— Что же ты придумал? — спросила Лена.
— Приглашаю вас обеих. А чего вы торопитесь, надоело здесь? — И я прислонил свой бокал к Лениному.
— Не слишком ли много на себя берешь? — грустно улыбнулась Лена. — Не надорвешься? Это тебе не десять лет назад!
— Тебе плохо было, что ли? — отозвалась Катка.
— Можно ведь не только любовью заниматься — как будто больше нечем развлечься!
— Ну ладно, не злись. — Это Лена.
— А ты не заводи меня, — кротким голосом попросил я.
— Зря я сказала, что ты изменился, конечно, нечего было спрашивать, зачем ты тащишь нас обеих. Как будто в прошлое, — с наигранным весельем подмигнула Катка подруге.
— «Сказала», «спросила». Мне ничего не надо было объяснять; зачем, почему, я и не задумывался заранее. А сейчас могу четко сказать: я просто хотел проверить, насколько интересна забава, если неважно, во что она обойдется.
— Я идиотка, ничего не понимаю, — перебила меня Катка.
— Это, собственно, из сказки, — я смутился за свои трухлявые слова, — жил-был… да чего там — живет и поживает…
— Тебе пришла охота растрясти свой кошель, — пренебрежительно протянула Лена.
— Особенно-то не получится, — я схватил свой бокал, — но когда грошей немного, тратишь их с особым удовольствием… Я призываю радоваться! Выслушай призыв по радио и воодушевись перспективой!
— Тебе захотелось проверить, как это получится годы спустя? — громко захохотала Лена. — В постели ни я, ни она, ни ты не повторимся.
— Вы были друг с дружкой весьма нежны. — Я попытался отвести течение разговора в иное русло. — Я с удовольствием вспоминаю, вы были потрясающие!
— Да и ты был не самый последний сорт! — осадила меня Катка, не желая больше слушать.
— Итак, мы развлекаемся, вспоминая о былых развлечениях? — Лена была в ударе.
— Мы старые, милая, будь скромнее!
— Сейчас он начнет нас утешать, — съязвила Лена.
— Это уж как вам угодно, — вздохнул я совершенно искренне.
— Ладно, согласна, но только в постели. — Лена решительно поднялась, и мы отправились за ней.
В гостинице я без хлопот снял для них номер, от которого мы так и не взяли ключа.
В голове гудит, как эхо в каменоломне, во рту привкус исправительного дома, и сторожевой пес в мозгу напрасно лает на угрызения совести.
Не успел я отправить в рот третью ложку обжигающих щей, как кто-то огрел меня лапой по спине.
— Привет!
Можете себе представить мою «радость» при виде улыбающегося парня. Не стану тратить лишних слов, с внутренним вздохом рассказывая, кто это был, — сами поймете.
— Мы не смогли прийти, как обещали, Яро забыл, что у него арматурщики работают, — тарахтел парень, сыпал словами, как крупорушка сухой кукурузой.
Огревший меня по спине оказался Миланом, и в конце концов даже хорошо, что мы ездили с ним в трясучем вагоне из Леопольдова в Нитру, что я сидел в погребке и составлял им компанию. Впервые за долгое время я тогда искренне смеялся. Такое вам небось тоже знакомо — привяжется какой-нибудь тип и подложит вам свинью, а вы ломаете голову, как от него отделаться.
Милан лопочет, а я думаю о своем, сверлят мозг мысли о прошлом. Я раздавлен, и слова, что сейчас говорю, какие-то корявые. С трудом напрягаю память, в голову лезет что-то несущественное — сколько же мусора в моих воспоминаниях! Одни сомнения, и восторг в них (а ведь хватило бы и маленькой радости) — дефицитный товар. Суета сует и с трудом обретенная устойчивость в жизни — вот жестокий итог моего существования, того недолгого, что мне еще осталось. Может быть, о неизлечимо больном, вроде меня, больном раком, стоило бы лучше писать беспристрастному автору. Короче, чтоб писал не пришибленный хворью, так вернее выразиться. Я оправдываюсь, ей-богу, и не хитрю. Сам я пишу обо всем, чтобы сдержать обещание, которое дал доктору Мучке. И опишу все, что помню, с того момента, как узнал о своей неминуемой смерти, а месяцем позже или неделей раньше — это уже несущественно. Раз Мучке нужно это для науки, я сделаю, что обещал, и таким образом хоть немного отблагодарю его за то, что он изредка привлекал меня к своим экспериментам на Штрбском Плесе[51] и в Солиско. Как же летит время! Меня сразу вдруг приподняло и понесло воздушным потоком, я не замечаю его скорости, потом сосредоточиваю свое внимание на проносящихся подо мной пейзажах, ничуть не испытывая головокружения, а только саркастическое предчувствие стремительно надвигающейся катастрофы. Катка сказала вчера, что я какой-то смурной. Не внешне, по моему виду ничего не заметно, тоска исходит откуда-то изнутри, из меня. Это не тоска, а одиночество, когда ты отваживаешься осознать свою недолговечность и остаешься наедине с ней. Не могу сказать, что это чувство вызывает во мне горечь, нет, скорее даже веселость. Ощущение очень цельное. В общем-то я отдаю себе отчет в том, что родился и умру, а сам в то же время пыжусь, претендуя на бессмертие. Получается вроде короткого замыкания. Короткое замыкание иллюзорных представлений — возьмите, к примеру, вдохновенную решимость пьяного совершить великий, бессмертный поступок, незабываемый, решимость его недолгая. Прошу прощенья, доктор Мучка! Все, больше не стану повторяться и объясняться, пытаясь оправдать свое раздерганное внутреннее состояние, свои настроения и слова, свою неуклюжую навязчивую мысль, неловкости которой выпирают из этих записок, как солома из Яношиковых лаптей. Согласитесь, однако, я взял на себя довольно мучительную обязанность, особенно если учесть, что пишу это в здравом уме. Покорность судьбе в моем состоянии неотделима от фатальной реальности, как неотделима невесомая тень даже от самого сильного мужчины.
