— Эта система развалится еще до того, как мы окажемся вместе, — запротестовал я больше из вежливости и перевел разговор на другое: — О чем вчера был такой горячий спор?
— Да ни о чем… Почему развалится?
— Хм! У каждого из нас будет своя компания по интересам — половым и прочим… Не помнишь? Этот, из техникума, объяснял мастеру, а твой муж поддакивал.
— Пьяные бредни.
— Можно подумать, что ты не пила!
— Я-то помню, а вот у тебя провал в памяти, не дырка, а целая дыра во вселенной! Черная дыра!
— Пусть будет твоя правда! — Остальные слова я проглотил, пожирая глазами три темных пятна под Лениной чисто символической ночной сорочкой; они безжалостно атаковали мои чувства. Лена раздвинула шторы и села ко мне на постель. У меня задрожал подбородок.
— Элементарно простая теория. Не знаю, найду ли я точные слова, но ты уж соображай сам и подставляй, какие нужно. Политехник утверждал, что не видит разницы между философскими системами. Во-первых, мол, потому, что каждая из них оперирует разными понятиями, каждая как бы изъясняется на своем собственном языке. И в слова, внешне одинаковые, вкладывается различное содержание. Он, например, говорил о слове «время» и различных его толкованиях. А во-вторых… Что же было дальше? — Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Тут щелкнул замок в передней. Лена спокойно встала, медленным, танцевальным шагом двинулась к супружеской постели, не прерывая объяснений и ни малейшим изменением интонации не выдав, что никого не ждала. — И еще он заявил, что любая философия, собственно, по-своему права и что все они в совокупности представляют собой единую мудрость человечества. Если две разные системы спорят между собой, это не значит, что обе не правы. Но когда он заговорил, что один плюс один — это и два, и одиннадцать, два из троичной или десятичной системы и одиннадцать из парной, что-то в этом роде, вот тут я перестала понимать.
— Так оно и есть, — сказал я и пальцем указал на дверь в прихожую, где раздавался нарочитый шум. Лена игнорировала мой намек.
— А еще один плюс один — это два и в то же время не обязательно два, и вообще не два.
— У тебя такая хорошая память?
— Ты проверяешь меня, а сам-то тоже все это помнишь?
Я не ответил, потому что вошел муж в нижнем белье и полез к ней под одеяло. Он взял отгул в счет отпуска.
Лучше и не сопротивляться! Да, совет дороже денег, ну вас всех! Лена провожала меня на вокзал как близкого родственника! Мы молча прихлебываем кофе и радуемся расставанию.
Потом заговорили о художнике Дюро Бубче, который прославился скульптурными композициями для фонтанов: каменные голуби на головах ребятишек, утки, плавающие в воде, еще три голубя украшают парапет фонтана.
— Дюро опять что-то выдумал — решил выставлять свои картины по одной. Он живет на первом этаже, окна выходят на улицу, одно он переделал в дверь и устроил персональную картинную галерею. Жена его выступает в роли кассирши, экскурсовода и сторожихи, за это он положил ей восемьсот крон жалованья.
— Сделал фигуру и голубей, которые будут ее обсиживать?! — Лена презрительно фыркнула, а я продолжил нашу беседу словами Дюро Бубчи:
— Я не собираюсь рекламировать себя и расхваливать, я просто хочу говорить о себе.
— ?!
— Мне бы жену вроде тебя. Твой прототип, мне кажется, я ношу в своем сердце.
— Иван, ты меня любишь? — развеселилась Лена.
— Наверное.
— В таком случае мы больше не увидимся. Подобные сумасбродства — не для меня. Да и не для тебя.
— Испугалась? Когда ты стала пуганой вороной?
— Восемнадцать лет я была блондинкой, — улыбнулась Лена, — и пошел-ка ты к чертям собачьим, еще и насмехаться будешь!
— Меня спасает леность мысли. — Я понемножечку закипал, видя, что она намерена читать нотации, поучать. — Твой локатор настроен не на меня, в этом все дело.
Мы помолчали. И еще помолчали.
— Сначала устроишь тарарам, а потом улизнешь мыслью туда, где она не запнется о пень…
— Я исправлюсь, — пообещал я, но это уже не имело значения, потому что подходил поезд.
— Мы и поссориться не успели. — И она поцеловала меня, словно птица клюнула закрытое окно.
Ну и ладно.
В поезде мне снилось, что я как бы понарошку умер: поменялся одеждой с похожим на меня мужчиной, который попал с машиной в аварию. У мужчины — нередкий сюжет во сне — неузнаваемое лицо. До этого я жил в малолюдном чешском пограничье, а поскольку прежде был знаменитой личностью, после моей мнимой смерти на родине мне поставили бюст. Я вернулся в родные места и водил людей смотреть мой бюст (в расчете на то, что они меня узнают, а?), но когда мое разоблачение стало неотвратимым, я снова смылся в тот пограничный госхоз, потому что боялся жить под своим настоящим именем, в своей настоящей жизни…
Черные дыры подстерегают нас не только во вселенной…
Вспомните хотя бы, с какими чувствами читаем мы собственный гороскоп!
Вроде бы и не веришь, а все-таки чего-то ищешь. Сознаешь, что это игра, но лестные прогнозы тебя радуют, а что не нравится — отметаешь.
Статья «Как человек принимает преждевременную смерть». (Преждевременную? Вроде моей?)
