— Но что они мне теперь скажут, — вздохнула мать, — ведь сразу догадаются, что я говорила с тобой.
— Можешь и не скрывать. А Зузке я тоже кое-что выскажу. Это ей просто так не пройдет.
— Прошу тебя, ничего не затевай, я сама все улажу. Мне не хочется вражды между вами. У меня и остались только вы двое, этим и живу. Относитесь друг к другу так, как положено брату и сестре. Или хотя бы делайте вид, что ладите друг с другом. — В ее голосе послышалась горечь.
— Это очень трудно, мама, — пробормотал он. — И с каждым днем становится все труднее.
— Я, пожалуй, пойду, — сказала мать, вставая со стула.
— Пройдем здесь, боковой дверью, не стоит тащиться назад через весь цех.
Они вышли на залитый солнцем двор. Вдалеке, на административном корпусе, уже развевался черный флаг.
— Кто-то умер у вас? Ты не знаешь? — спросила мать.
— Понятия не имею, — ответил Франтишек, взглянув на флагшток. — Кажется, и в самом деле траур…
Он проводил мать до проходной. Майорос продолжал сидеть в тени на скамейке. Как ни пытался он превозмочь сонливость, все же зевота одолевала его.
— Ну как, нашли сынка?
— Конечно, — улыбнулась ему мать.
— Шанко, ты случайно не знаешь, кто умер? — спросил Франтишек.
— Кучера, — ответил Майорос.
— Кучера?
— А я теперь отстаиваю суточную вахту. — Вахтер недоуменно развел руками. — И ничего толком не знаю, начальник пришел и сказал, что я должен дежурить до вечера, пока не явится Игнац. — Он вопросительно посмотрел на Франтишека, как бы ожидая от него ответа. — Только вот придет ли он?
— Так, значит, Кучера… — На лице Франтишека отразилась растерянность. — Он позавчера только подходил ко мне, просил ему нарезать трубок для антенны, написал даже размеры на бумажке, она тут где-то у меня… — зашарил он в карманах спецовки.
— Он вечно что-нибудь просил, — пробурчал вахтер.
— Трубки я уже нарезал. Они у меня там, в цехе… — продолжал Франтишек с тем же изумлением.
— Может, кто-нибудь еще явится за ними, — сказал Майорос и подошел к воротам, чтобы впустить на территорию грузовик.
Теперь уж никто не придет, хотел было возразить Франтишек, но тут же прикусил язык.
— Давай, давай! Проезжай! — поторапливал водителя вахтер, оглушенный ревом мотора.
— Ты чего сегодня такой нервный, папаша?! — весело бросил ему парень за рулем.
— Я сказал, проезжай к чертовой матери! — огрызнулся Майорос.
Шофер захохотал.
— Ах, ты так… Ну, я тебе… — подскочил к кабине вахтер.
— Ты чего? С ума спятил? — опешил парень и тут же нажал на газ.
Машина дернулась, и через минуту ее рокот был слышен уже где-то в глубине территории.
Домик на Сиреневой улице родители Франтишека приобрели сразу же после войны. Приобрели недорого, на деньги, которые мать получила от своей родни. Домишко был убогий, и никто не дал бы за него больше. Он ждал умелых рабочих рук — рук отца, который почти из ничего — да и как иначе могло быть в те трудные послевоенные годы — превратил эту запущенную лачугу в приличное по тем временам и, главное, удобное жилье для себя и своей семьи.
Отец годами в нем что-то менял, исправлял, перестраивал, но, несмотря на все старания, ему так и не удалось придать домику сколь-нибудь основательный вид. Добился лишь того, что прохожим дом казался добротным и уютным, создавалось впечатление, что в нем живут аккуратные люди.
После смерти отца встал вопрос о наследовании половины дома. Мать отказалась от своей доли в пользу детей, что предполагало раздел отцовской недвижимости на две равные части. Однако Франтишек не проявил серьезного интереса к своим домовладельческим правам, поэтому сестра предложила переписать его долю на себя с выплатой брату денежной компенсации. Франтишек, не желая в будущем осложнять свою жизнь хозяйственными хлопотами, принял это предложение. Он получил свою часть в деньгах согласно официальной оценке ее стоимости, и таким образом сестра стала полноправной совладелицей дома на Сиреневой улице. Ей, как и матери, принадлежала ровно половина.
Так вот и получилось, что Франтишек по доброй воле давно уже утратил право влиять на ход событий, связанных с родительским домиком. Такой расклад его вполне устраивал, он был доволен, что не надо лезть в эти дела, что ему можно смотреть на события, происходящие на Сиреневой улице и в округе, с позиции стороннего наблюдателя, свободного от всех проблем, вытекающих из частнособственнических отношений, что он не подвержен всякого рода соблазнам, которые в таких случаях обычно одолевают людей.
Однако, как выяснилось, он недооценил всю важность приближающегося момента. И хотя от одних пут — отношения к собственности — он себя уже давно освободил, зато оказался втянутым в лабиринт других, не менее запутанных отношений, втянутым настолько глубоко, что позиция стороннего, холодного наблюдателя, в душе устраивающая его, теперь уже представлялась иллюзорной и вообще невозможной.
