Инженер Митух, еще не совсем очнувшись от сна, включил лампу у кровати, увидел перекошенное от ужаса, с выпученными глазами лицо солдата Калкбреннера, заметил, что того так и колотит дрожь под серо-зеленой холщовой рубахой. Оторопело глядя на Калкбреннера, он сел на постели.
Старуха Митухова, его мать, заворочалась и застонала.
— Герр инженер, — губы Калкбреннера тряслись и голос прерывался, — в сорока километрах отсюда русские танки!.. Герр инженер!..
Инженер остолбенело смотрел в лихорадочно блестевшие глаза и на дрожащие губы Калкбреннера, потом вскочил с постели. Накинул коричневую куртку, висевшую на спинке кровати, — он спал в лыжных брюках — и бросился через кухню в комнату, где спали его брат Адам с женой Бетой и четырьмя детьми.
— Адам, вставай! — Когда Адам открыл глаза, удивленно жмурясь на свет, инженер Митух заговорил торопливо, громким шепотом: — Адам! Русские танки в сорока километрах от нас!.. Немцы уходят… заберут лошадей и подводы… наш немец советует тебе запрячь лучшую повозку и уходить куда-нибудь в поле… в рощу… или в лес…
Адам Митух, брат инженера, поворочался в кровати, приподнялся и снова улегся поудобнее на спину. Спокойно провел рукой по лицу, стирая ночную испарину.
— Где, говоришь, они? — спросил он. — В сорока километрах?
— В сорока километрах… Это, должно быть, где-то…
Адам Митух вскочил с постели.
Его жена Бета поднялась, обвела комнату полными тревоги глазами, на миг задержав ненавидящий взгляд на инженере Митухе.
Зашевелились и дети.
Инженер Митух вышел из комнаты, в кухне надел носки и тяжелые рабочие ботинки, тихонько переговариваясь с Куртом Калкбреннером.
Тем временем Калкбреннер снимал и бросал в кучу оружие и обмундирование.
— Пойдем в конюшню! — сказал Митух и спросил Курта: — Значит, остаетесь? Решились?
— Да.
Да, конечно, повторил он уже про себя. Он решился… Выйдя следом за инженером во двор, он направился в конюшню. Да-да, так он и сделает!..
Курту Калкбреннеру было сорок пять лет. Дома, близ Гартана под Катцен-Гебирге, у него имелось хозяйство — двадцать моргов земли, отец, мать, жена и шестеро детей. Почти всю войну он состоял при лошадях и уже больше двух лет, от Котельникова, с самыми разными лошадьми все отступал и отступал домой. «В этой войне мне, кажется, посчастливилось никого не убить, — однажды сказал он инженеру Митуху, — и, думаю, уже никого не убью. Другие убивали — страсть!» В сорок пятом, в конце февраля, вместе с ротой под командованием обер-лейтенанта Шримма он добрался до Молчан. Его определили на постой к Митухам. Митухи были люди простые и считали Калкбреннера горемыкой, несчастным человеком. В кухне они поставили для него старую, выброшенную кровать, положили на нее соломы. Калкбреннер был конюхом при шестерке облезлых и отощавших коней штирийской породы, которых он держал на привязи у Митухов в сарае, и заодно ротным кладовщиком. С помощью инженера Митуха (который поначалу очень плохо понимал его речь) он сумел растолковать Митухам, где находится Гартан, как выглядит Катцен-Гебирге и что гитлеровская война, по сути дела, кончилась. «Все это не назовешь иначе, как свинством, одним большим свинством, всему миру и моей стране оно причинило и еще причинит много зла, — говорил он, улыбаясь своими светло-зелеными глазами. — Человек есть человек. Верьте мне! Он не может без конца заниматься подлым делом, даже если при этом ему неплохо живется. Поверьте — ведь это кошмар!» У Митухов такие речи встречались одобрительным смехом и располагали к Калкбреннеру. Его стали приглашать к столу, сперва он не осмеливался, но потом привык обедать и ужинать у Митухов, свой обед с солдатской кухни выливал в корыто Митуховым свиньям, а хлебный паек скармливал своим отощалым клячам. «Может, все равно все прахом пойдет, — нередко говаривала Адамова жена, Бета, — по крайней мере наедимся!» — и резала курицу. У Митухов не переводилось мясо — копченая свинина и свежая курятина, — и от такой пищи Курт Калкбреннер впервые за долгие годы воспрял духом. Он поправился, его круглое лицо посвежело, настроение поднялось, и однажды он поймал себя на том, что его искушают странные мысли. Он питал к Митухам благодарность — давно забытое чувство, от которого он за эти годы отвык, не имея оснований быть кому-либо благодарным. Калкбреннер предлагал инженеру Митуху деньги, а когда тот отказался их брать, стал носить его брату Адаму вещи, которым по тем временам не было цены: ременные оглавники для лошадей, новые уздечки, вожжи и другую упряжь, кожу на подметки, пачки солдатского табаку, — и чем больше носил, тем большую благодарность испытывал к Митухам: ему казалось, что он дает слишком мало и своими подарками обижает их. Он проникся таким доверием к Митухам, что показал им фотографии своих родителей, жены и детей, и у него затеплилась надежда, что окончание войны он встретит в Молчанах, может быть, именно у Митухов. У них было небольшое, но содержавшееся в образцовом порядке хозяйство, хороший фруктовый сад, приличный скот и пара добрых коней, и Калкбреннер все сильнее ненавидел войну, которая вырвала его из такой же жизни, какую вели Митухи, отняла у него несколько лет. Он нередко давал Митухам советы, помогал и учил более рациональному ведению хозяйства. А в марте и апреле все чаще заводил с инженером Митухом разговоры о том, чтобы дожить до конца войны в Молчанах.
