[53] и пестовал в себе ростки собственнических вожделений. Как же мне хотелось иметь все, все — и во что бы то ни стало. Я бросил курить, пить, перестал посещать места, где вымогают деньги, предлагая взамен всего лишь трубку дыма, иллюзии и оправленное снобизмом призрачное убеждение, будто ты человек высшего сорта, утонченный, — и мой кошелек начал понемногу наполняться. Никто из вас не поймет, что испытываешь, пересчитывая кроны, пока не поставишь приобретение их своей целью. А какая радость — знать, что твои шансы «иметь» все увеличиваются, расширяются конкретные возможности вкладывать деньги в дело, которое мановением руки дает потрясающие доходы. Я потешался над ученостью состоятельных людей, провозглашавших необходимость искусства, познаний, путешествий, которые копили всевозможную дребедень, даже не предполагая, что деньги можно пустить в оборот. Если в ком-то из них и силен был собственнический дух, то они пели в один голос со мной, убеждая других заняться бизнесом, но никогда сами не вставали на эту зыбкую стезю…
Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего.
Я заимел новый читательский билет. Гардероб перевели в другое место, не стало курилки. Помещение было выбеленное, чистенькое, самодовольное. Я заглянул в общий читательский зал — там все осталось по-старому. Прошел по коридору из конца в конец, завернул за угол, где прежде не бывал, и отправился в зал периодики. Тут все изменилось, но высокая табуретка в последнем ряду стоит, где и стояла. Устроившись, я тут же ринулся к полке, где спокон веку находился «Философский словарь», взял журнал «Социология» и еще парочку журналов.
Ничего интересного. Отдельные положения были понятны, но мне показались совершенно никчемными. Быстро утомившись, я решил пройтись. Положил журналы на место, взвесил в руке «Чехословацкую психиатрию», которую когда-то регулярно читал, и вдруг за спиной у меня удивленно протянули:
— Э-э-э! С-с-с!
Медленно оборачиваюсь — кто это там присвистывает? — и вижу: Мишина дочь Яна. Еще и лыбится во весь рот. Я кивнул — привет, мол. Когда же она, в недоумении вскинув бровки, всплеснула руками — в чем дело, откуда я тут взялся, что происходит, — я сделал ей знак выйти со мной.
— Где тут теперь курилка? — спрашиваю еще в дверях.
— Вы — курите?
— Тут все спокон веку на «ты». — Я протягиваю ей руку, а сам не могу прийти в себя от изумления. Яна выглядит куда взрослей, чем дома, вызывающе поддернула вызывающе короткую мини-юбку. Облегающий свитерок и аккуратная головка превратили ее в эффектную молодую даму.
— Мне-то что! — хохотнула она, коснувшись моей ладони.
Кажется, я совсем обалдел, вообразив, что можно пофлиртовать с дочкой моего ровесника.
— Я много слышала о тебе.
Яна уважительно взяла меня под руку. Жаль, что коридор пуст, не видно ни одного сопляка и ни одного пузанчика из папаш.
— Отец поругивает меня?
— Завидует тебе.
Я не поверил.
— Не деньгам твоим завидует и независимости, он все бубнит что-то о твоей опытности.
— Уж отцу-то скорее пристало хвастать своей опытностью. — Мы присели за грязный столик с пепельницей на высокой подставке. — Его не зря прозвали Лазарем.
— Мне-то что!
— Знаешь, а ты очень даже ничего собой.
Надо — не надо было это говорить?
— Скажите пожалуйста! Я не поэтому тебя окликнула.
— А почему же?
— Пригласи меня на кофе! Я совсем замаялась, у меня уже шарики за бобики заходят, не соображаю ни что, ни где, ни как, ни почему!
Что же было дальше? Да ничего.
В маленьком кафе на Волькеровой улице — где с трудом втиснуты в закуток два столика и сидит пяток посетителей или четыре посетительницы, — не успев бросить кусок сахара в чашку с большой ручкой, Яна спросила:
— А что рассказывал вам отец о моем самоубийстве?
Надо же!..
Наша одиннадцатилетка — тогда нельзя было называть ее «гимназией», в ту пору это считалось каким-то пережитком, — была особенной школой — никому не нужной. А, вы из гимназии, говорили нам, тогда отправляйтесь на почту штемпелевать конверты!
Бывшая староста, тощая как щепка, подпрыгивая на ступеньках старого здания, шустро клевала встречных в ухо доверительными подробностями.
— А вы кто, кто вы? — допрашивала она входящих; девчонок в нашем классе было — как дырок в дуршлаге, а ребят только пятеро.
Собиралась жопастая и пузатая компания молодящихся паричков и откровенных плешей через двадцать пять лет после выпуска — чего вы еще хотите, столько лет прошло!
Не знаю, все ли встречи через годы бывают такими, но что касается школьных вечеров встреч, то с уверенностью скажу: это все равно что вызывать духов. Присутствующие сбрасывают покровы благообразности и остаются в чем мать родила, словно сроду не прикрывались пристойностью. Я уже третий раз на такой встрече, третий раз я буду выхваляться наперебой с остальными и настороженно вынюхивать — не обломится ли и мне чего-нибудь от бывшего одноклассника, занимающего теперь высокий пост, набивать брюхо и смеяться сильно приукрашенным историям из школьной жизни, освежать в памяти антипатии к соученицам или их симпатии. Ах, пропади все пропадом, я позволил себя уговорить!
