— Говорят, оставляют деревья на земле, пока не затрухлявеют. Такие и спасать нечего, — возвращается Томаш Вайсабел к вчерашним новостям по телевизору. — Кто ж это когда видел — оставлять бук на земле?
— И мы работали как умели, — защищает молодых Тибор Бергер.
— Только нас отцы на путь наставляли.
— Лишь бы они были счастливы. — В строгой Гунишихе хороший завтрак берет верх над ощущением вечной несправедливости.
— Счастливый не спрашивает, что такое счастье, недосуг ему спрашивать, коль он счастлив, — вставляет свое слово Димко, довольный тем, что и ему есть что сказать.
— Раз в такой суете живут, значит, счастливы, — рассуждает вслух старый Яро, макая в стакан третий рогалик, хотя молока в нем уже нет.
Первой поднимается Каталин Месарошова и идет к опочившей Иогане Ендрейчаковой. Мертвецкая закрыта.
— Иогана, слышишь, а? — кричит Каталин из-за двери. — Кланяйся нашим!
Ева Канталичова тихо выходит из процедурной; она после ночного дежурства, зевает.
— Укол захотела? — пугает она Месарошову.
— Хорошей буду, хорошей! — пятится Каталин; зрение у нее притупилось.
— Лошадиной иглой уколю, — грозится Ева. — Мертвых оставь в покое, при жизни им тебя хватало.
Каталин уходит в комнату, заваливается на кровать и вполголоса жалобно плачет; ей не с кем поговорить. Только мертвые ее не ругают.
— Нечестивица! — ворчит в столовой взбудораженный Йожка. Он подходит к приемнику и включает его на полную громкость.
— Министр иностранных дел Богуслав Хнёупек прилетел в Варшаву, — сообщает дикторша.
— Хоть на мир поглядит, и то, — вступает старая Болехова. — Была я раз в Трнаве, батюшки светы, ну и грохоту!
Старичье сидит, слушает. По алюминиевым подносам снуют прыткие мухи.
Почтальон Канталич сдает в канцелярии пенсии. Игор Битман делит деньги. Состоятельные платят за себя сами. Кто с заведующим в ладу, и величает его «пан управляющий», и не дебоширит, получает остаток на руки. Алкоголики и смутьяны, с которыми у Битмана ненадобные хлопоты, ничего не получают, разве что двадцать крон на мелкие расходы, да и то зря. Деньги получают родные, когда наведываются сюда.
К парку возле Дома культуры подъезжает школьный автобус. Сегодня рабочая суббота, у детей субботник на школьном участке, где они выращивают овощи для учителей из Лучшей Жизни. У каждого ученика своя грядочка, которую он сегодня прополет, потому как занятия потихоньку кончаются, а сорняк обещает быть буйным. Йожко Битман с одноклассником Пиштинко Моравцем замышляют дать деру с субботника.
Иоланкины одноклассники, собираясь на «балдеж» у старой мельницы, друг с друга глаз не спускают. Иоланка точит лясы с маленькой Зузкой Модровичовой о Еве Канталичовой и об ихнем Золо.
Напротив Дома культуры белым слюдяным бризолитом сверкает общее здание почты, торгового центра и национального комитета.
Яна Швабекова сидит на первом этаже за застекленной конторкой, заведует почтой.
Звонит телефон, в трубке слышится изменчивый голос Евки Милоховой:
— Ваш почтальон в нетрезвом виде безобразничает по деревне!
— Кто у телефона? Пани Милохова? — догадывается Яна: в деревне всего пять частных абонентов.
— Неизвестный друг, — отвечает гораздо более глубокий голос, что озадачивает Яну.
— Он будет привлечен к соответствующей дисциплинарной ответственности, — обещает Яна Швабекова официальным тоном, какой часто слышит по радио.
— Разрешите поблагодарить вас от имени общественного порядка, — заканчивает Евка утробным голосом, давясь от смеха, и быстро вешает трубку.
Чтоб не забыть, Яна записывает: отчитать своего единственного почтальона Канталича. Она смотрит в счета, а видит Феро. В глазах у нее стоят слезы.
Евка Милохова прикидывает, как бы все устроить так, чтобы стать почтальоншей, ведь Канталича стопроцентно теперь выгонят. Почта видится ей блестящей возможностью приобщиться к людям. Ей очень не хватает людей. Евкина семья далеко, а подружку она так и не завела здесь; в кооперативе работа тяжелая, а на сахарозавод — Милош не пустит.
— Знаю этих мужиков, — скажет он Евке.
Евка их не знает и потому молчит. Она одна, и с ребенком ничего не выходит. Милох деньгу гонит, вечно в пути. Евка приберется, псу кинет и сидит глотает толстенные романы о неведомых друзьях-приятелях.
Громкоговоритель играет музыку для наших юбиляров. В столовой все внимательно слушают свою самую любимую передачу.
— Букет поздравлений мы приносим нашему дорогому дедушке Игнацу Чичману из Железовиц, который отмечает сегодня свой прекрасный семьдесят третий день рождения.
— Не знаю такого, — удивленно качает головой морщинистая Вихторичиха. — В Железовицах никогда не была.
— По случаю этого замечательного юбилея желают ему много радостных минут в кругу самых близких пятеро детей, семнадцать внуков и два правнука, которые посылают дедушке горячий поцелуй.
