал огромную сумму — около трех наших франков, что составляло половину дневного заработка отца. После долгого размахивания руками и упорного нежелания снизить цену он в конце концов согласился уступить один франк.
Мы сели в красную, с белой полосой вдоль борта лодку. Свежевыкрашенная, просторная, на сиденьях подушки, она показалась мне королевской яхтой. Сидя на корме рядом с отцом, я вдруг подумал, что не зря ждал так много нового и интересного от поездки: вот наконец ожидания и сбываются. Кто из моих товарищей мог похвастать, что видел море, океанский пароход? Кто бродил по портовым переулкам? Поднимался на маяк, посылающий свет в такую даль?
Встречная волна так накренила лодку, что она едва не зачерпнула бортом с моей стороны. Я инстинктивно схватился за отца.
— Ничего страшного, море есть море, — сказал лодочник. — Если мальчик хочет, он может пересесть вниз, на дно. И чем меньше он будет вертеться, тем лучше.
Но я чувствовал себя спокойнее рядом с отцом. К тому же, пересев на дно, я не увидел бы и половины того, что делается в порту с его оживленным движением.
— Не самое удачное время для прогулки, — заметил лодочник. — Но, бог даст, обойдется.
«Хитрит, — подумал я, — нарочно пугает, чтобы содрать с нас побольше». Но вскоре понял, что был не прав. Снизу, из нашей скорлупки, эта часть порта выглядела битком набитой: она кишела судами и суденышками, как бы несущимися наперегонки. Странная, безумная гонка, в которой более сильные и крупные одерживали верх над меньшими: торговые суда над катерами, катера над буксирами и так далее. А может, мне это только казалось — должны же быть правила, кто кому уступает дорогу. Впрочем, если такие правила и были, моторки их наверняка не придерживались: они проносились на волосок от нас, поднимая крутые упругие волны высотой в человеческий рост. Лодочник едва успевал поворачивать лодку носом к волне. Нас качало, мы изрядно промокли и оглохли от гудков и перекрывающего их время от времени воя сирен. Наконец я не выдержал:
— Все, больше не могу! — и сполз на дно лодки.
— Давно бы так, головастик, — похвалил меня отец, — внизу тебе будет лучше.
Где там «лучше»! На ребристом дне лодки казалось, что волны ухают яростнее, качка сильнее, каждый толчок отдавался в теле. Почему отец не сказал лодочнику, что я не умею плавать? Почему? Ясно, тогда бы тот не повез нас. Теперь поздно. Мне страшно. Страшно. А что такое страх? Страх, говорил нам учитель, когда мы еще учились в третьем классе, точно червяк: если заберется в плод, все там разъест и вызовет гниение. В сознательном возрасте важно уметь вовремя остановить страх, преградить ему путь. «Легко сказать», — подумал я еще тогда, но спорить с учителем не стал — он этого терпеть не мог. Преградить путь! А если страх уже сидит в тебе, тогда что? Вот как сейчас: в глазах темно, дрожь ползет по спине, пронизывает затылок…
Вдруг качка прекратилась. Весла стали опускаться реже и более плавно, чуть заметно поворачиваясь в скрипучей уключине: казалось, лодка выровняла ход.
— Вон он, маяк! — крикнул лодочник. — Теперь будем держать прямо на него.
Но это сообщение меня мало обрадовало. Маяк, который я увидел, став на дне лодки на колени, был еще очень далеко, к тому же имел мрачный вид на фоне тучи, закрывавшей небо.
— Не было бы дождя, — заметил отец.
— Все возможно, — ответил лодочник. — Ветер спадает — плохой признак.
Отец ободряюще подмигнул мне, но решительное выражение, не сходившее с его лица, означало, что он ни за что на свете не откажется от своей затеи и уговаривать бесполезно. Дался ему этот маяк! Неужели он не понимает, что, если погода испортится, а к тому идет, мы все равно не увидим больше, чем видим отсюда. Разве я не прав? Подогреваемая этими мыслями, тревога вспыхнула во мне с новой силой.