Вернемся же к Милану и щам. Щи я доел, ладно, а куда девать Милана? Я позвал его с собой — и не без задней мысли. В конце концов, что я — не могу прийти в гости с приятелем? А после приятно проведенного дня с легкой душой распрощаюсь, да и простодушная Миланова болтовня поможет мне паразитировать на нашей планете с бо́льшими удобствами.
По дороге пришлось заглянуть в «Рыбку», выпить пива, хотя я категорически заявил, что до полудня не курю, а пью и подавно лишь после шести. Мы не долго уточняли, что считать истинным полднем (это когда в солнечную погоду воткнутая в землю палка отбрасывает тень точно на север; проклятый бег времени: утро — вечер — утро — вечер… с Новым годом, с Новым годом… а там побегут и тысячелетья…) и почему соблюдаются вечерние шесть часов (кредо питейных заведений: пей, когда света божьего не видно, и то не сразу тащись в кабак, а дождись алого заката), и затем двинули дальше, свернув вскоре в скрипучие ворота, выглядевшие значительно старше самого дома.
— Ты к кому меня ведешь? — Милан остолбенел и строптиво уставился на меня — мол, дальше не затянешь и на аркане.
— А в чем дело? — загоготал я, довольный, что нечаянно, кажется, удалось отмочить славную штуку.
— К Чундерлихе?
— Ты знаешь Катку? Тем лучше. — Я обнял его за плечи. — У нее там тетка какая-то, нанесем визит вежливости и — фюйть на улицу!
— Тетка?! — Выражение шока на лице Милана достигло предела.
— Подумаешь, невидаль, — я начал заводиться, — нос она тебе откусит, что ли?
— Ну-ну, иди! Поглядим, чем тебя порадует тетенька! Уж такого наговорит и посулит! Но самое ужасное, что все ее предсказания исполняются. Ей-богу. — И уже равнодушно добавил: — Ведьма. — Однако, не выдержав моего смеха, сдался и последовал за мной.
Едва раздался звонок, дверь тотчас открыли.
— А, пташки божьи!
Другой бы на ее месте забыл о нашем уговоре, а она даже не удивилась.
— Как ты хотела! — сухо бросил я ей, напомнив, что она приглашала непременно с утра пораньше.
— Заходите же, — она погнала нас в одну из комнат, — дам вот только птичьего молока тетушке — и я у вас.
Тут же приоткрылась другая дверь, рядом, сначала из нее показалась клюка с загнутой ручкой, рваный шлепанец и наконец голова на свернутой набок шее, оглядевшая меня снизу вверх.
Можете не верить, гроша не заполучите, хлеб не подешевеет, урожай не вымолите и мне лишние год-два жизни не прибавите — из дверей выкатилась та самая гнусная, скрипучая, въедливая старушня, что не только согнала меня с места, но и выжила из вагона. Ах, мерзкая брехунья, выходит, разорялась она, чтоб на даровщинку попасть не в какие-то там Пештяны, а к племяннице в Нитру!
Я ахнул, не скрою, и вывалил глаза на призрак, раскинул руки, как перебитые клешни, и не смог выдавить из себя даже «здрасьте».
Да, тетенька, что называется, достала меня!
— Господи, примерещится же такое, али я вижу сон наяву? Катка! — грозно потребовала она объяснений.
— Тетуля, — Катка взяла ее под руку и попыталась отманеврировать назад, откуда старуха появилась, — это мой старинный приятель, мы учились вместе. Добрая душа, это он постарался, чтоб вам побольше пенсию дали. Я с ним переписываюсь, — молола Катка.
Не тут-то было! Заткнуть рот тетулечке ей не удалось.
— Закрывай лавочку! Что черту сунуть голову в пасть, что такому довериться — все едино! Послушай же, гони ты его, меченого, в шею! Он давно с безносой колечком обменялся, на кладбище ночует, под дерновым одеяльцем! — Она повысила голос и гневно погрозила рукой: — Гони его! Он трупом смердит! Ката, ты нешто не чуешь? — доносилось из-за дверей, куда хозяйка спровадила старуху.
Я еле сдерживал смех при виде совершенно раздавленного Милана. Вернулась Катка, я обнял ее и поцеловал руку.
— До чего милая старушка! Я прямо в нее влюбился.
Недолгая встреча из-за постного настроения Милана и Катки была окончательно испорчена. Расставаясь, нового свидания мы с Каткой не назначили. А Милан, опрокинув две кружки пива «У Кролика», поспешил распрощаться, придумав такую дурацкую отговорку, что на нее не понадобилось тратить толковых слов.
В один из дней, когда произошли дальнейшие события, я встретился на Мартинской горе с доктором Вашко. Он не пытался развеять моей меланхолии и сразу заявил, чтоб я не вздумал вытягивать из него никак