Родившись накануне грандиозных революционных событий, представители этого поколения словацких писателей стали свидетелями и затем участниками могучих процессов социалистического переустройства жизни, за короткое время буквально преобразивших некогда отсталую, патриархально-крестьянскую Словакию. В бурной стремительности этого революционного переворота в материальном благосостоянии, в образе жизни миллионов людей таились, однако, свои психологические опасности слишком резкого разрыва с прошлым. В этом прошлом, наряду со всеми реалиями социально забитой и косной старой деревни, содержалось и то драгоценное духовное наследие, которое на протяжении веков формировало лучшие черты национального характера простого человека-труженика — истовое, ответственное отношение к труду, к земле-кормилице, к матери-природе, к проверенным временем нравственным нормам человеческого общежития. Исследование и бережная селекция этого опыта, сознательная оглядка на отцов и дедов, пристальный интерес к людям старших, уходящих поколений, тревожное беспокойство о будущем — вся эта проблематика составляет центральный нервный узел творчества Габая и близких ему по мироощущению прозаиков.
Сталкиваясь в повседневной действительности с проявлениями социальной апатии, нравственной глухоты, явного душевного оскудения, писатель не довольствуется раздраженной регистрацией, стремясь всякий раз к социально-историческому объяснению фактов. Вот почему сегодняшний день в его произведениях, как правило, связан с вчерашним и позавчерашним, а его внимание как художника сосредоточено прежде всего на таких болезненных современных проблемах, которые ведут свое происхождение из прошлого и не могут быть правильно поняты, тем более решены без трезвого учета этого прошлого.
Не является исключением из правила и повесть «Послание из детства» (1982), вся пронизанная светлыми воспоминаниями главного героя об утраченной гармонии отрочества. Франтишек — квалифицированный рабочий, из той породы умельцев, которых с уважением называют «мастер на все руки». Он вырос в трудовой семье, во всем непроизвольно подражая отцу, кадровому пролетарию-коммунисту, никогда не гнавшемуся ни за почестями, ни за богатством. Рядом подрастала Зузана, родная сестра Франтишека, и вечно хлопотала по дому ласковая, заботливая мать. Так было когда-то. И вот теперь, спустя пятнадцать-двадцать лет, все рухнуло. Давно умер отец, обзавелись своими семьями взрослые дети, в одиночестве коротает свои дни старушка мать в скромном домике на окраинной Сиреневой улице. К тому же и улицу собираются пустить под бульдозер, расчищая место для строительства современного городского квартала. Старое уступает место новому. Но что-то не радостно на сердце у Франтишека: вместе с общим благоустройством, облегчающим жизнь, в отношения даже самых близких людей все сильнее почему-то проникает холодок отчуждения, утрачивается взаимопонимание, накапливается раздражение, злость…
В повести Габай стремится проанализировать причины, приводящие к подобному разладу. Нельзя сказать, что это писателю полностью удается. Местами ему не хватает эпической выдержки, когда, может быть сам не замечая того, он явно окарикатуривает, оглупляет не слишком симпатичных ему героев, прежде всего мужа Зузаны, Тибора, оборотистого, пронырливого дельца, но не щадит и саму Зузану, превратившуюся из скромной, покладистой девочки в «самоуверенную, ненасытную женщину с искаженным злобой лицом, полным презрения и ненависти». Такой видит Зузану Франтишек во время очередной размолвки с сестрой, когда ему удалось разгадать ее нечистоплотную финансовую операцию с предназначенным под снос домом матери. Слишком, пожалуй, прямолинейной выглядит и моральная кара, постигающая чету накопителей: их единственный сын Лацо сбегает из дома — полной чаши — к девушке-бесприданнице из цыганской семьи.
Известные художественные просчеты повести в первую очередь объясняются крайней сложностью самой проблематики, заведомо не поддающейся однозначному истолкованию. «Тень на чистом деле — вот что самое скверное», — с тревогой размышляет Франтишек в конце книги. Светлые заветы детства многим уже не дороги. Как же вернуть людям утрачиваемую в суете «взрослых» будней такую естественную, казалось бы, тягу к благородству, чистой совести, гордости за честно и хорошо выполненную работу? Все оказывается далеко не просто. Диагноз болезни поставлен, но универсального лекарства пока не найдено…
Еще две повести сборника — «Просо» (1984) Андрея Ферко и «Черные дыры» (1985) Ивана Гудеца, несмотря на разительные отличия в тематике, в художественном исполнении, по существу продолжают исследование морально-нравственной сферы современного человеческого общежития.
Андрей Ферко — математик по образованию и основному профессиональному занятию. «Просо» — его вторая книга «для взрослых» (есть еще две для детей). Уже жанровый подзаголовок повести — «острая юмореска» — сигнализирует о не совсем обычной трактовке комического, об особом качестве юмора, окрашивающего довольно невеселое по теме повествование. Ферко рассказывает о житье-бытье в доме для престарелых, расположенном в бывшей деревенской помещичьей усадьбе. Здесь под одной крышей на старости лет оказались люди из разных социальных слоев, самых разных — в прошлом — профессий, различного образовательного и культурного уровня. Объединила же всех общая беда — эгоизм ближайших родственников, пожелавших избавиться от своих стариков и всеми правдами и неправдами постаравшихся «сплавить» их под опеку государства.