После того как мать приходила к нему на работу посоветоваться о деле, на которое ее подбивали дочь с зятем, он поневоле вмешался в него, хотя оно его непосредственно не касалось. Отказавшись от предложения сестры и ограждая мать от задуманной спекуляции, он заботился прежде всего о ее добром имени — она не должна участвовать в этой сделке, иначе, он это предчувствовал, имя ее может оказаться запятнанным. Его особенно взбесил тот факт, что основная и самая неблагодарная роль выпадет матери, тогда как эти двое будут сидеть в своем доме и посмеиваться, как ловко они все провернули.
И когда через несколько часов, уже придя домой, он снова обдумывал услышанное сегодня от матери, ему показалось, что его советы, может быть, и ни к чему, ведь сестра такая же полноправная владелица дома и при желании поступит по-своему, не спрашивая материнского согласия… Хотя вряд ли. Неужели Зузка способна не посчитаться с волей матери? Может ли она продать свою часть дома без ее ведома? Может или не может… Это надо выяснить, сказал он себе, у специалиста. Точно узнать, нужны ли ей мои советы, или они гроша ломаного не стоят.
Через неделю представилась оказия расспросить об этом спорном деле у юриста-профессионала.
Вечером — уже начинало темнеть — Франтишек сидел на скамейке у дома и курил. Из соседнего подъезда вышел мужчина и тоже закурил. Постоял, втягивая в себя сигаретный дым, а потом, шаркая шлепанцами по тротуару, направился к нему.
— Доброго здоровья, — сказал он и, подойдя к скамье, сразу же плюхнулся рядом, да так, что скамейка затрещала.
Вот тебя-то мне и нужно, подумал Франтишек и, чуть отодвинувшись, ответил:
— Добрый вечер!
Доктор[68] права Костович работал юристом на одном из предприятий в соседнем окружном центре. Будучи пенсионного возраста, Костович все еще активно занимался своим делом — работал, как он говаривал, «на полную катушку, меня просто так не выпихнешь».
Франтишек давно удивлялся, почему доктор изо дня в день добирается на электричке на службу за четыре десятка километров, почему не найдет себе работу где-нибудь поближе. Этих юристов сам черт не разберет. У них на предприятии тоже есть юрист — некий доктор Хатар, так тот в свою очередь ездит из того самого окружного городка, где работает доктор Костович! Любопытней всего, что эти два юриста хорошо знакомы друг с другом; так почему бы им не поменяться местами службы? Экономили бы ежедневно по три часа свободного времени, которое сейчас вынуждены убивать в поездах…
Как-то раз он заговорил об этом с доктором Костовичем, но мало что для себя уяснил.
— Видите ли, друг мой, — ответил ему тогда доктор, — я почти тридцать лет так работаю. И мне представляется это нормальным…
— Но вы столько времени зря теряете… — недоумевал Франтишек.
— Почему зря? В поезде я размышляю над многими вопросами… Даже иногда работаю.
— Значит, вы вместо восьми с половиной часов в день трудитесь двенадцать. Оплачивается вам это?
— Вот-вот, — засмеялся доктор Костович, — это и есть один из тех вопросов, который мне еще не до конца ясен.
— Словом, вы привыкли, — констатировал Франтишек, — и теперь вам это кажется нормальным. Но когда вы только начинали работать, вам это действовало на нервы или нет?
— Тридцать лет назад?
— Да.
— Тогда у меня не было большого выбора.
— Почему?
— В те годы моя профессия казалась обществу лишней. Люди жили ожиданием райского будущего, которое, казалось, вот-вот наступит. Пришлось мне переквалифицироваться в бетонщики. До пятьдесят восьмого ходил я в бетонщиках, и, представьте, мне было неплохо… Потом выяснилось, что до райской жизни еще довольно далеко, и тогда меня перевели со строительной площадки в контору, где я и сижу по сей день. — Костович улыбнулся и спросил: — Забавно, да?
— Откровенно говоря, не очень… — буркнул Франтишек.
— Знаете, когда я сегодня размышляю над этим, я не жалею, что так все сложилось. Некоторым образом это даже оригинально, вам не кажется? — продолжал старый юрист. — Я бы мог работать бетонщиком по сей день — и наверняка справлялся бы! И никто бы не гнал меня на пенсию.
— Пожалуй. И все же я вас не до конца понимаю. Ведь потом времена опять изменились, правда? А вы так и не подыскали себе работу ближе к дому. Почему? — допытывался Франтишек.
— Почему? — Доктор Костович задумался. — Почему… — повторил он и опять на мгновение задумался. — Видите ли, друг мой, так иногда бывает. Человек подчас ведет себя совершенно необъяснимо. — Он улыбнулся и, уже уходя, добавил: — Поверьте мне, старику!
Этот разговор состоялся примерно год назад. С тех пор они не раз видели друг друга и у дома, и в других местах, но эти встречи были мимолетны и сводились к двум-трем фразам.
Мощная комплекция доктора Костовича занимала большую часть скамейки. Франтишек, сдвинувшись к краю, соображал, как бы завести разговор на интересующую его тему. Ему показалось, что старый юрист сегодня не в самом лучшем настроении.