Мать задумалась.
— И все-таки это непростая земля! — упрямо сказала она.
Франтишек молча пожал плечами.
Мать притихла, собственные слова навеяли воспоминания о том, кто облагородил эту землю.
Ох и намучился он с землей в те годы! Приходил с работы — и сразу в свой садик! Сколько удобрения внес в нее. А с каким трудом доставал его! В первые годы после войны еще было полегче — покупал навоз у окрестных крестьян или выменивал на что-нибудь, тогда и в городе кое-кто держал скотину, и можно было договориться. Но позже, мать наморщила лоб, навоз с каждым годом доставался все труднее. Летом в отпуск он уезжал работать в сельский кооператив — только затем, чтобы раздобыть еще немного удобрения для своего садика. Он молотил зерно, сгребал в стога солому на полях, домой возвращался на велосипеде уже затемно, а утром ни свет ни заря опять уезжал… А за год до того, как уйти из этого мира, тут мать вздрогнула, взглянула на сына, как бы порываясь сказать ему что-то, но раздумала и, опустив глаза, опять погрузилась в воспоминания, — за год до того… в кооперативе не захотели отпустить ему даже корзинки навоза, сколько он их ни упрашивал, как ни умолял. Кооператоры объясняли свой запрет тем, что, дескать, самим не хватает и теперь, видите ли, они не могут себе позволить направо и налево разбазаривать ценное органическое удобрение! Отец целыми днями ходил по дому сам не свой — так был расстроен, что не удалось достать в этом году подкормки для садика. Она успокаивала его, пустяки, мол, и так уже столько удобрения внесено, что хватит на сто лет вперед, ни у кого нет такой питательной земли, как у них. Но он твердил свое — земля должна получать то, что ей положено, и как бы там ни было, а навоз он все равно достанет. Утром чуть свет отец исчез и объявился лишь к концу дня. За ним дребезжала тележка старого Шандора, который и по сей день не расстается со своей уже почти слепой лошадкой. Она же и тащила тогда его разболтанную колымагу… Да, отец ездил к цыганам, что жили у Валашских башен, и за бешеные деньги выпросил у них телегу навоза. Соседи повыскакивали на улицу, дети с криком бежали следом, Шандор оглядывался на них, не решаясь, однако, пустить в дело кнут, и, как только подкатил к воротам, вывалил навоз прямо на тротуар, а потом сразу же рванул куда-то в сторону кладбищ, а от них окраинными улочками, пустыми, безлюдными, потащился назад, к своей мазанке, которая, как ласточкино гнездо, торчала в проеме каменной стены городского укрепления…
Вечером отец, сияя от счастья, переправлял на тачке в садик свой бесценный клад. Колесо тачки скрипело, заедало, но он улыбался, весело посвистывал и закончил работу, когда уже стемнело, а потом умывался во дворе, будто забыв, что у них давно есть водопровод, а Франтишек к тому времени даже установил котел для нагревания воды; она услышала тогда, как отец что-то напевает, хотя песня слетала с его губ редко, лишь в минуты крайне радостного настроения…
И этот оценщик еще смеет говорить, что заплатят только за участок земли!
Она спустилась с веранды, подошла к когда-то зеленой, но уже поблеклой скамейке, села, опустив руки на колени, и опять на нее нахлынули воспоминания.
Как же здесь было весело когда-то, на этом дворе, на их маленьком дворике под орехом!
Вот эта скамейка помнит, как все было! Мать посмотрела на сына, стоящего на веранде. Перехватив ее взгляд, Франтишек подумал, что мать приглашает его присесть рядом, он подошел к ореху и устроился в его тени.
Сколько родных и близких из самых разных мест отдыхало под этим деревом! Наведывались частенько, у каждого в городе бывали какие-нибудь дела. То один приедет, то другой, иногда приходилось принимать сразу несколько человек, еле-еле всем хватало места под орехом…
Приезжали кто к врачу, кто за покупками, кто в какую-нибудь контору, но каждый еще дома, собираясь в город, подумывал о том, как бы выкроить время и заглянуть в дом на Сиреневой улице, что на окраине, — знали, что всегда здесь найдут дверь открытой, ведь Терка никуда не отлучается, не бросишь же малышей без присмотра, да и с собой не потащишь… Выправив дела в городе, они опять вспоминали Терку. До вечернего поезда есть несколько часов, и, чем зря болтаться по улицам или отирать скамейки на вокзале, зайдем-ка лучше к нашей Терке, повидаем ее!
Приезжали отец, мать, тетки, дядья, брат, сестра, зять, сноха, двоюродные братья и сестры, соседи из родной деревни, бывшие подруги, а иногда и вовсе незнакомые люди заглядывали сюда просто так, мол, «пришел передать привет от ваших…».