Вдруг совсем рядом раздался оглушительный гудок.
— Осторожно, буксир! Справа по борту! — закричал лодочник и выругался.
Я успел броситься ничком на дно, и в ту же секунду лодка накренилась, потом взлетела почти на гребень, провалилась вместе с волной вниз, и на нас обрушилась лавина воды.
— Боже, как ты меня напугал! — Это был голос отца. И руки были его, они ощупывали мои плечи, голову. — Ничего, ничего, ни единой царапинки даже!
Вцепившись в спинку сиденья, я огляделся по сторонам. Лодочник, стараясь изо всех сил, вычерпывал из лодки воду; отец помогал как мог и еще при этом отжимал на себе мокрую одежду. Лодка была повернута носом к берегу. Значит, они договорились, может, даже без слов. Теперь прощай маяк! Стоило бы сказать отцу, что я сожалею, что чувствую себя перед ним немного виноватым, но тогда бы я покривил душой. Уж лучше молчать. Мне и сейчас трудно выразить свои тогдашние чувства: я действительно расстроился — не столько из-за неудавшейся поездки, сколько из-за отца, из-за его несбывшейся мечты.
Лодочник снова сел на весла. Прямо перед нами была Генуя — поднимающиеся широким амфитеатром ряды церквей, башен, дворцов, жилых зданий. Под свинцовым небом то тут, то там поблескивали крыши, парапеты террас.
— Здорово! — вырвалось у меня. — Как будто снег шел.
Отец повернулся ко мне и внимательно посмотрел. Я думал, он хочет что-то сказать, но ошибся; отец молчал, зато глаза у него были веселые, почти счастливые, и это меня окончательно запутало.
В гостинице по ошибке снесли наши вещи вниз. Поскольку в наш номер уже вселились, а мы до того вымокли, что на улице люди оглядывались на нас с веселым недоумением, мы попросили пустить нас переодеться в какую-нибудь комнатку, все равно куда. Хозяйская дочка — примерно моя ровесница, с двумя косичками — объяснила, что мама ушла ненадолго по делу, и смущенно указала на стеклянную дверь: дескать, проходите, там никого нет.
Ни о чем не подозревая, мы отворили дверь и оказались в обеденном зале — старомодном, с огромным буфетом по одной стене и зеркалами по другой. Столы уже накрыты к ужину. Тяжелые скатерти, стопки голубых салфеток, сложенных треугольником. Отец покачал головой: переодеваться здесь, среди этой роскоши? Никогда! Но ждать, пока нам дадут другой номер, тащиться туда с вещами значило потерять уйму времени. К тому же, приглядевшись, мы обнаружили в зале два-три укромных уголка, где нас бы не было видно.
— Риск — благородное дело, — решился отец. — Сначала я, а ты посторожи…
Взяв чемодан, он нырнул в облюбованный закуток.
Все прошло гладко, без сучка без задоринки. Вернувшись в холл, мы опять увидели девочку. Мама? Нет, еще не вернулась, но мы можем не беспокоиться, с номером все будет в порядке, горничная уже знает.
— Ладно, — сказал отец с примирительным видом. — Тогда мы немного пройдемся.
— Под дождем? — поежилась девочка.
— А разве идет дождь?
Мы недоверчиво посмотрели в окно. Действительно дождь. Он начался, пока мы переодевались.
И вот, теперь уже под зонтом, мы кружим по тем же кварталам, где проходили несколько часов назад.
Путаница с номером в гостинице, как ни странно, настроила отца на веселый лад.
— Глубже, — командовал он то ли шутя, то ли серьезно, — глубже дыши! Морской воздух — самая полезная вещь на свете… Лучшее средство от всех болезней.
Правда, лично у него, приговаривал он, соленый йодистый воздух всегда вызывал жажду, желание промочить горло. А тут еще дождь, так что сам бог велел спрятаться под крышу. И вот мы в кабачке. Время раннее, еще шести нет. Посетителей мало, да и у тех скучающий вид. Отец заказывает четверть литра белого, мне — газировку.