В кухне у вдовы Цабадаёвой сидит за столом ее сестра Катерина, которая нежданно приехала последним автобусом в гости. Насыщаясь поздним ужином, через дверь в горницу смотрит военный фильм. Цабадаиха обслуживает ее, затем стелет ей постель в горнице.
Когда фильм кончается, вступает Катерина:
— Сон про тебя вышел, видела тебя в белой шляпе, а по соннику это значит — скоро помрешь. Вот я и приехала проститься.
Цабадаёва присаживается на краешек кровати и с ужасом смотрит на сестру, которую многие годы не видела.
— Мужа ты извела, мог бы еще поднесь жить, да ты замордовала его! А хороший мужик был, выдюжил бы до последнего, кабы ты бесперечь не гнала его спину ломать, надсадился, бедняжка. Конфет тебе привезла, на! — Катерина вынимает вишни в шоколаде.
Ошарашенная Цабадаёва берет вишни, но они высыпаются на кровать, потому что у нее трясутся руки.
— Я немного съела в поезде. — Катерина собирает конфеты в разорванный целлофан.
— Да ты что, Катеринка, сестрица милая, Якуб почки застудил на последних учениях. Погнали их в поход по пояс в снегу, весь взвод кровью мочился. Воротился, получил воспаление легких, от этого его и хватил удар, собственной кровью залился, — заикается Цабадаёва, отворяет мощный коричневый шкаф и ищет жестяную коробку с бумагами.
— Писал мне перед смертью, как ты его поедом ешь, — роется Катерина в сумочке.
Сестры стоят друг против друга, каждая со старой бумагой в руках.
— Похужело мне, но еще работаю, в саду дел невпроворот, и Анча все к сроку требует, — козыряет Катерина.
— Цабадай Якуб, — вычитывает Цабадаёва из свидетельства о смерти и захлебывается слезами.
— Покайся в грехах своих, воротись в лоно церкви святой, — кует Катерина железо, пока горячо.
— Не затем ты пришла! — всхлипывает скорбная Цабадаёва. — Не тебя взял, а меня! А ты пошла за старого мужика. Выходит, мой грех, да?
— Меня любил, а ты его охмурила! — пускается в слезы Катерина.
— Ну-ка давай под перину, утром автобусом в пять сорок уедешь, — вскипает Цабадаёва. — Так-то ты приехала проститься? Хоронить меня приедешь, если насмелишься!
— А у тебя опять полюбовник, а у меня никого-о-о, — затягивает Катерина и валится на перину.
— Сама о себе хлопочи! — шваркает носом Цабадаёва, собирает рассыпанные вишни, уходит в коровник, бросается на соломенную сечку и — в плач.
В стойле просыпается поросенок, вскакивает передними ногами в корыто — просит есть.
С минуту завывают они в один голос, потом Цабадаёва подымается и успокаивает его.
— Не кричи, всех перебудишь! Дам тебе хлеба.
Вдова мочит в ведре сухую горбушку и, почесав поросенка за ухом, сует ему в рыло хлеб; визгун затихает. Сосет мокрую корку, хрустит твердым мякишем, валится на бок и засыпает.
Цабадаёва минуту-другую прислушивается к нему, успокаивается и не торопясь возвращается в горницу. Катерина лежит одетая, только черная юбка перекинута через стул; лежит, рот раззявила и храпит так, что, кажется, вот-вот задохнется.
Цабадаёва приглядывается к седой сестре. Из увядшего рта торчат никелированные коронки на желтых корешках, под носом пробиваются пушистые усики, вмятые ногти подстрижены прямо, на руках вперемежку пестрят розовые и коричневые пятна.
Цабадаёва вздыхает, тушит свет и ложится. Засыпает тотчас и вскорости присоединяется к Катерине. Сестры храпят в лад.
В Иоланкиной комнате Петер Гарнади тихонько целует Иоланку Битманову. Петер нетерпелив, но Иоланка обеими руками держит молнию на техасах — натянула их сразу же, как только Петер постучал в окно. Иоланка не отрывает глаз от зеленых стрелок настольного будильника: маленькая стрелка упирается в двенадцать, а большая светится на пятьдесят девятой минуте, последней минуте Иоланкиного детства и девичества.
— Еще минуту, Петер, — дрожит всем телом Иоланка, — а потом можем все, — шепчет она, сдерживая себя.
— Иоланка, — дергает нетерпеливый Петер ее ночную рубашку.
— Не целуй больше, — шепчет Иоланка. — Возьму в рот подушку, чтоб не закричать, потому что первый раз больно. Папка бы убил тебя.
Гарнади шепотом бурчит.
— Полночь, — выдыхает Иоланка, спускает молнию и берет в рот уголок подушки. Тело пронизывает живым электричеством, которым ее заряжают прекрасные, нежные руки Петера. Иоланка куда-то летит, голова кружится, и вся она сладкая, возбужденная, и на свете нет ничего, кроме ее волшебного тела, упоенного ласковыми прикосновениями, посреди которых пляшет огненное сердце; резкий толчок оглушает Иоланку, не дает ей вздохнуть, но вдруг по ней пробегает дрожь, и ей хорошо, и боль была такая сладостная, розовая.
За стеной просыпается Йожко Битман. Что-то настораживает его. Вроде бы у Иоланки включен телевизор, потому что она тихо смеется. Йожко на цыпочках подкрадывается к ее двери, прислушивается и узнает самоуверенный голос Гарнади. Потихонечку будит отца и пытается растолковать свой план действия, но заспанный Игор Битман надеется, что время еще не упущено: самое-самое еще не свершилось. С ходу он вламывается к Иоланке, но по пути задевает за портьеру, и потому Гарнади удается дать деру через окно. Вместо него Битман находит лишь прогрызенные техасы и попорченную Иоланку. Битман избивает ее и принимает тазепам, не вместившийся в мясо.
