— Ладно, назовем его так, — уступил Франтишек.
— Что же получится, если, проводя жесткий курс, мы затронем и таких трудяг? — Доктор Костович поднял брови. — А вот что. Мы отобьем у них охоту к левой трудовой деятельности, и они, вместо того чтобы работать, предпочтут сидеть по домам или по пивным. А кто заполнит образовавшуюся брешь? Кто?
— Найдется кто-нибудь…
— Вашими бы устами… Кто? Может, служба быта? — засмеялся доктор Костович. — Неужели здесь можно обойтись без частной инициативы? Не кажется ли вам, друг мой, что в этой сфере у нас и так хватает проблем?
— Доктор, вы можете так запутать человека, что у него уже и мозги набекрень, — вздохнул, сдаваясь, Франтишек. — Но какой-то порядок все же должен быть…
— Это правда, — утвердительно кивнул головой старый юрист. — С этим, друг мой, я совершенно согласен, только, как видите, такие дела следует решать осмотрительно, все не так просто, как кажется на первый взгляд.
— Надо же, черт возьми! — в сердцах проворчал Франтишек.
— Черт это не возьмет, — задумчиво проговорил Костович и замолчал, рассеянно глядя куда-то перед собой. — Самое ужасное, — сказал он через минуту, — что сбиваются с толку люди в подавляющем большинстве своем честные, возникают разочарование и апатия. Бросается тень на самые благородные цели. А что может быть хуже?
Да, старый юрист попал в точку! Тень на самые благородные цели. Тень, где ее быть не должно. Вот что самое худшее.
Обетованная земля с безоблачным небосводом. Слова бессильны приблизить это небо к людям, слова есть слова.
А молчание?
Молчание еще хуже.
— …Да-да, послушаешь, послушаешь, — исповедовался Ивичич, — что другие говорят, поглядишь вокруг себя, чего-то сам смекнешь, хочешь не хочешь, а смекнешь, и от этого только дуреешь. Ударит на старости лет дурь в голову, и сотворишь такое, чего раньше никогда не делал, — сунешь какую-нибудь хреновину под плащ или перекинешь кой-что через забор незаметно и не знаешь толком, на кой она тебе ляд сдалась, но рука сама потянется, заманивает это, затягивает, и как-то сразу кажется, что раз другие тянут, то и тебе не грех разжиться, хоть ерундой какой-нибудь; ты понимаешь меня, Феро, понимаешь?
— Вообще-то да, — ответил Франтишек. — Я тоже человек, всякие мысли одолевают…
— Вот видишь, что я, старый осел, сотворил! Составляют на меня акт, смотрят как на… Знаешь, каково мне было? Твое счастье, что не знаешь…
— Ладно, что было, то было, забудем это, — буркнул Франтишек.
— А ты молодец.
— Ивичич, мы работаем вместе уже который год. Хорошо знаем друг друга. И знаем, кто есть кто. Давай плюнем на этот акт!
— Серьезно?
— Вот когда тень на благородные цели, это хуже всего, — в раздумье протянул Франтишек. — Подумаешь, акт! Главное — тень, дорогой Ивичич, проклятая тень.
По Поточной улице никогда не протекал поток, откуда же взялось такое название? Наверное, мелкая болотистая канава, которая еще недавно вилась лентой под садами и огородами, прилепившимися к нижнему ряду маленьких домишек, подсказала его людям. Да, когда-то здесь была канава, отводившая дождевую и сточную воду вниз, к шоссе, где она уже стекала в канализационную сеть; весной или в тех случаях, когда поднимался уровень подземных вод, канава превращалась в настоящий поток, а подчас и в небольшое озерцо — оно затопляло нижнюю часть садов и огородов, все время сводило на нет усилия их владельцев, и в результате некоторые вообще перестали обрабатывать нижнюю часть своих участков… Была здесь когда-то канава — и нет ее, давно землей засыпали, грунт укрепили подпорной стеной и на выровненном пустом пространстве возвели склады. Перед натиском строительного бума в этом районе не устояла и часть Поточной улицы: домишки снесли, а на их месте выросли или еще вырастут более внушительные сооружения.
Она жила с родителями на Поточной улице в одном из тех домов, которых уже нет. Мать умерла рано, не дотянув даже до пенсии. У отца здоровье было покрепче; отметив шестидесятилетие, он прожил еще несколько лет, получил от государства кое-какую компенсацию за те средства, которые десятилетиями вкладывал в свое жилище…
И кем он только не работал за свою жизнь, последние десять лет до пенсии был маляром. Но и потом, уйдя на заслуженный отдых, не смог сидеть дома и, когда ему предложили поработать вахтером на родном предприятии, тотчас же, не заставив себя упрашивать, согласился; на следующий день утром он взял сумку с едой и торжественно объявил, что отправляется на смену, на целых двенадцать часов! Без малого четыре года он то сидел в будке проходной, то стоял перед ней как на часах, но однажды как-то сразу ослаб и стал терять боевой дух… Потом он целыми днями слонялся по квартире, в хорошую погоду выходил погреться на солнышке — тогда они уже не жили на Поточной улице, а занимали квартиру в большом доме, куда переселились уже втроем, потому что в их семью вошел Франтишек.
