Помню совершенно отчетливо, что падал я медленно. Сначала — легкое головокружение, будто во сне, когда падаешь как бы в яму, в пропасть с высокого дома, со скалы над морем или с трубы — в зависимости от опыта и воображения каждого из нас. Такие сны снились мне по большей части в детстве, я живо представляю себе, как перехватывает дыхание, сердце уходит в пятки, во всем теле невероятная легкость. Но если ребенком я падал недолго и просыпался от перехватившего вдруг дыхания, в страхе, что сейчас ударюсь или, наоборот, что боли при падении, вопреки ожиданию, не последовало, то на этот раз падал я довольно долго, затрудняюсь сказать точно, думаю — минут пять-десять. Сейчас мне приходит на ум сравнение с состоянием космонавта в невесомости. Но мои ощущения в полете были изменчивы. Легкость, и даже не легкость — невесомость тела сменялась радостью от движения, опьянением от полета в тоннеле. И еще я чувствовал огромную силу в руках, в ногах, в шее, казалось, ладонь моя обладает сокрушительной силой, будто я Атлант или Геркулес, каких мы знаем по изображениям на античных вазах.
Ощущение силы было захватывающее — такое я испытал однажды на стадионе «Младой гарды».
Дело было весной, в воскресенье, часов около десяти; в пустой раковине стадиона прогуливалось лишь по-весеннему холодное солнце. Я был в отличной форме — зимой тренировался с основным составом студенческой «Славии». Надел шиповки, мягкая кожа плотно облегала ступню, шипы торчали, будто когти, их острия я воспринимал как что-то свое — волосы, ногти, волоски на груди. Разогревшись, я мысленно прямо-таки гипнотизировал поворот, откуда стартуют спринтеры, окинул его взглядом и выбрал третью не то четвертую дорожку, не слишком крутую и не округлую, в самый раз. Точно рассчитав ритм шага, приноравливаясь к упругости мышц, я легко прошел поворот, не чувствуя центробежной силы и даже земного притяжения. Насыщенная кислородом мускулатура сладостно расслаблялась и сокращалась, ничего тягостного ни в теле, ни в окружающей природе. Громадное удовлетворение, прямо-таки блаженство. Я бежал, и в глазах у меня стояли слезы. Упоенный бегом, я настолько взволновался, что казалось: умри я на месте — не жалко…
Такие же чувства охватили меня и сейчас. Собственное тело ощущалось удивительно интенсивно и сконцентрированно, я испытывал как бы абсолютное равновесие. Казалось, поставь меня на кончик иглы под небесами, выше самых высоких точек города, и я, стоя надо всем, как канатоходец, на одной ноге, не дрогну ни одним мускулом, глазом не моргну. Да чего там — в душе жилочка не дрогнула бы! Ни намека на испуг, ни дрожи, ни тени колебаний!
Потом стали нарастать неприятные звуки; густой гул сотрясал тоннель изнутри; вскоре, однако, скрежет, визг и завывание пронзительного ветра прекратились, раздался мелодичный звон колокольчиков, а вместе с ним и приближающееся женское пение. Песня? Нет, плач! Но не горестный, отчаянный и безнадежный, скорее взволнованный, прерываемый оханьем и тихими всхлипами, а также сдержанными вскриками. Эта ария доносилась из конца длинного тоннеля, а точнее сказать — колодца, на дне которого мерцал вход в неведомый мир.
Эти звуки сопровождали густые, неестественно отчетливые, насыщенные и агрессивные объемные цвета. Быть может, я не очень ясно выражаюсь, но ни прежде, ни после я таких интенсивных красок не встречал. Я увидел лошадь Сальвадора Дали, но ни она, ни другие довольно-таки причудливые фигуры не внушали ни страха, ни беспокойства. Сначала, во всяком случае. Да, я забыл сказать про музыку. Представьте себе, что вас застигли в чужом саду звуки серенады Альжбете, то бишь песни Элизе[32], или проникновенный женский голос, напевающий колыбельную, и вы не подберете для него иного сравнения, как трепет паутины с каплями росы ранним солнечным утром. Все поры моего тела воспринимали какое-то легкое колебание, лицо овевал приятный полуденный ветерок. В воздухе носились запахи фиалок, ландышей и грецкого ореха, другие запахи не берусь назвать, но они были мне знакомы. Во рту и в желудке возникало и с некоторыми перерывами повторялось с новой силой ощущение утоляемой жажды. В это время я не летел и не парил в свободном падении или на дельтаплане, но и не сидел, и не лежал, и не стоял, а как-то торчал в пространстве, и вокруг совершалось какое-то умеренное движение, словно только для того, чтобы я воспринимал себя.
Итак, падать я перестал, но по инерции, что ли, приближался к выходу из длинного-предлинного тоннеля. Оглянувшись, в другом конце его я увидел лицо мамы, но узнал ее только по голосу, звавшему меня назад. Голос звучал настойчиво, но неодолимая сила отвлекла меня, на мгновение я остро почувствовал свое тело, все, целиком — обнаженные очаги мысли в голове, кончики пальцев, грудь, низ живота, бедра и всю кожу, — как весомый плащ, который можно снять.