При хорошей погоде гости не заходили в дом, а располагались здесь, во дворе, за этим зеленым столиком, вытаскивали из сумок вяленую или копченую рыбу, колбасу, сало, рогалик или булку, раскладывали все перед собой и без смущения, которое они испытывали бы, рассевшись так где-нибудь в городе, свободно, как дома, пригласив за стол Терку или ее детей, приступали к нехитрой трапезе…
На дворе у Терки на них никто не зыркал, никто не потешался над деревенской неотесанностью. Здесь они пережидали время до поезда, рассказывали хозяевам, что нового в деревне, кто родился, кто умер, кто разбогател, кто обнищал, пили бутылочное пиво, предусмотрительно купленное еще в городе, по дороге сюда, поскольку в магазин за углом пиво завозили редко, а Терка никогда этим добром не запасалась, у них в семье пиво пили только по воскресеньям за обедом, да и то разливное, посылали за ним Франтишека на набережную в пивную Фриштяков, а когда ее закрыли, Ферко стал ходить за пивом в трактир, что недалеко от портовых ворот…
По мере того как подрастал орех, гостей наезжало все меньше и меньше. Многие уже умерли, а те, кто помоложе, разъехались в разные края. Но временами кто-то из старых знакомых нет-нет да и вспоминал про тихий уголок на Сиреневой улице…
— Надо было их чем-то угостить, таких людей полагается уважить, так уж заведено испокон веков. Я даже приготовила кое-что, но у этого лысого до того строгое лицо! — корила себя мать. — Они так быстро ушли, что я не успела сказать: не откажите, гости дорогие, зайти на минутку, перекусить… Тебе бы взять и предложить, а ты стоял как истукан! Нехорошо получилось — отпустили их без угощения!
— Они сделали то, что положено, и пусть идут себе на здоровье, — возразил Франтишек.
— Нет, так нельзя…
— А что? По-твоему, надо было им подарок приготовить?
— Сосед рассказывал, что и такое делается.
— Это уж кто как умеет.
— В наше время, сынок, надо быть очень ловким, хитрым.
— Прекрати, прошу тебя!
— А сосед-то еще хотел с тобой советоваться! — улыбнулась мать.
— Богуш?
— Богуш.
— А мне он ничего не сказал… В таких делах я самый подходящий советчик. — Он тоже улыбнулся.
— Ой, только бы Зузка опять не осерчала, — испугалась мать.
— Я же предлагал позвать их, — напомнил он матери.
— Нет, пожалуй, лучше так, как оно и было.
— Ну чего ты с ними деликатничаешь? Не бойся ты их, делай по-своему, не позволяй морочить себе голову.
— Но ведь она мне дочь, а он — зять.
— Это верно.
— Они же мне не чужие! Может быть, мне уже недолго жить в этом доме, не хотелось бы ссориться с ними. Так же как и с тобой.
— Я понимаю, мама, — тихо согласился он.
— А деньги, что мне выплатят за дом, я разделю на две части, — приглушенно сказала мать, словно опасаясь, что их услышит еще кто-то. — Сколько ни дадут, все вам пойдет.
— Зачем, оставь лучше себе на расходы! — бросил он так резко, что мать даже опешила.
— Ну что я буду с ними делать? В чулке хранить? Нет, я все-таки разделю. А тебе они пригодятся.
— Нам денег хватит, лучше о себе подумай…
Мать развела руками:
— Накопите еще немного, добавите, может, машину купите.
— Зачем мне машина? Поездом удобнее и дешевле.
— Ну тогда что-нибудь другое… Скажем, дачку за городом, ты ведь так любил помогать отцу в саду.
— Это очень давно было, мама, — ответил он с улыбкой.
— Помнишь, ты держал кроликов, голубей, сколько радости они тебе доставляли, как увлеченно ты ухаживал за ними, скажи, что не так!
Он снова снисходительно улыбнулся.
— Все это уже ушло.
— А может, и не ушло.
Франтишек задумался. Лица его коснулось легкое дуновение давних знакомых запахов. Чуть-чуть, мельком пахнуло и исчезло.
— Кроликов я разводил только для того, чтобы мы почаще ели мясо. Вспомни, как тогда трудно было с мясом, — сказал Франтишек.
— Да, помню, было, — ответила мать. — А голуби? Их мы никогда не ели!
— Не хватало еще голубей есть, — покачал он головой. — Голуби — это другое…
— Вот видишь, — оживилась мать.
— Как давно все было! Кажется, даже эти цветы, — он кивнул на клумбу, — теперь уже пахнут иначе, чем тогда.
— Зузка мне тут рассказывала… Они вроде свою дачу собираются обшить деревом, — перескочила вдруг мать на совсем другое, и ее слова вернули сына к реальности.
— Чем-чем? Деревом? Да ведь они только в позапрошлом году ее построили, терразитовая штукатурка еще совсем свежая! Значит, они теперь ее посбивают и обошьют стены лиственничными дощечками?
— Я не знаю, — растерялась мать, — наверное, нет… Наверное, наложат обшивку поверх штукатурки. Или как?
Она вопросительно посмотрела на сына, но тот сидел, обхватив голову руками, и молчал.
— Откуда я знаю, как у них задумано. Может, обошьют дачу деревом изнутри, я не знаю…
Франтишек неподвижно сидел на скамье под орехом и, опустив голову, продолжал молчать.
Мать придвинулась к нему поближе.
— Что случилось, Ферко, что с тобой?
Но сын не ответил.
— Господи! Мальчик мой! — провела мать рукой по его волосам. — Ты же совсем седой!
— Седой, мама, седой, — проговорил он, вставая со скамейки.
Голубятник Вондра этой весной праздновал свое семидесятилетие. Последние десять лет он выпивал редко и в меру, но в день своего юбилея старик позволил себе целый литр вина, и когда Франтишек зашел его поздравить, то увидел перед собой человека необычайно словоохотливого, жизнерадостного, полного далеко идущих планов — в них не последнее место занимала постройка новой просторной голубятни, которой не будет равных не только в их районе, но и во всем городе: ее предполагалось соорудить на высоченном столбе, врытом глубоко в землю во дворе у старой шелковицы и надежно закрепленном тремя стальными оттяжками.