— Я бы вам не советовал, — сказал ему однажды инженер. — Это небезопасно. Вам тогда не удастся вернуться под Катцен-Гебирге.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, герр инженер. — При этом на круглое лицо Калкбреннера всегда набегала тень. — Чья вина, тому и заботы. У нас, немцев, и вины, и забот — ужас! Но для меня меньше всего забот было бы здесь. Я останусь. Не у вас, нет. Но конца войны дождусь тут. Послушайте, герр инженер! Я такое сделаю, что даже русские меня не тронут. И в плен не возьмут. Да еще сами в Гартан привезут!
— Дело ваше.
— Вы мне поможете?
— Я — вам?
— Да, — сказал Калкбреннер с добродушной улыбкой. — Вы должны мне помочь. Я ведь знаю — вы куда-то отправляете продукты. По-моему, партизанам. Помогите мне. Я прошу вас только дать мне гражданскую одежду. Больше ничего. Но и я вам кое в чем помогу, потому что мне хочется дожить до конца войны здесь.
Калкбреннер уже все продумал и приготовился действовать по своему плану. От инженера Митуха он получил старые белые суконные порты, не первой свежести белую полотняную рубаху, потрепанный парусиновый пиджак и дырявую шляпу, и все это висело на гвозде в конюшне Митухов. Взамен в первую среду апреля он передал инженеру Митуху украденную взрывчатку. «Ага, вот она, одежда, — приговаривал он в темной конюшне, — все будет хорошо».
— Спасибо вам, герр инженер!
— Не за что.
Калкбреннер ликовал.
Но война закончилась в Молчанах совсем не так, как рисовалось Калкбреннеру.
Адам Митух, брат инженера Митуха, поспешно натянув темно-синие брюки, темно-синюю рубашку, старый коричневый пиджак и шапку, схватил старое зимнее пальто и попоны, выбежал из дома и бросился в конюшню, а в доме началось движение. Адам запряг лошадей в повозку, прошел садом, подрубил топором новую ограду и повалил ее, потом дорогой в глубокой выемке вдоль Петровой Залежи бесшумно, потихоньку выехал за околицу.
Дорога, местами подсохшая, но кое-где раскисшая после недавних дождей, скрадывала грохотанье повозки. Лишь по звяканью петель и звеньев на бороне можно было догадаться, что по полю движется телега.
Время от времени Адам то ногой, то рукой, то кнутовищем проверял, все ли взял. Все было на месте. Борона — ее можно пустить в ход и по невспаханному, если лихо придется, в суме полкаравая хлеба и кусок сала, для коней в телегу брошено клеверного сена, сечки и овса, жестяное ведро для воды и попоны. Под левой ногой топор.
В это раннее апрельское утро молчанцев мучил холод и страх. Люди украдкой бегали из дома в дом, шептались, и не успел Адам выехать, как вся деревня была в курсе последних слухов.
— Русские вот-вот будут здесь!
— Их танки уже в Млынской, Боровцах, Адамовцах!
— Господи боже!
— Пушки бьют по нашим землям! Немцы собираются удирать!
— Надо коней и телеги уводить в поле, там спрятать, а то немцы все заберут! Ни одной подводы не оставят. Далеко ли они уйдут на своих облезлых клячах да на трех легковушках?
— Конечно, и мужиков, и скотину заберут! Немцам деваться некуда, они все порушат, мужиков и коней постреляют. Чтоб русским ничего не досталось!
— Боже мой, боже мой!
— Закопать бы что из добра…
— Ох, господи, да ведь некогда!..
Кто мог, тайком уходил из Молчан в поле.
Недалеко от опустевшей шталевской виллы, где по-прежнему горел оставленный Гизелой Габоровой свет, в новом здании школы размещалась немецкая комендатура.
Обер-лейтенант Шримм стоял за учительским столом на возвышении, когда-то натертом до блеска, а теперь затоптанном сапогами и солдатскими ботинками. Высокого роста, он очень прямо держал свою большую голову с черными густыми, гладко зачесанными волосами под новенькой пилоткой. На столе перед ним лежала военная карта молчанских окрестностей, разные бумаги и списки владельцев упряжек.
— Старосту ко мне! — рявкнул он двум дежурным солдатам. — Немедленно!
Погасло электричество.
Солдаты зажгли свечи.
Шримм взглянул на часы на левом запястье. Время близилось к четырем.
Солдаты привели старосту Штефана Шимко, но из того, что кричал ему Шримм, насмерть перепуганный Шимко не понял ни слова. Шримм сел и стукнул кулаком по столу, так что гул передался от стола половицам, а когда оборвался отчаянный крик Шримма, заговорил низкорослый, тощий и сутулый солдатик (веки у него были намазаны белой мазью); по его словам, Калкбреннер знает в Молчанах какого-то инженера, владеющего немецким языком.
— Что? — оторопел Шримм. — Что за инженер? Что он здесь делает?
— Не знаю, герр обер-лейтенант, — ответил солдатик, — только Калкбреннер говорил…