Потом все изменилось. Приятные ощущения, интенсивность которых я попытался вам описать, уступили место тревоге, точнее — неуверенности. Повеяло теплом и прохладой, словно надо мной проплывали тучки и то открывали, то заслоняли собой солнце, причем перемежающиеся потоки тепла и прохлады были очень различимы. Вокруг потемнело, кожа и обоняние почувствовали влажность воздуха. Зашумела вода, плеск ее отдавался гулким отзвуком, будто в пещере. По легкому ветерку лицом и тылом рук я угадывал движение. Меня покачивало, как рыболова, стоящего на пароме. Раздались удары водяных капель.
Посветлело — так же неспешно, как перед этим стемнело.
Я увидел себя среди удивительной природы, пронизанной сочными красками, очертания ее колебались, а панорама не имела пределов, теряясь в бесконечности; вокруг росли плауны и хвощи, пальмы, цвели вишни, огромные кроваво-красные розы и лотосы. Вдали на горизонте пылали ослепительные оранжевые зори, и я сразу понял всю значительность этого рубежа — горизонта то есть. Ко мне вернулись приятные вкусовые ощущения. Меня залило блаженное чувство, страстно захотелось распахнуть объятья земле или обратить их к небу и вознести благодарность… Меня пронизало покоем, и внезапно, вдруг, без всякого перехода, я очутился в собственной жизни. Совсем маленьким мальчиком, затем юношей и взрослым мужчиной. Я видел фильм про себя. Меня охватывали злобные порывы, желание обидеть мать, собаку, сестру, почтальоншу, и главное — совершенно беспричинно, совсем как в раннем детстве. Я попеременно переживал очень разные побуждения — добрые и злые, совершал добросердечные и низкие поступки, наблюдая при этом за собой со стороны, и либо одобрял свои действия и оправдывал их, либо хмурился или улыбался. Как сторонний наблюдатель, я по большей части объяснял их усталостью, чувством голода, болью, пресыщенностью, любопытством или необходимостью. И почти не было поступков, толчком для которых послужили каприз или игра фантазии…
Но я уклонился…
Фильм моей жизни замедлялся, лишь когда я пытался вмешаться, понять и объяснить свое поведение. Отдельные моменты переживал заново, не чувствуя ничего, даже боли. Например, я снова сломал ногу, в точности так же, как во время службы на действительной, — в подъеме сломал, — но на этот раз больно не было и кожа под гипсовой повязкой не чесалась.
Фильм остановился в момент, когда я вез в машине того пьяного типа и мне приходилось поддерживать его, чтоб он не колотился головой о ветровое стекло и не разбил стекло или голову. Фильм застопорился, как ролик шторы, когда вечером пытаешься опустить ее, тянешь вниз. Я обрадовался, что фильм кончился. Или спектакль? Ведь я играл в нем свою роль и к тому же смотрел его как зритель. После окончания спектакля я был бодренький, будто вышел из сауны.
И тут случилось незабываемое, такое, что меня, честно признаюсь, изменило и отметило восторженным отношением к незначительным мелочам в жизни. Я сделался снисходительнее, стал чаще смеяться; «Старый дурак», — проворчит иной раз жена, но я не реагирую. Мне знакомо блаженное состояние, которого невозможно не жаждать, хотя я не прибегаю ни к морфию, ни к марихуане.
В том разноцветном краю поражала зелень всевозможных оттенков (особенно запомнился цвет зеленого горошка и бирюзовый), а также красный цвет и розовый с золотистой каемкой, розовато-красными были также и горные вершины на фоне оранжевого заката; закат манил, неодолимо возбуждая желание раскрыть его тайну, а надо всем сияло солнце. От него исходил голос; я как бы его не слышал, но он обращался ко мне и сопровождал весь фильм моей жизни. Голос был приятный, ласковый, понимающий и вызывал безмерное почтение и изумление. Поначалу я даже вознегодовал: изобилие приятного и красивого удручало — ведь, пресыщаясь, мы уже неспособны бываем выделить красоту, а увиденное мной было до того великолепно, что почти граничило с псевдогармонией китча!
По-прежнему раздавался голос, и я двинулся в путь. Встретил двоюродного брата, который, как говорили, покончил с собой, когда служил в армии. Брат был в военной форме, ран на нем я не заметил, он очень внятно заговорил со мной, радостно поздоровался, но тут же расплакался из-за того, что скоро, мол, придется расстаться, поскольку я явился сюда ненадолго. Удивившись, я хотел было спросить, откуда ему это известно, но не успел — брат заговорил о своей смерти и грозился, что, когда его убийцы тоже окажутся здесь, он с ними рассчитается. Он признался, что привыкал с трудом, но в общем-то освоиться здесь несложно, потому что тебя окружают сплошь приятные и радостные события и вещи…
И тут я вышел из своего тела — осязаемо почувствовал, как оно осыпалось с меня, испарилось, растворилось как-то, а затем, неподалеку от меня, вновь воссоздалось из песка, камней, воздуха и воды. Сознание мое тотчас переместилось в него, я как бы отразился туда с помощью телеграфа, света и бог его знает чего еще.
Отец при виде меня поздоровался; не удивившись, он, как и брат, заметил, что мы встретились ненадолго. Спросил про маму, про родню. Но только он собрался объяснить, откуда ему известно, что я здесь мимоходом, появились очень высокие существа с неуловимым выражением на лицах — но лица у них точно были, в этом я уверен, — посадили нас за стол и стали угощать. Они были в атласных и бархатных одеяниях, на груди каждого сверкала, переливаясь всеми цветами, тяжелая, массивная цепь. Помню, что на столе были жареные цыплята, рыба и красное вино.