Эта деликатная и болезненная тема не случайно, разумеется, все чаще привлекает внимание литературы и искусства в социалистических странах. Ведь забота о старых и малых — это самый чуткий барометр качества человеческих отношений. Повесть молодого словацкого писателя пронизана искренней, заразительной тревогой за настоящее и будущее социалистического общежития. Эта исходная гуманистическая позиция позволяет Ферко трезво, без привкуса мелодрамы и сентиментальности показать реальную обстановку в доме для престарелых, постоянный дефицит человеческого тепла, который субъективно испытывают все его обитатели, малоприятную деформацию характеров, происходящую у многих на почве обиды, ощущения заброшенности, бесцельности своего существования.
Повесть не оставляет, однако, чувства тягостной безысходности. Все дело в тоне авторского повествования, в теплом лукавом юморе, в котором прежде всего и реализуется идея авторского понимания, сочувствия и уважения к своим героям, не впадающим в беспросветное отчаяние, зачастую оказывающимся способными находить удовлетворение в посильном труде, искренне предаваться маленьким радостям, с житейской умудренностью и терпимостью строить отношения с ближними. Юмор переходит в едкий, отнюдь не снисходительный, подчас убийственно язвительный сарказм, когда Ферко рисует фигуру управляющего домом для престарелых, всецело занятого накопительством, или таких пустопорожних обитателей деревни, как молодой механизатор Феро Такач, осатаневший от пьянства и моральной расхристанности…
Общая гуманистическая тональность, присущая этой повести молодого словацкого автора, не подлежит, таким образом, сомнению. И все-таки, думается, далеко не всеми читателями она будет воспринята с безоговорочным одобрением. Некоторые житейские подробности из быта пожилых людей, с откровенной прямотой выписанные Ферко, ситуации, связанные, например, с «обыгрыванием» физиологических слабостей стареющего, немощного организма, могут и впрямь показаться чересчур хлесткими и даже грубоватыми вкраплениями, словно бы заведомо рассчитанными на эпатирование общепринятых «правил хорошего тона». Повести, пожалуй, действительно присущи подобного рода художественные издержки. Можно предположить, что они обязаны своим происхождением острополемической позиции писателя, стремящегося всеми, в том числе и самыми «сильными» средствами «разбудить» читателя, вывести его из летаргии безучастия, заставить активно задуматься над коренными причинами неблагополучия в данной конкретной сфере человеческого общежития, стыдливо оттесняемой, как правило, на периферию общественного сознания.
Жесткая, коробящая нелицеприятность тех или иных деталей, дразнящая непричесанность речи персонажей, всяческие «соленые» словечки — все это, однако, идет от жизни, сознательно заострено автором против сентиментально-мелодраматических опусов, до сих пор зачастую лишь беззастенчиво эксплуатировавших и профанировавших деликатную тему старости в современной литературе. Отголоски гоголевского смеха сквозь невидимые миру слезы можно уловить на многих страницах повести. Писатель не делит своих пожилых героев на отрицательных — положительных. Кто-то из них на старости лет лишился домашнего очага и покоя отчасти и по собственной оплошности: по недомыслию, по неумению или нежеланию вовремя подумать о будущем. Сейчас они все для него — потерпевшие крушение люди, в глубине души мечтающие лишь о последней предзакатной душевной гармонии. Каждый представляет ее по-своему и по-своему тянется к ней. Старый Яро, к примеру, безмерно утомившийся от городской суеты и бесконечных интеллектуалистских ристалищ, мечтает о психофизическом согласии с самим собой. А простодушному отцу семнадцати детей, очень трудолюбивому Димко Фигушу, во сне и наяву мнится поле золотистого проса как живое олицетворение достатка и покойного счастья. Он умер, так и не успев отведать на прощание пшенной каши из злака, выращенного собственными руками:
«Вы видите это просо? Налитые метелки склоняются к земле, полные желтых зерен…»
Иван Гудец относительно недавно вошел в литературу, но без его рассказов, повестей и романов было бы уже трудно представить себе сегодня облик современной словацкой прозы. «Грешные похождения одиноких мужчин» (1979), «Каков на вкус запретный плод» (1981), «Черные дыры» (1985) — это произведения, в которых дается особый, ранее не представленный срез действительности. Словацкая литература в соответствии с условиями национального бытия всегда была традиционно сильнее в изображении жизни деревни. Лишь в последние десятилетия, в связи с бурным процессом индустриализации и повсеместного приобщения к плодам научно-технического прогресса, проблематика города стала все заметнее проникать на страницы художественных произведений. В этом смысле И. Гудеца можно считать одним из типичных представителей новой волны в словацкой прозе. Это уже насквозь «городской» житель и писатель — по тематике творчества, мироощущению, по иронической и самоиронической дистанции, неизменно окрашивающей повествование, по полному отсутствию, наконец, смутных ностальгических воспоминаний об утраченной естественной простоте и стабильности деревенского образа жизни. Резко возросшая сложность человеческих взаимоотношений является для него реальным объективным фактом, не заслуживающим специального обсуждения. Вечерняя Братислава с ее улицами, заполненными толпами людей, с огнями витрин, с бесчисленными винарнями и кафе, где можно посидеть с приятелем или приятельницей и потолковать о всякой всячине, — это естественная среда обитания героев Гудеца. Они объясняются на городском арго, и не надо искать глубинного смысла во взаимообмене очередными модными словечками. Человек, натянув на себя защитную оболочку расхожих банальностей, тщательно укрыл от посторонних глаз свое внутреннее «я». Люди могут часто и подолгу общаться друг с другом, могут даже жить одной семьей и тем не менее субъективно чувствовать себя бесконечно одинокими, лишенными радости взаимного узнавания и душевного тепла.