рез минуту». Она сбросила с ноги туфельку, оперлась о Митуха и выключила ногой лампу, небольшую лампу под бумажным абажуром, на котором в голубых волнах качались коричневые старинные парусники, барки, бриги и шхуны. Немного погодя тем же способом включила свет. Она лежала на диване, Митух пристально смотрел ей в глаза, которые, как всегда, скорее манили, чем отталкивали. «Я тебе не верю, Гизела». Гизела Габорова ничего не сказала, только улыбнулась, и в этой улыбке Митух прочел, что он на краю пропасти, что овальное личико Гизелы, плавные линии ее тела, зачесанные на маленькие уши волосы скорее манят, чем отталкивают, и больше всего Гизела влечет его к себе тем ужасом, который возбуждает в нем, — извергнутая ею огненная лава ужаса не испепелила, не сожгла. Обнаженной ногой, бархатисто-белой, прекрасной формы, она, лежа на диване, дотянулась до выключателя, и на абажуре уже не раскачивались в голубых волнах коричневые старинные парусники, она потопила их в океане тьмы, а Митух постепенно отдавался неистовому блаженству, вытеснившему опасения, страх, голос совести и здравого смысла. Митух ликовал оттого, что ему покоряется олицетворенный в образе Гизелы ужас, а Гизела наслаждалась минутным избавлением от страха перед партизанами. В эту ночь Митух не ушел от Гизелы домой, застрял у нее на два дня и две ночи, и с той поры бывал у нее каждый вечер, пока в Молчанах не появился обер-лейтенант Вальтер Шримм со своим подразделением. Ради себя она забыла о других, переживал Митух, полностью отключившись от происходящего за спиной в бывшем школьном классе, где обосновался Шримм. Мысленно он видел зеленый диван, на нем белый бархат тела — ужас в облике Гизелы, смотрел в одну точку в сером углу и был уверен только в одном — что сумятица, которую вызвали он и партизаны, погубит и обер-лейтенанта Шримма, и Гизелу. Ради себя она забыла о других, ни с кем, кроме себя, не считается, словно она одна существует на свете, сотворила себе кумира из собственной персоны…
— Итак, герр инженер! — Шримм уставился на широкую спину Митуха. При первом же удобном случае он расстреляет его, подумалось ему, он велит расстрелять и всех заложников, как только отпадет необходимость прикрывать ими отступающее подразделение от партизан и от русских! Давно надо было так сделать! Надо было бросить на них отряд СД!.. Но… В этот миг Шримму ясно представилось его ужасное будущее. Пока война не кончится, пока он не окажется в Штарграде, ему суждено убивать, подвергая и себя опасности быть убитым, убивать, как и прочие гитлеровские палачи, исповедующие безумную идею фюрера, а кто в нее уверовал, тот в страхе за свою жизнь подобен эсэсовцу, подобен ему, Шримму. Шлюха Гизела!.. Он отвернулся от широкой спины Митуха, и новое зрелище опять вызвало его гнев: солдаты пригнали в школу первых заложников, всего пятерых мужчин и трех подростков, среди которых очутился и работник Шимко — Колкар.
Колкар, невысокий чернявый паренек в грязных брюках гольф, в тяжелых ботинках, в клетчатой, порванной на спине рубашке, войдя в школу, злорадно ухмыльнулся про себя при виде Митуха в углу, под надзором двух солдат. Вот и хорошо! Так тебе и надо! Он проклинал его, себя и тот миг, когда заговорил с ним. Чтоб он сдох, а еще лучше, чтоб сдохли они оба в тот январский день, когда он зашел к Митухам поточить ножи от соломорезки и встретил его!.. Он тогда хотел попросить у Митухов электрический точильник и в шутку сказал: «Шталевское поместье переходит к новому хозяину. К пану инженеру вот. Правда ведь?» Инженер Митух промолчал. «И то, — ответила Бета, — вся деревня над нами смеется». Инженера Митуха это раздосадовало, и через несколько дней он послал с Адамовым сынишкой, Янко, сигареты Колкару, чтобы тот поменьше болтал. «Если бы вы только знали, пан инженер, кто эту сотню «лип» выкурил…» — вскоре похвастался Колкар. «Кто?» — «Партизаны», — сообщил он Митуху. «Где?» — «На Кручах!» Тогда же они обо всем условились — хотя Бета Митухова частенько поднимала крик, но Адам Митух разрешил, — и Колкар стал регулярно ходить к Митухам за хлебом, салом, маслом и сигаретами, которые инженер доставал через Гизелу Габорову, и относить все это общинному служителю Порубскому. Теперь вот стоишь мордой к стенке! Поделом тебе! И зачем только он связался с ним! Он думал о Митухе, о том, как бы удрать от немцев. Тебе-то не выкарабкаться, пропади ты пропадом!..
— Приведите заложников!
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
— Мне нужно девяносто заложников! — в ярости заорал Шримм, обуреваемый жаждой мщения — за Гизелу, упряжки, взорванный мост, опрокинутые надолбы, за Фоллена, Виллиха и Калкбреннера, за ротенфюрера Колпинга и его отряд. — Заложников… побольше… девяносто, — кричал он на унтер-офицеров и солдат, — много, понятно?
— Слушаюсь!
— Подводы и лошадей отставить! Искать Калкбреннера! Заложников… не эту горстку, тут не наберется даже… даже на одну обойму.
— Слушаюсь, герр обер-лейтенант!
В школе воцарилось тягостное молчание, на свечках плясали языки пламени, со двора доносился душераздирающий рев голодной скотины. Обер-лейтенант Шримм повернулся к Митуху, уперся взглядом в его широкую спину. Повесить!.. В поле зрения попал Колкар в порванной рубахе. Всех перевешать!..