В чем-то возраст, в чем-то привычка притупили реакцию.
С самого начала встречи ко мне прилепился двоюродный брат Демо Плантатора, Питё из нашего класса, которого я ненавидел. Большего выжиги наша планета, думаю, не носила еще на своей бренной поверхности. Он закончил технологический техникум, последний раз я видел его в городе с дрелью для панелей. Чистая прибыль за три часа по вечерам после работы — пятьсот крон. Он клялся, что сверла и штыри покупает в магазине. Ха-ха! А дрель купил в комиссионке, и на все есть чеки. Питё дрейфит, за левые приработки платил штрафы, а за недостачу уже отсидел срок. Зато разъезжает на двух машинах, и каждая — по сто тысяч, но жмот отъявленный, все норовит взять в долг без отдачи, школьная еще привычка. Помногу не брал, предпочитал набирать по мелочи, но у многих. Делал бизнес на сплетнях. «Знаешь, что о тебе говорит такой-то? Угости газировкой или дай двадцать пять геллеров — скажу!» Он сидел на первой парте и подглядывал записи в классном журнале. Пометки, которые учителя делали для себя, в зависимости от их ценности, Питё продавал, главным образом накануне педсоветов. Каким был в те годы, таким он и остался.
— Я знаю, что будет на ужин, — заговорил Питё, — тебе не придется даже платить за мой стопарик, так скажу.
— Я не голоден и не любопытен, — отбивался я от сукина сына.
— Представляешь, отдали мы по сотне, а есть, прямо скажем, нечего.
— Будут пирожные! Содовая вода! Чаевые уже оплачены, — обрушил я на Питё свою информацию.
— Пирожные? Я же диабетик! А при чем здесь чаевые? Надо платить услугой за услугу. Из принципа!
— Пирожное продашь или сменяешь на что-нибудь. Жена у тебя не диабетичка?
— Ты что?! — ужаснулся Питё.
— Тогда отнесешь ей домой. — И я отвернулся от него.
Питё ничего собой не представлял, и все его переживания я знал наперед — он из тех, кто пойдет пешком, лишь бы не платить крону за трамвай, а за десятку удавится.
— Ну и влипли мы, — простонал он мне в спину и все брюзжал себе под нос, наконец я не выдержал:
— А почему ты сам не взялся за организацию встречи?
— У меня время, что ль, на это есть? Мне скучать некогда, не то что некоторым.
— Даже на море?
— Где?
— Ты же бывал на Эгейском море. В Греции.
— Бывал. На море ужасно.
— Скука за кошмарные башли.
— И не напоминай, у меня до сих пор от него болит голова хуже, чем от сотни солнечных ударов!
— Жена твоя последний раз рассказывала, что вы ежегодно ездите к морю, — добивал я его, топтал, как половую тряпку.
— Ой, лучше не говори! Они с дочерью доведут меня до дурдома!
— Твоя говорила еще, что вы всегда стараетесь быть на уровне, не хуже других благородных семей.
— Тоже мне благородные — с голой задницей под дубленкой, — простонал Питё. — Если б не я, ничего б у них не было! Не вылезали бы из кафе, а духи и в суп прыскали бы. Ах, да что говорить, друг!
Он только что не уронил мне голову на плечо.
— Сколько у тебя? Я имею в виду — на книжках, — спросил я.
Питё огляделся раз, и два, и три, потом поднял на меня жадный кошачий взгляд. Не доверяя мне, все же хотелось похвалиться, а чем еще, как не деньгами?
— Одна целая и четверть, ну, и мелочь…
— Один двести пятьдесят? У меня два. И недвижимость.
— Ну! Этого я и не считаю! Одна вилла стоит ноль восемь — ноль девять. Дача от жениных предков, машины — это предметы повседневной необходимости. Да, — оживился он, — у тебя нет покупателя на моторку? Ты-то не купишь, тебе нечего и предлагать.
— Нет, нету. На Ораве их запретили, да? — небрежно бросил я, не скрывая своего злорадства.
— А у тебя, значит, два миллиона? — простонал Питё.
— Тише ты. — Я испугался, что он не удержится и растреплет. У меня было меньше, чем у него, куда меньше, чем я сказал, но это уже другой разговор. Мне было приятно, что он клюнул на явную туфту. В заключение я решительно заявил: — Но в долг дать не могу. Ни геллера!
Наша процессия двинулась. На третьем этаже перед учительской нас встречал директор, видимо, его заместитель и один из наших учителей. Он трясся от старости, хотя волосы у него были черные и во рту — немало собственных зубов.
Говорили речи, женщины по традиции пускали слезу. Мы втиснулись за парты, Питё рядом со мной.
— Ты слыхал, что Просо выиграл тридцать тысяч в спортлотерее?
— А? Говори громче.
— Тсс! — шикнул на нас с передней парты любитель порядка. Несколько голов обернулось к нам.
Питё это ничуть не смутило, и он повторил свой вопрос шепотом, добавив:
— У него и без того мошна полна! Чешет языком в министерстве, зарплату огребает будь здоров и целыми днями подыхает от скуки, ручки в брючки, белая сорочка да галстучек!