— У тебя здесь, честное слово, очень, очень красиво, — выражает свой восторг перед братом средняя сестра. Может, она уже вся побледнела от зависти, но мать этого не видит, та стоит к ней спиной.
— Ну, Тибор, ты даешь! И как же ты на такое денег накопил? — говорит кто-то из гостей.
— Да вот накопили, и не только на это! А вкалывали мы как, знаешь?! Все! Даже Лацко! — Тибор поискал взглядом сына, но тот был где-то далеко.
Потом гости спускаются по склону вниз, к реке. Уровень воды сегодня не очень высокий, поэтому широкий песчаный берег весь на виду. Зрелище роскошного пляжа впечатляет…
— Вода холодная, выше по течению шли дожди, — говорит Тибор.
— Ух ты! — восклицает кто-то.
— Настоящая Мальорка!
— А это что такое?
— Господи, как же здесь красиво!
Ну и так далее…
Через некоторое время стали подъезжать машины с остальными гостями, и мать удаляется на кухню. Вслед за ней туда приходит и дочь. Они вместе колдуют над холодными закусками, подготавливают посуду, приборы, подогревают то, что нужно подогреть.
В третьем часу подают обед. За столом собралось человек тридцать.
— Некоторые не смогли приехать, передали свои извинения, — объясняет матери дочь, кажется, она этим расстроена. — Позже, к вечеру, подъедет еще человек пять-шесть. — Зузанна весело подмигивает матери. — Самые важные и нужные гости…
Обед растягивается почти до сумерек. Но и потом не умолкают разговоры, рекой льется вино. Затрагиваются и вопросы текущей политики. Некоторые стороны жизни, особенно экономика, подвергаются сдержанной критике. Раздаются голоса в пользу жесткого, бескомпромиссного курса в деле укрепления трудовой дисциплины, все сходятся на том, что эта борьба должна была начаться уже давно, по крайней мере лет десять назад, сейчас, может, и поздно хватились!
Младшее поколение, вырвавшись из-под опеки отцов, убежало к реке; дети заходили в воду, кое-кто даже попробовал окунуться, но вода была в самом деле ледяная, и купания не получилось. Зато как приятно поваляться на мелком прогретом песке!
День близился к концу, таяли запасы вина и коньяка. Но до конца мероприятия было далеко. В чулане за кухней стояла еще целая батарея неоткрытых бутылок.
— До утра будем гулять! — кричал Тибор. — Только утром, только утром мы расстанемся с тобой… — перешел он на пение.
Прибыла наконец последняя, долгожданная партия гостей, по дороге они прихватили с собой еще кого-то, и этот гость, хотя и не званный, был тепло встречен хозяевами.
Сели опять за стол, что-то ели и, конечно, пили. А солнце медленно опускалось за холмы на венгерской стороне реки.
Общество распалось на небольшие группки. Языки развязались, высказывалось уже и то, что накипело на душе.
Мать мыла посуду. Через распахнутое настежь кухонное окно до нее долетали обрывки фраз, магнитофонной музыки, пьяное пение и даже междометия первых перепалок.
— Мама, брось это, завтра наведем порядок, — сказала дочь, увидев ее за мытьем посуды. — Иди лучше к гостям, иди, — упрашивала дочь, слегка возбужденная от выпитого ликера, с румянцем на все еще красивом лице.
— Осталось немного. Вот закончу и пойду, — обещает мать, и опять у нее есть полчаса уединения.
Дома у них как имения — что здесь, что в городе. Кто бы мог подумать, что Зузка такую силу наберет. А сегодняшний день сколько им стоил! Стол какой, выпивка, разные лимонады дорогие, фрукты, сладости всякие — боже мой, это же куча денег… Неужели у них есть на что так шиковать, неужели у них нет долгов, ведь они же столько не зарабатывают, министру и тому пришлось бы трудиться в поте лица, пожелай он за короткий срок собрать такое богатство; не дает матери покоя все, что она видит у них. И к этому знакомому уже ощущению холодка, пробегающего по спине, к этой нервной дрожи сегодня прибавляется какой-то горестный привкус, нет, нет, этого не может быть, только не это, говорит она сама себе; от чувства гордости и восхищения за дочь, охватившего ее сегодня утром в городе, когда она со стороны увидела их особняк, сейчас остались только озноб и тяжесть на сердце… Казалось бы, полным-полно всего, а выглядят, словно их на казнь ведут, будто червь какой их гложет! Ни веселиться, ни радоваться толком эта молодежь не умеет, не то что мы когда-то, говорит себе мать. Нам, бывало, есть пиво или нет, все равно весело, а они… взгляните только, куда подевалась их радость? Где она?! Искреннее веселье в человеке всегда видно, а у этих голова другим забита, не ведают они простых человеческих радостей…
На улице кто-то захохотал.
— …Пшел в задницу, какой там честный заработок!
— Тише ты! — шипит другой голос.
— Да у него чистыми выходит максимум три с половиной! Мне ли не знать, что к чему и что почем…
Кто-то опять засмеялся.
— Тише! — предостерегает тот же голос.
И снова в кухню вливается тишина.
Мать присаживается в углу у электроплиты и смотрит в окно.
