The British Medical Journal основание сделать в 1885 году следующее утверждение: «Правда состоит в том, что едва ли на какой-нибудь один признак наступления смерти, за исключением гнилостного разложения, можно полагаться как на надежный и безошибочный»[240]. Таким образом, именно посмертное разложение тела стало в XVII и XVIII веках «золотым стандартом» абсолютно уверенной диагностики смерти, хотя большинство смертей и констатировалось до начала этого процесса.
В XIX столетии люди были больше, чем когда-либо прежде, одержимы идеей так называемого преждевременного погребения, когда того, кто все еще был жив, ошибочно признавали мертвым и, следовательно, хоронили заживо. Понятие «мнимой смерти» стало привлекать пристальное внимание общества. Даже Эдгар Аллан По считал эту тему «слишком ужасной, чтобы служить предметом вымысла»{2}. В рассказе «Преждевременное погребение», опубликованном в 1844 году, он описывает такие случаи, которые встречались «не раз» и даже в жуткой вселенной По были «одной из ужаснейших пыток, какие когда-либо приходилось испытывать смертному»[241]. В нескольких сюжетах этого рассказа люди — обычно молодые красавицы — оказываются похороненными, впав в бесчувственное состояние временного прекращения обычных жизненных функций.
В ведущих медицинских журналах того времени, таких как The Lancet и The British Medical Journal, часто размещались сообщения о пациентах, которые были объявлены мертвыми c последующим опровержением этого диагноза. В основном это происходило с больными, которые входили в состояние «истерического транса» или «летаргического сна»[242]. В письме редактору журнала Scientific American некий мистер Уильямсон из Лондона делился в 1896 году своими наблюдениями за «несколькими подтвержденными случаями» мнимой смерти — «состояния, которое настолько напоминает настоящую смерть, что даже наиболее искушенный специалист поверит, что этот человек действительно мертв»[243]. Это состояние настолько глубоко, что «даже самый опытный врач, судебно-медицинский эксперт или гробовщик не сможет отличить мнимую смерть от настоящей ни по внешним признакам, ни с использованием стетоскопа, ни при помощи какого-либо другого предлагаемого в литературе метода».
Повсеместно продвигались сложные и детально описанные, но почти не имевшие под собой научной основы методики, которые были призваны определить, действительно ли мертв тот или иной человек[244]. Высказывалось предположение, что находящиеся в состоянии мнимой смерти люди впадали в так называемый анабиоз, когда «жизнь существует только в качестве возможности своего возрождения». Большинство сообщений о случаях преждевременного диагностирования смерти были сомнительными: ни в одном из них не было документального подтверждения осмотра пациента квалифицированным медиком. Более того, когда некий врач занялся в 1896 году изучением случая воскрешения одного местного мальчика, он выяснил, что вся история о ребенке, который страдал от хронического заболевания, был объявлен умершим, а затем очнулся непосредственно перед тем, как его положили в гроб, была выдумкой[245].
Для более длительного наблюдения за трупами в моргах принимались специальные законы[246]; также разрабатывались «безопасные гробы» и склепы, из которых можно было выбраться. Новые, подтверждающие смерть тесты охватывали круг признаков, куда более широкий чем тот, что использовался со времен Гиппократа. Подобные методы были гораздо более инвазивными и весьма гротескными: тела окатывали кипятком, кололи острыми предметами или стимулировали веществами вроде горчицы, которую пихали умершим в нос с целью вызвать какую-либо реакцию. Их погружали в воду, чтобы проверить наличие пузырьков, подтверждающих дыхание[247]. Под кожу вводился нашатырный спирт с последующим наблюдением за появлением признаков воспаления. Выдвигалась идея до самого сердца протыкать тело специальной булавкой с закрепленным на противоположном конце флажком, который, в случае движения, свидетельствовал бы о том, что сердце все еще бьется. «Тест Фубера» вообще предусматривал вскрытие грудной клетки скальпелем, после чего в разрез вводился палец, которым прощупывалось возможное биение сердца.
Даже несмотря на то, что смерть всегда была нашим спутником, битва вокруг ее диагностирования не стихла и с появлением передовых диагностических технологий. Если судить по случаю с Джахи Макмат, диагностика смерти (или жизни — в зависимости от вашей точки зрения) остается таким же мучительным процессом, как и в рассказах Эдгара Аллана По.