Когда их старый домишко было решено снести, городские власти предложили им взамен новую трехкомнатную квартиру в недавно построенной многоэтажке возле набережной. Зачем нам столько комнат, у нас даже нечем их обставить, сказал тогда отец, а вот на нашем заводе работает один парень, Дюло Балла, так у него четверо детей и только две комнаты, уже много лет он жалуется на тесноту. Давай предложим ему нашу квартиру!
Так и случилось — Дюло с семьей переехал в их многоэтажку, а они — в его жилище на Лягушачьих Лугах. Предприятие, взяв на себя транспортные расходы, предоставило отцу машину для переезда, чем его очень порадовало. Вещи перевезли быстро, обойдясь одной ездкой. Всякий инвентарь, необходимый для жизни в отдельном доме, а не в городской квартире, отец заранее раздал соседям по улице, несказанно счастливым оттого, что их на какое-то время, как они говорили, оставили при своих козырях. Шофер грузовика, хмурый парень лет тридцати, молча просидевший все время в кабине, не моргнув глазом сунул в карман предложенную ему бумажку в сто крон и сразу же умчался. Трое сослуживцев, которых отец попросил помочь при переезде, — они, собственно, все и перетаскали, без них не справиться бы — не на шутку рассердились, когда тот смущенно спросил, сколько он им должен за работу. «Ты что, обалдел? — ответил ему самый пожилой. — Лучше бы налил чего-нибудь горло промочить, если так уж хочешь нас уважить, не то, смотри, следующий раз не придем…»
Одним из этой троицы помощников был Франтишек.
К тому времени он уже развелся с женой. Бывшая его супруга — белокурая учительница, с которой он прожил почти три года, так и не обзаведясь детьми, — добилась на суде, чтобы за ней оставили квартиру, и Франтишек, хотя и мог вернуться назад к родителям, подался в заводское общежитие, где ему, как он позже признался, было спокойнее.
Со дня переезда Франтишек стал частенько наведываться к ним в гости.
А однажды, спустя почти год после их знакомства, когда об этом уже и воробьи на крышах чирикали, отец ему предложил как бы мимоходом: «Послушай, Ференц… Если ты, хм… ну, захочешь вдруг остаться, так оставайся без всякого, мне ты мешать не будешь…»
С тех пор они и зажили втроем в квартире на Лягушачьих Лугах. И за все время не сказали друг другу ни одного обидного слова. Потом отец умер, и двухкомнатная квартира сразу показалась им чересчур просторной.
Франтишек уже давно упрашивал и даже умолял ее оформить брак. Но каждый раз, когда он заговаривал об этом, она либо отшучивалась, либо ловко переводила разговор на другую тему, и он отступался; поэтому ей иногда казалось, что его уговоры не серьезны и такие шутливые отказы ему только на руку…
Однако последний их разговор не обернулся шуткой, потому что на сей раз Франтишек твердо стоял на своем, добиваясь определенного ответа.
Она растерялась. Его запоздалая решительность вывела ее из равновесия. Она молчала, и Франтишек снова воспринял это как отказ, хотя прежде ее несогласие выражалось по-другому.
Он стал вразумлять ее, как проповедник в кафедральном соборе, она даже толком не понимала его, он плел что-то о важности супружеской жизни, о безответственности, которая рождает в человеке легкомыслие и прочие отрицательные качества, о традициях, связанных с институтом брака, о необходимости сохранения и укрепления семьи не только на бумаге, но и на деле и о многом другом; да, он говорил, как священник, а она слушала и удивлялась, откуда только у него нашлись такие слова.
Растерявшись поначалу от бурного натиска, она вскоре пришла в радостное возбуждение. И с удивлением поймала себя на том, в чем ему бы ни за что на свете не призналась: именно такого решительного тона ей не хватало с самого начала, именно этого она ждала от Франтишека с первых дней совместной жизни!
А потом Франтишек понес документы в национальный комитет, уладил все формальности и договорился о дне и часе регистрации бракосочетания.
Вечером они вместе прикидывали, кого позвать в свидетели.
Оба согласились, что никто из родственников для этого не подходит. И у нее и у Франтишека на этот счет имелись свои соображения. Франтишеку не очень хотелось видеть на своей свадьбе сестру и зятя, она же, наоборот, ломала голову над тем, кого пригласить из многочисленной родни — брата, сестру? А как быть с дальними родственниками? Шумная свадьба в их возрасте — это уже ни в какие ворота! В конце концов и она решила никого не приглашать — по крайней мере никто тогда не обидится. (Или напротив — не дай бог, обозлятся на нее все сразу…)
Самой подходящей кандидатурой ей показалась Маргита — подруга по работе, бездетная сорокалетняя вдова, женщина сдержанная, тактичная, не выносящая сплетен. Франтишек был с нею знаком, она не раз заходила к ним на огонек.
Франтишек долго колебался и наконец решил пригласить Имре Кедроня, своего старого товарища, которого он знал еще с армейской службы в Оломоуце, самый подходящий свидетель… А если Имре не сможет — все-таки отец семейства: четверо детей, куча забот, — запасным будет Палё Стугар из их цеха. Уж тот, конечно, найдет время побывать у Феро на свадьбе!