Венгерский берег реки уже исчезает в сумраке. Постепенно сливаются с ним и вербы, что растут на островке ближе к словацкому берегу. Скоро уже совсем стемнеет, думает мать. И внезапно защемило у нее в груди от прилива безысходной тоски. К глазам подступают слезы, кажется, еще чуть-чуть, и не выдержит ее сердце, разорвется на куски… Потом отступила тяжесть, растеклась немотой по всему телу. Это ей уже знакомо, такое она не раз испытывала в вечерние одинокие часы, не раз уже охватывала ее вековая печаль пожилого человека, но там, в доме на Сиреневой улице, она ощущалась по-другому…
— Мама, где ты? Слышишь меня? Где ты? — опять звучит голос дочери. — Лацко, отнеси им пива, раз они просят, — говорит Зузанна сыну, вошедшему вслед за ней. — Мама, почему ты здесь, что с тобой? — бросается она к матери.
— Голова что-то разболелась…
— Выйди на свежий воздух, пройдет. Тебя сейчас некому отвезти домой, все перепились.
— И не нужно, ничего страшного.
— Если хочешь, можешь пойти наверх и лечь. В маленькой комнатке, там никто не ночевал, — предлагает дочь.
— Пожалуй, лягу, только посижу еще немного, — говорит мать.
— Тебе бы прогуляться на воздухе.
— Воздуха и здесь хватает, — показывает мать на раскрытое окно.
— Не знаешь, где ветчина? В холодильнике? — спрашивает Зуза. — Пойду отнесу ее гостям.
Дочь уходит, а через минуту на кухне появляется внук. Садится в угол напротив и молчит.
— Что случилось, Лацко? Ты чего такой грустный?
Он не отвечает.
— Кому, как не тебе, сегодня веселиться…
Внук продолжает молчать.
— Видишь, какой праздник в честь тебя устроили!
— В честь меня, — усмехается Лацко.
— А как дела с институтом? — спрашивает бабушка минуту спустя.
— Подали апелляцию.
— Значит, подали. — Она задумалась. — А к тому профессору ты уже ходил?
Внук кивает головой.
— Как думаешь, примут?
— Не знаю, — отвечает он равнодушно.
— Хорошо бы тебе туда попасть! — Она с нежностью посмотрела на него.
— Хм.
— Дай-то бог, чтобы тебя приняли, — говорит она и умолкает. — Я себя плохо чувствую, что-то не по себе… — жалуется она внуку. — Хорошо бы сейчас домой уехать. Но как? Все пьяные, ох, пойду-ка я, пожалуй, наверх, лягу там.
— Это верно, все пьяные, — буркнул внук.
Оба помолчали.
— Слушай, баб! Давай слиняем отсюда! — неожиданно предлагает Лацко.
— Как это?
— Выйдем на шоссе. Через пять минут будем на автобусной остановке… Идем, в девять отправляется автобус в город, мы еще успеем, пошли скорей.
— Ой, и не знаю даже… — говорит она, оживившись.
— Давай свои вещи.
— Надо бы попрощаться, нельзя так…
— Прошу тебя, не надо! Сама знаешь, что тогда будет! — умоляюще смотрит на нее внук. — Тогда уж мы застрянем тут надолго.
— Беспокоиться будут о нас, — попыталась она возразить.
— Оставим записку на столе, — мгновенно решает внук и эту проблему. — Теперь идем, только не сюда, лучше через гараж. — И он тащит бабушку за руку к боковому выходу.
Тихо выбравшись из дома, они незаметно проскользнули мимо опасной зоны и скрылись за кустами акации. Дальше пошли смелее.
Вниз по реке плыл, сверкая огнями, теплоход, темная речная поверхность переливалась множеством бликов. Оркестр на палубе играл танго. Как в добрые старые времена.
Рядовые граждане вовсе не слепы, они внимательно следят за тем, что творится у них на заводе, на улице, в городе, который с каждым днем все стремительнее разрастается вокруг и вверх, и вширь. И горькая истина, вырвавшаяся недавно из уст старого Ивичича и, к сожалению, подкрепленная немалым житейским опытом, вызывает беспокойство не у отдельных лиц или у кучки вечных охотников до сплетен, а будоражит сознание сотен тысяч людей, одним отравляя душу, а других толкая на опасную стезю… Крупных расхитителей, черт бы их побрал, поймать гораздо сложнее! А самых крупных, выходит, совсем невозможно?
Старый Ивичич никак не хочет простить Франтишеку их прошлый разговор, когда, разбирая сообща один деликатный вопрос, касающийся начальства, Ферко сравнил, по мнению Ивичича, несравнимое — его неудачную попытку присвоить какую-то мелочь поставил на одну доску с махинациями того, кто расселся вон там за большими окнами.
— За кусок медной трубки они набросились на меня как на злодея, — жаловался Ивичич в понедельник; первый августовский понедельник запомнился Франтишеку, в этот день он впервые после долгого перерыва прибыл на работу не пешком, а на своем наконец-то отремонтированном мопеде. — Из-за такой ерундовины составить на меня акт! — бесился Ивичич. — Делов-то — кусок трубки, а шуму!..
— Трубка была не одна, а несколько. Знаете, сколько стоит килограмм меди? — растолковывал ему Франтишек. — А те трубки, что нашли в кустах под забором? Кто их туда припрятал?
— Те на меня просто навесили! — возмущался Ивичич. — Дело шили, и, между прочим, напрасно…
— Так уж и напрасно? — усмехнулся Франтишек.
— А тот, кто машинами отсюда вывозил, ходит себе спокойно, брюхо нагуливает! К черту такую работу!