— Пятьсот крон, — обещает Битман.
— Не работаю… кто умер? Я в отпуску!
— Старый Димко, тот, в красной жилетке.
— Исключено.
Для Битмана исключается «исключено». Могильщик ругает жену, трахает чемоданами, надевает спецовку и идет рыть могилу.
Битман-младший незаметно шмыгает в мертвецкую. Блестящие пуговицы на Димковой безрукавке не дают ему покоя. Крышка пока не прибита — на случай, если врач приедет-таки. Йожко отхватывает все пуговицы, кроме одной. Среднюю пуговицу оставляет, чтоб полы безрукавки держались, кто знает, может, на похоронах гроб и откроют.
Довольный Йожко возвращает ключ в канцелярию, от которой у него сподручная отмычка. В пригоршне у него звякают серебряные пуговицы с чеканным истертым гербом и остатками позолоты. Возле Яро, греющего ногу на лавочке, одна пуговица у него выскакивает.
— На, Йожко, держи! — поднимает Яро Димкову пуговицу. — Поди посиди со мной.
Йожко пуговицу берет, но не садится — как бы Яро не поймал его.
— Я задницу отшиб, — заливает Йожко. — Сплю и то на животе.
— Мне двурожка нужна, — роняет Яро.
— А, рогатка! — догадывается Йожко. — А где возьмешь шпеньки?
— Для камней! — заказывает Яро.
— Угу, для камней! С мягкой кожей, — прикидывает маленький Йожко. — Зачем тебе?
— Пугать скворцов с черешни, — кивает Яро на Цабадаихины деревья.
— Но если случаем там буду я, не пугай, — договаривается Йожко.
— Хорошо, — соглашается Яро. — Если там будешь ты, скворцов там не будет.
Во двор входит Каталин, крепко сжимает бутылку разбавленной «франковки»[65].
— Ну что, тетушка, весело тебе? — подкалывает ее Яро.
— Провожала его, но не дал мне даже подождать, пока выпью, враз выражаться пошел. А неплохой он, ему бы кто и покраше была пара. Куда я, такая уродина!
Каталин с горя отхлебывает.
— Кто кого любит, тот того и бьет, ну и что? — Она входит в коридор и ищет на доске письмо — вино вконец помутило ей разум.
Яро вспоминает, где видел такую серебряную пуговицу. Недостает к ней чего-то красного… такого, как Димкова безрукавка. Так это ж его пуговица!
— Йожко, поди сюда!
— В другой раз, Яро! — Йожко дает стрекача. Ему уже все ясно.
Яро озирается на стороны, он не видит ни довольных старичков, ни равнодушных пенсионеров — вокруг лишь жалкие человечьи обломки, ожидающие смерти среди чужих. А следом он размышляет: что же принуждает нас вступать в сделку с теми, кто обирает трупы?
Игор Битман довольным возвращается от Гарнади. Столяр показал ему четырехтысячный дом Петера, построенный около частного предприятия Гарнади, где нелегально работают по найму три столяра-пенсионера. Фактуры на мебель он выписывает через белохуторскую столярную, которой тем самым удается значительно перевыполнить план. Битман, видя все это, от радости сам не свой. Отцовская скорбь о дочернем падении развеивается начисто. По осени, когда гусей и «бурчака»[66] будет с лихвой, Иоланка Битманова и Петер Гарнади сыграют свадьбу, чтобы заботливые родители могли ломать головы над более доходными предприятиями, чем Иоланкина невинность или Петеровы проказы. Первым из них будет расширение или же обновление дома для престарелых и оптовая закупка новых кроватей в белохуторской столярной мастерской на взаимовыгодных началах.
Скоросваты выпили, поговорили об общих знакомых: кто, что, как и когда крадет, порадовались замаячившим в воображении ценным свадебным подаркам, а под конец появился в трусах длинный и напористый Петер Гарнади.
— Свадьба будет, — сообщил ему без обиняков отец.
— Я люблю ее, — сказал, как отрезал, Петер, и они выпили мировую. Захмелевший Битман возвратил ему брюки с вышивкой, попрощался, сел на велосипед — и был таков.
Над краем поднимается ветер. Такой ветрище тут седьмой год, с тех пор как вырубили старую ветрозащитную полосу у Тихой воды. В зной замешиваются холодные струи, но на небе ни облачка.
Из Лучшей Жизни шагает Лоло-дурак, на плече у него заграничная игелитовая сумка, набитая подаяниями. Под нос он бубнит свеженькую нищенскую прибаутку — для неверующих.
— Приходит Христос в Рим и спрашивает папу: «Святой отец, где святая мама?» — Лоло хихикает, потому что вольнодумная прибаутка ему ужасно нравится. Для Лоло прибаутки — все. Без них ему трудно попрошайничать. Кто засмеется — даст. «Ради милосердия божьего, подайте на пропитание» действует уже редко на кого. Людям все меньше хочется грустить. И хоть для порядка и начинает Лоло с милосердия, кончает он чаще всего на поле боя, где в квадрате массированного огня промеж ног взрываются ядра. Это доходит до каждого.
Вдруг Лоло замечает целую пажить проса — его засеяли лучшежизненцы, как запасную культуру, взамен вымерзшей озими.
— Вот Димко бы обрадовался. — Лоло входит на поле.
Вдали гремит гром.
— Ну что ты скажешь! — пугается Лоло и вне себя от страха ищет дерево.
Посреди поля стоит триангуляционный пункт, а под ним — густая мирабель. Лоло торопится к ней, но вовремя вспоминает: нет, не положено. Возвращается на дорогу и прибавляет шагу — ему страшно.