Маленький Битман, ворочаясь в постели, размышляет об отцовых промашках. В Иоланкиной комнате давно надо бы сделать решетки, раз она такая. За духовой пистолет с сифонными баллончиками отец его здорово вздул.
— Оружие сбивает тебя с толку, тебе кажется, что ты сильней, чем на самом деле. Твое оружие — хитрость! — лупцевал его отец.
— Мое оружие — хитрость, — повторял Йожко, чтоб отпустили его душу на покаяние.
— Ступай смотри фильм, — подтолкнул Битман сына к цветному телевизору за одиннадцать тысяч, где как раз шел фильм о партизанах. — Чтоб тебе все всегда было до лампочки.
И они сидели вместе и смотрели, как вешают партизан.
Йожко оружие не продал, спрятал на чердаке, а отцу показал другие деньги. Прости его отец и позволь сбегать за пистолетом, они смогли бы поймать Гарнади и избить. Если стрелять с близкого расстояния, пулька наставит большой фиолетовый синяк. Йожко испробовал это на Пишти Моравце. А пистолет шестизарядный.
Хитрый Йожко Битман ворочается в постели, жара не дает ему уснуть. В конце концов он встает, напивается воды и идет на чердак. Из старого холодильника достает тайком подстреленную три дня назад ласточку, вынимает алюминиевые полочки и при свете из холодильника вскрывает ласточку. Вырезает из нее пульку и радуется, что она целехонька — попала в мякоть. Пули позарез нужны Йожко, он ведь по дорогой цене покупает их у Феро Такача. Извлеченной пулькой он тут же заряжает пистолет снова. Пистолет аккурат ему по руке, жаль, что отец так поторопился.
Ночь душная. Мальчишечья комната засыпает.
— Три дома своими руками построил, знаю, как надо работать, — хорохорится Томаш Вайсабел, лесоруб с гор.
— Всю рубаху омочил мне слезами, но оставил меня здесь. Не гожусь я ему для новой квартиры, а через наш дом автостраду проложили, — не забывает о сыне животновод Тибор Бергер.
— Для чего дочерей я растил? — вопрошает по обыкновению Ян Требатицкий, точильщик с машиностроительного завода.
— День во грехах, ночь во слезах. — Последним входит в мальчишечью комнату Йожка, чтобы завершить греховный день.
— Убить тебя мало, — сипит Яро голосом Лоло — все даже вздрагивают.
— Весь день тебя не было, — говорит во тьму Йожка и ударяет по кровати Лоло, но кровать пуста.
— Лоло ушел, не вернулся с Иоганиных похорон, — говорит Вайсабел. — Эх, ищи его теперь свищи, — машет он во тьму рукой.
— А новенький что? Чего рассказывал?
— Инженер Блага, представился, лег и дрыхнет. Молоденький еще, шестьдесят второй пошел.
Ночь душная. Яро выходит в уборную, хромать не хромает, но лодыжку сводит. Он присаживается у собачьей конуры, смотрит на старого Гарино. Гарино вылезает из конуры, садится напротив Яро и подает ему лапу.
— Ну здравствуй, — трясет Яро собачью лапу. — Что скажешь, тявка с сивой лапкой?
Гарино начинает скулить.
Яро нащупывает ошейник, расстегивает ржавый карабин, и толстая цепь падает на землю. Гарино носится по двору, валяется на траве, чешет свою паршивую спину о Благов «жигуленок», смущается и выскакивает в приоткрытую калитку.
На обочине дороги он останавливается, глядит направо-налево, а потом уверенно переходит на другую сторону. В тени под такачовской липой он скрывается из глаз Яро. Держит путь к своей старой любви — к колли Моравцов.
При виде неоновой лампы Яро вспоминает Цабадаихины сетования по поводу невыспавшихся деревьев. Он собирает по двору камни и старается разбить лампу. Лампа высоко — попав в нее наконец, Яро разбивает только плексигласовый колпак. Он прячет черепок в карман и задумывается о рогатке, которую утром попробует заказать у Йожко Битмана, чтобы пугать скворцов, обирающих Цабадаихины черешни.
Жаркая ночь вытягивает Канталича из дому и гонит к калитке. У канталичовского дома две калитки, и поделен он надвое. В одной половине живет Канталичиха с дочкой, в другой — трижды разведенный отец. Женился он на Канталичовой из-за поля, но потом — пока молод был — спал в скирде, лишь бы не под ее периной. Об имуществе уже и помину не было, а жена — все при нем. Когда их поле кооперировали, Канталичи развелись, ему досталось полдома. Он отгородился, купил кафельную печь, дверь в комнату заколотил, но привычка — вторая природа: он и дальше отдавал ей полжалованья, а она ему готовила. Куда им друг без друга деваться? Однажды подгулявший Канталич ошибся калиткой, и родилась у них дочка Ева. Поженились они во второй раз — ведь негоже ребенку расти без отца. Однако Канталич по-прежнему гнушался женой; знай утаскивался в свою комнатенку, дверь затворял — прятался от кикиморы. А подросла дочь — развелись по второму разу. Канталич заколотил дверь, и дело с концом. Но как Канталичова стала заведовать богадельней и полными пригоршнями деньги домой таскать, они помирились и опять поженились, хотя все и смеялись над ними. Да черт ли в них, в пересудах: у Канталича в глазах стояли кроны, у заведующей — мужичок.