— Ну давай еще, Чичман, поднажми! От каждого мальца по полпоцелуя, — хихикает Лоло.
— Мне-то больше годков, — утешается Гунишова.
— Мы лучше, — радуется Милка Болехова. — Мы лучше. Нас сто тридцать! — заносится она, похлопывая себя по широким оравским[59] бокам.
— Были тут Долежаловы, золотую свадьбу справляли, — говорит Димко. — Сыграли им хорошо, и все по именам себя перечислили, и все такое. А вот навестить их никто не приехал. Он-то давно умер, а она, кажись, в позапрошлом.
— Давай, Чавойский! Еще поживи! — подбадривает Лоло следующего любимца. Слово «еще» будоражит Лоло.
По столовой разносится трогательная песенка о белых хатках в долине. У Вихторичихи в глазах стоят слезы. А как она моргнет, скатываются они по извилистым морщинам. От умиления чмокает она впалыми слюнявыми губами.
Беспечальная Милка Болехова подпевает певцу. Под ухом прыгает у нее опухоль, так как поет она с вдохновением. Пластинки Душана Грюня она собирает, потому что он очень толстый.
— Когда дочка замуж шла… — сворачивает она вдруг в сторону от белых хаток, но тут же забывает, что было у нее на уме.
— И честная была? — подхватывает Лоло.
— Честная! — Милка все-таки верит.
— С последнего раза, — подхихикивает Лоло. — Небось знаете, почему женщины вот так ходят? — Лоло переваливается тяжелым задом с боку на бок. Пенсионерки чуть не лопаются от смеха: ну и женщина получилась из Лоло.
— Не знаете? У женщины нету дышла, потому они и теряют направление, мужики ходят прямо.
— Придумал тоже, дышло! — прыскает довольная Милка и заражает смехом всех остальных, у Терезии Гунишовой и то подергиваются тугие уголки губ. Один Йожка упрямо слушает очередное поздравление. Жаль только, что радио нельзя включить еще громче, чтобы заглушить все эти непристойности.
— Тихо! — требует Йожка.
— А что есть у женщины? — никак не возьмет в толк Вихторичиха.
— С позволения сказать, подбрюшника.
— Откуда ты всего набрался? — заходится смехом Милка. — Ух ты бедовый!
— Всё старые армейские смехи-потехи, в двух армиях отслужил.
— Ад рыдает, тебя призывает! — грозит Йожка указательным пальцем.
— И в аду люди живут! — Лоло все трын-трава.
— Обратись к вере! — наставляет его Йожка.
— Заставь дурака богу молиться, он только лоб расшибет! — упоенно потешается Лоло над побуревшим Йожкой. — Кукуреку-у, проснись! Проспал ты время!
— У каждого свое особое биологическое устройство, — вступает в разговор садовник Димко. — Позвали меня аккурат в суд и сказывают: папаша, говорите как на духу, а иначе в тюрьму сядете! Что делать? Говорил, что знал. И обошлось, не посадили.
— Свидетелей не сажают, — замечает Вайсабел, который эту историю знает во всех подробностях — слушал ее сто пять раз.
— Но так мне сказали! — Сухонький Димко вновь переживает этот ужас, ломая над собой в отчаянье руки.
В дверь входит заплаканная Каталин, привлеченная смехом. Все с минуту глядят на нее. Она подсаживается к полке с газетами, вытаскивает старую «Правду»[60] и начинает читать.
— Охохошеньки! Панельные дома рушатся! — качает она головой над репортажем.
— Подно-о-сы, — вытягивает разгоряченная Маришка Ваврекова, улыбаясь в кухонное окошко.
— …желают много здоровья и оптимизма, — врывается бодрый голос с педерастическим упоением.
Старичье поднимается, относит подносы. Дежурная Вихторичиха вытирает столы влажной тряпкой.
— А что такое оптимизм? — У Димко трясутся руки. Они не просто так трясутся, все дело в нервах. Когда хотят — задергают его, а нет — так нет.
— Кожа да косточки у него, — кивают на Димко две старухи-говорухи — Ивета и Дана.
Яро задумывается: надо бы объяснить смысл понятия «оптимизм», но что-то мешает ему.
— Это такая радость, — говорит он Димко.
— Хорошо перепревший годовой навоз. Коровий, — улыбается Димко худенькими щечками, на которых уже нет растительности.
— Для садовника это и есть тот самый оптимизм, — соглашается Яро.
Димка лукаво улыбается — до чего же хорошо он понял такую сложную вещь. Он уважает Яро, у Яро — университет.
— Когда дочка замуж шла, в платье в крапинку была… Ну, в крапинку! Почем мне знать, в какую? — гудят друг другу в уши говорухи.
— А в какую крапинку? — никак не догадываются они.
— В дерьмовую, если маку объешься, — подсказывает им Лоло-дурак. И всем сразу легче, потому как они, ясное дело, умнее бесстыжего Лоло.
— «Когда двое встретятся, две прямые скрестятся», — несутся из репродуктора рифмы неувядаемого шлягера.
Старушки поют вместе с перезрелой певицей.
— Что такое «мендосино»?[61] Все время об этом по радио говорят, — интересуется Милка Болехова.
— Это когда святой дух на тебя нисходит. — Лоло искоса поглядывает на Йожку. — И уж не знаешь, что с тобой творится, сердце бьется, как колокол, и ты чувствуешь, что вот-вот упадешь замертво.