Ревела скотина — поодиночке, по двое, всеми глотками сразу.
Шримму вдруг стало стыдно, что он намеревается использовать как прикрытие этих жалких людишек. Ждать до пяти часов, решил он, а потом уходить с теми солдатами, которые окажутся под рукой. Он уйдет с Гизелой, с ее ценностями — или не уйдет вовсе. А ее убить мало, ограбить!..
Шло время. Минутная стрелка на его часах стремительно перескакивала с деления на деление. Без семи минут пять… без шести минут… без пяти! Колпинг не вернулся, сгинул, Колпинг, ротенфюрер, дорога от партизанских деревень открыта и партизанам, и русским, дорога на Рачаны и Черманскую Леготу закрыта для его солдат и для него, Гизела не возвращается, не исключено, что Гемерт по дороге убил ее и ограбил… Шримм почувствовал дрожь в ногах.
— Ефрейтор!
Маленький ефрейтор встал навытяжку.
— Созвать… — закричал Шримм, — созвать всех лейтенантов, всех младших офицеров вплоть до фельдфебелей!
Ефрейтор развернулся на каблуках и выбежал из школы.
Без одной минуты пять.
Пробило пять часов, Гизела не вернулась, на школьном дворе отчаянно ревела голодная скотина, оконные стекла в школе дребезжали от далекой канонады. Митух одеревенел в своем углу, Шримм замер за столом, Колкар у стенки клял Митуха; Шримм, весь в испарине, вытащил из кобуры пистолет, осмотрел его, сунул обратно в кобуру и вытер о стол потные руки.
Молчаны томились в страхе, время неслось над ними ураганом.
Пробило пять.
Шримм, сидя за столом, смотрел перед собой и ничего не видел. Он страдал — оттого, что все потеряно, потеряна Гизела, он раскаивался, что подозревал и проклинал ее. Она уже не вернется… Колпинг не вернулся… Гемерт не вернулся… Ограбил ее, а может, и убил… Шримм устал сопротивляться тому, что сильнее его. Это — сила, обреченно думал он, она уничтожила его часовых Фоллена и Виллиха, Калкбреннера, Гемерта и Гизелу, ротенфюрера Колпинга с его отрядом, она теснит со всех сторон. Нет смысла что-либо предпринимать, ведь такое, как сегодня, повторяется через каждые сто, пятьдесят, двадцать километров. Эта сила выбила штаб полка из Ракитовцев и теперь надвигалась на Шримма, словно горячая, вязкая смола. Он встал.
Солдаты пригнали в школу еще троих заложников.
Вошли два лейтенанта, входили другие младшие офицеры. Шримм смотрел на них. «Будем защищаться, — собирался сказать он им, — долг немецкого солдата…» Он смотрел на своих офицеров, стоящих навытяжку с побелевшими лицами.
— Оставайтесь здесь!
Время ускорило свой ход.
Шримм сказал: «Оставайтесь здесь!», ничего не делал, все еще ждал Гизелу.
Тучи на небе разошлись, в Молчаны пришло великолепное утро. Небо чистое, воздух прохладный, на деревьях и полях нежная, светлая зелень. Высоко в небе, почти в зените, распустились легкие, перистые лепестки облаков, расчесанные гигантским гребнем. Снизу лепестки окрасились огненным светом восходящего солнца. Воздух свеж и душист.
Адам Митух потихоньку доехал до Пустой Рощи — длинной полосы дубравы вдоль границы молчанских угодий.
По одну сторону Пустой Рощи раскинулись молчанские земли, по другую — двух соседних деревень, рачанские и чермансколеготские.
Адам остановил повозку у ручья, бросил лошадям охапку клевера, себе взял кусок хлеба с салом и пошел взглянуть, что делается на рачанской и чермансколеготской стороне.
Шпалы на железнодорожных путях уже не трещали.
Он смотрел на дорогу между Рачанами и Черманской Леготой, на дорогу в Ракитовцы. Обе пустынны и безлюдны, на обеих никаких признаков жизни. Издали то там, то сям слышались пулеметные и автоматные очереди, винтовочные выстрелы. Вдруг на дороге в Ракитовцы показалось пять танков.
— Эге, швабам уже не уйти из Молчан, — вслух сказал Адам, — сдадутся как пить дать. — В этот момент прямо над его головой просвистела пуля и отсекла ветку с дуба. Он пошел обратно к лошадям. И тут же, не выпуская из рук хлеб, сало и ножик, непроизвольно поднял руки вверх, потому что около его подводы стояли, любуясь красавцами вороными, шестеро мужиков в облепленных глиной и пыльных сапогах, в выцветших стеганых армейских телогрейках, в коротких накидках и разномастных — зеленых, коричневых, серых — меховых шапках. Адам медленно опустил руки и улыбнулся.
— Давай, давай! — слышалось ему. — Давай!
Адам Митух сунул в рот остатки хлеба с салом и подошел ближе.
— Здравствуй, хозяин!
Он не сразу нашелся что ответить, переложил нож в левую руку, а правую, большую, натруженную руку протянул близстоящему бойцу:
— Здравствуйте, товарищи!
И остальным пожал руки. Потом подошел к телеге, вытащил хлеб и сало и вместе с ножом протянул бойцам.
Они принялись резать хлеб, сало и есть. Быстро говорили о чем-то, но Адам — вопреки уверениям мужиков, вернувшихся с первой мировой, что русскую речь понять нетрудно, — сейчас не понимал ни слова.