И я читаю о тех, кто узнал, что умрет намного раньше, чем рассчитывал. Например, я.
Читая дальше, выясняю, что уже вышел из состояния шока, устоял перед жестокой вестью о своем скором исчезновении.
1. Читаю, что воспринимал этот факт как абсурдную, чудовищную ошибку. Меня, именно меня уничтожит рак! Это не случайность, а глупая, обыкновенная ошибка, из тех, что происходят сплошь и рядом.
2. Потом я поверил в неизбежность. Читаю: после этого я разъярился.
3. Затем свожу счеты с судьбой, и меня охватывает беспощадная депрессия. Страшно ли такое? Потом я смирюсь, начну опускаться, дичать. И наконец читаю свой же эпиграф: «Все гиль и тлен».
4. Неверие сменяется надеждой: что, если удастся преодолеть болезнь?.. И я, самообольщаясь, буду жадно слушать любого, кто поддержит меня б этом уповании.
5. Потом огонек надежды померкнет, и я превращусь в иронизирующего пессимиста. К этому времени я напрочь потеряю всякую веру в свое спасение и приму приговор судьбы стойко, как неисправимый преступник. Мрак везде мрачный, но в тюрьме он мрачнее всего. В тюрьме темно и днем, окошко — не больше ладони, а на нем еще и решетка…
6. В конце концов я окончательно смирюсь со всем — оставлю всякие философствования, мной всецело завладеют мысли о смерти, она будет звать, манить, убаюкивать — я возжажду ее сильнее, чем алчущий — воды, а уставший сна. Потом любопытство мое ослабеет, потому что, в каких бы обличьях и одеждах ни являлась смерть, ее всегда узнаешь по тупой косе.
Я аккуратно, по порядку, переписал все это на лист ватмана и прикнопил его над кроватью. Итак, постепенно я пройду через все эти стадии, от первого до последнего пункта.
Я говорю совершенно искренне — поначалу я собирался, наблюдая за собой, может быть, даже посмеяться над этими заповедями. Читать-то об этом легко, куда труднее — писать, но всего труднее — рассказывать, да, рассказывать о своих переживаниях, о своем опыте… Иной раз забудешься, собьешься с мелодии — то вдруг появится темное пятно на чистом месте, то нащупаешь округлость, которой там не должно быть, или, не дай бог, почуешь такие запахи, от которых свернет нос…
В самом деле, сколько раз человек за свою жизнь подводит итоги? В широком смысле? Не отмахивайтесь, а честно признайтесь, я же вот говорю. Я могу насчитать две-три попытки, о которых забывал, едва утрясались серьезные неприятности, в общем, они значения не имеют, о них нечего говорить. А что можно еще сказать о моей жизни? Я упоминал уже о заботах, связанных с деньгами; ради них пожертвовал я всем, что потом с их же помощью тщетно пытался обрести, ну и что?!
Хныкать не стану!
Ни привязанности детей, ни добрых чувств хотя бы одной из моих бывших жен я не купил. Удивительно, я такого не ожидал, но это факт. Не надеются получить от меня еще чего-нибудь и в то же время оскорблены тем, что не уверены, достанется ли им все наследство.
Я сижу в подвальной квартире и думаю о своей вилле, своем доме, своем шикарном жилище в центре города и вижу через решетку ноги прохожих, но чувствую себя не королем ужей, а просто крысой. Моросит дождь.
Точно так поджидал я своих деловых партнеров. Со злорадством наблюдал их беспокойную походку, нервное поглядыванье на часы. Самая пустынная улочка во всем городе, где, кроме моей, нет других квартир, да и это, собственно, не квартира, в жилищном реестре она значится заброшенным складом, а эта улочка скорее проходной двор. Тем она милее мне.
Впервые закуриваю здесь. Каким чужим и странным кажется мне дым выкуренной мной сигареты! Никак не привыкну. Пока учился, был заядлым курильщиком. Потом тридцать лет не брал сигареты в рот. По вечерам с удовлетворением подсчитывал, сколько крон сэкономил за день на сигаретах, кофе и выпивке…
Дождь забарабанил по лужам, выдувая пузыри. В детстве мы радовались им: пузыри, пузыри — скоро конец дождю! Тьфу! Да любой из нас всего-навсего мыльный пузырь, плавно возносящаяся оболочка, потом пузырь мутнеет, темнеет и — хлоп! Лопнет — и нет его!
Я лег на широкую постель, на которой ни разу не спал. Раскладывал на ней разные бумаги, сидел, раза два ею воспользовался брат Рудо, когда, взывая к женским чарам, пробивался на место повыше. Впрочем! Однажды я все-таки отлеживался здесь — чего-то там обмывали на работе. Вообще же ни до этого, ни потом я, пока обделывал дела, ни разу не съел и не выпил ни капельки, а в тот раз меня что-то взяли сомнения насчет правильности моей жизни, всплеск зависти к людям, с которыми я имел дело, к тем, что дорогой ценой платили за свои тщеславные претензии и жалкие страстишки, — эта публика сбила меня с толку, смутила душу…
Концом лакированного штиблета я ткнул в дверцу шкафа, забитого документами. Поэтажные планы, сберкнижки, маленький сейф с валютой. Куда подевалась моя осторожность, гипертрофированная аккуратность, с какой я тридцать лет открывал и закрывал его! С тр