Появление стетоскопов и ЭКГ в огромной мере упростило регистрацию работы сердца. Однако полагаться на остановку сердца при констатации смерти мы перестали в 1960-е годы, после публикации гарвардских критериев, когда новые достижения медицины побудили, наконец, врачей серьезно отнестись к принятию решения о наступлении смерти. Аристотель и многие другие мыслители прошлого считали, что переход от жизни к смерти является размытым и постепенным. Эту точку зрения разделяли и некоторые наши современники, например Томас Старзл, первым выполнивший в 1963 году пересадку печени. Он описывал жизнь как «ниспадающую кривую»[248] и полагал, что жизнь постепенно покидает человека по мере его приближения к смерти. Возникновение возможности пересадки органов не просто привело к отказу от устаревших представлений о смерти, но и заставило врачей полностью осознать этические и юридические последствия объективного определения момента, когда человек уже фактически не является человеком. Спустя всего год после первой пересадки человеческого сердца, выполненной Кристианом Барнардом в 1967 году, The Journal of the American Medical Association уже писал в редакционной статье, что «устанавливать правила диагностики смерти должны врачи, а не юристы»[249].
До XX века квалификация хирурга определялась быстротой его рук. Анестезия и гигиена дали хирургам то, чего им всегда не хватало, — время. Постепенно пределы возможностей хирургии расширились, позволив пересадку органов от одного человека к другому, однако это происходило методом проб и фатальных ошибок. Французский хирург Матье Жабулей, который вместе с Алексисом Каррелем развивал методы сшивания кровеносных сосудов, стал первым, кто предпринял попытку провести пересадку органа человеку[250]. В 1906 году он вживил двум пациентам почки козы и свиньи, однако допустил роковую ошибку, неправильно соединив сосуды. Оба пациента, разумеется, вскоре умерли. В Киеве хирург Юрий Вороной старался спасти шесть человек, которые попытались покончить с собой при помощи ртути, что привело к тяжелой почечной недостаточности. Тем не менее стремление всех шестерых свести счеты с жизнью перевесило усилия Вороного, и его пациенты все равно скончались.
После того как некоторые из недостатков ранней трансплантационной хирургии были устранены, врачи начали осознавать, что иммунная система пациентов, которые получат донорские почки, начнет ожесточенную борьбу против этого постороннего объекта. Иммунная система человека всю жизнь тренируется обнаруживать клетки и ткани, которые не имеют отличительных признаков системы-хозяина и, соответственно, признаются чужеродными. Ксенофобия иммунной системы будет, очевидно, направлена и на инородный орган, обрушивая на него достойную «Звезды Смерти» ответную реакцию, которая почти наверняка приведет к смерти хозяина. Хотя развитие такого иммунного ответа было успешно предотвращено Джозефом Мюрреем, который в 1956 году провел пересадку почки от одного однояйцевого близнеца другому[251], на свете пока не существовало надежного способа сделать эту процедуру доступной для большинства, не обзаведшегося однояйцевыми близнецами. Несмотря на смелые попытки некоторых врачей подавить иммунную систему организма-хозяина при помощи облучения, лишь появление препаратов-иммуносупрессоров вроде азатиоприна помогло ослабить иммунный ответ и сделало возможным долгосрочное принятие организмом донорских органов.
В ходе развития трансплантационных методов хирурги поняли, что когда донор уже мертв, успех операции зависит от того, насколько быстро орган будет извлечен после смерти организма. Кое-какие хирурги, включая бельгийца Гая Александра, решили не дожидаться формирования консенсуса и разработали собственные критерии определения того, умер ли человек[252]. Хотя некоторые органы, в том числе и почки, могут быть извлечены при жизни донора, многие другие невозможно получить, не убив того, кому они принадлежали. Даже почки в большинстве случаев изымаются у недавно умерших — из-за нехватки живых людей, готовых пожертвовать этим органом.
Люди умирают с незапамятных времен, но никогда прежде чья-то смерть не могла стать источником жизни. Соглашаясь на изъятие своих органов, люди могли теперь завещать надежду и жизнь тем, у кого их раньше не было. Возможно, именно это побудило нас определить смерть не только философски, но и эмпирически, причем воспроизводимым и надежным способом. Даже один-единственный человек, ошибочно признанный мертвым, мог поставить под удар всю благородную миссию по пересадке органов. Тем не менее отсутствие точного определения смерти не остановило многих хирургов в их попытках определить границы возможного хирургического вмешательства в конце жизни.