— Чтоб тебя нелегкая! Гром грянул, дождь припустил. — Взгляд Лоло устремлен на мглу над Белым Хутором. Над мглой перекрещиваются желтые молнии.
За подъезжающим Битманом увязывается Гарино — когда гром гремит, его прихватывает тоска. Разгоряченный Битман отшвыривает его ногой, Гарино протискивается в коридор, но оттуда его выгоняют последние убегающие гости.
Под первыми дождевыми каплями стоит высокая Терезия Гунишова — у нее болят ноги, потому что стоит она уже долго, не может смириться, что к ней не приехали. Ветер треплет на ней темное платье, лохматит седые волосы, платок, завязанный узлом, сдуло на шею. В дождь она не стыдится плакать, из глаз льются горячие слезы, а с неба — ледяной дождь.
Гарино отчаянно ищет спасения и находит его в свинарнике. Когда-то тут было полно жирных хряков, но кухарки теперь таскают помои домой, и потому в свинарнике последняя могиканка, худая, как кочерга. Гарино, прыгнув к свинье, прижимается к ней, ищет защиту от этой напасти, что бушует снаружи. Слабонервная свинья не верит в его бескорыстную нежность, пятится от нежеланного гостя. Пес боится грозы, свинья — пса.
— Нет, не довелось нам изведать страшной грозы, — предается воспоминаниям в столовой Милка Болехова.
— Это почему ж?
— Да потому, что ее не было. На море бывает страшная буря, а тут — нет, но как-то раз был у нас Имро, брат мой, ходил в среднюю школу в Кежмарке, а у нас вот тут радио на батарейках было, — указывает Милка между окнами.
— Тише, — шипит Йожка; в приемнике хрипят молнии, и он недослышал важных известий о бомбовом покушении.
— …а выключатель был прибит в окне между двумя рамами, не видать его было, полымя так и металось туда-сюда, все мы жутко боялись, а Имро и говорит, раз я тут, ничего не бойтесь, и вдруг так громыхнуло, что мы все, считай, в штаны наложили, а Имро-то первый — шасть в угол к дверям, ох уж мы и смеялись, бедолага-сердяга, как же плохо он кончил, четыре раза опухоли резали, потом на химиотерапию ходил, жену какой-то парняга на мотоцикле сшиб, беда мужика совсем задавила, газ пустил, ее из больницы на похороны привезли, да, беда на беду, не глядеть бы на божий свет…
Лоло вытаскивает окоченевшую Гунишову из мутного ручейка на сухое место. По дороге шлепает ее по заду, чтобы она очувствовалась.
— Живей переоденься, Терина! — заталкивает он ее в девичью. На пороге Гунишова оборачивается и дает ему оплеуху — аж в ушах звенит.
— Ну слава те господи. — Радуясь, Лоло трет щеку. Ему-то не во что переодеться, разве в пижаму; в том же виде он проходит в столовую, где все уже в сборе.
— Что, дождь тебя воротил? — гадает Требатицкий.
— Нет, чтоб Димко на прощанье спеть. Дурная весть прошла: утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, вода всколыхалась. Гроза слабая, пока здесь я, не бойтесь!
В эту минуту ударяет гром, и Лоло первый лезет под стол и затихает. Никто не смеется. Лоло из-под скатерти взглядывает на Яро.
— Ты чего не смеешься?
— Смеюсь только по первому разу, а я, выходит, уже долго живу, ежели для меня все не ново. Люди всегда одинаковы. Трусы похваляются, герои молчат.
— Лоло, у тебя нет тромбоза? — ни с того ни с сего спрашивает Вихторичиха.
— Есть, конечно. — Лоло подает ей заскорузлый сопливый платок.
— Кто-то тут разукрасил воздух! — насторожившись, объявляет Вайсабел.
— Я, — признается Лоло. — С перепугу напустил.
— Тьфу, ей-ей, один смрад, — нюхает морщинистая Вихторичиха Лолов тромбоз, в который он трубит, когда у него мокрый тромбон.
— Ступай вон смердеть, здесь едят! — Йожка выгоняет Лоло.
Снаружи льет как из ведра, студеный ветер срывает зеленые абрикосы, ломает мелкие ветки.
Йожко Битман затаился на Милоховом сарае. Поцем не отозвался, и Йожко, почуяв неладное, нашел его, дохлого, у входа в сарай. Йожко сидит не шелохнется, так как за минуту до этого его отец прошмыгнул в сарай, где хотел, верно, подглядеть за Евкой Милоховой. Да не тут-то было, она враз вскрикнула: «Игор!» — и потом умолкла. Значит, опознала его.
Йожко на сарае головой вертит — никак в толк не возьмет, что там и как с его папкой.
В тесине находит дырку от сучка и заглядывает в сарай. В сарае рядом с Евкой Милоховой лежит Игор Битман и гладит ее по оголенной груди. Может, ударилась с перепугу, мозгует Йожко. Чего ему от нее надо? Понапрасну бы о ней не заботился!
Но на этом кончается его слежка: он ненароком сшибает серый бумажный комок, в котором осиное гнездо. Гнездо падает на доски, и Йожко — какая уж тут конспирация! — дает деру. Разъяренные осы в поисках виновника находят в сарае Битмана и Милохову. Битман выскакивает из сарая с одеждой в руках. Совсем потеряв голову, он шлепает прямо по луже. А Йожко следит за ними уже из укромного местечка в мокром малиннике и надивиться не может, почему они держат одежду в руках. Должно быть, отмахиваются ею от ос, приходит он к выводу и бежит домой, чтоб было алиби.