Как тепло!
Вероятно, хорошо умирать, глядя на красивую женщину. Но оживать так еще приятнее.
— Спите.
Закрываю глаза. Уютно, тепло и блаженство.
Вновь пробуждение. Птичий утренний гам. Маме было бы хорошо, если бы знала.
Никого нет. Вверху цветной потолок. Где-то окно. За окном орут воробьи.
Повернуть голову не удается. Ничем нельзя шевельнуть, только глазами.
Сколько прошло: минута, час, сутки?..
Было утро, был понедельник. Декабрь 1999-го, незадолго до праздника. Я стартовал к Юпитеру на экспрессе, в обход астероидов. Новый год собирался встретить на Ио.
Ребятам нужны приборы — как они без приборов?
Трудно найти добровольца — рядом рубеж тысячелетий. Всем хочется встретить дома. В семье, с мамой, с товарищами.
Лишь мне все едино, где новогодняя ночь. На Ио — значит на Ио.
Елку я тоже вез. И разноцветные лампочки.
Я стартовал, я набирал скорость, я летел в пустоте. Я прошел полдороги.
Потом я принимал душ. Потом мы во что-то врезались — не то в метеорит, не то в отработавший зонд.
Потом я замерз.
Я шел в обход астероидов, на бешеной скорости, прямо в звезды. Перехватить меня не могли, и никто бы меня не догнал.
Но, похоже, догнали.
— Как вы себя чувствуете?
Язык не русский, но понятный. Это мой язык, русско-американский космический жаргон. Как еще говорить с космонавтом, если не знаешь национальности? Откуда узнать, если даже одежда за дверью?
Кто же тебя догнал?..
— Какой теперь год?
Орут воробьи за окном.
— 2498-й. Спите.
Вот кто тебя догнал. Сначала ты врезался в прошлое, и оно тебя умертвило. Потом ты встретился с будущим, и будущее оживило тебя. Переход из вчера в завтра, из вечера в утро сквозь ночь.
— Спите.
Мы стоим у окна. Одежда у меня новая, удобная. Собственно, только шорты. За окном ветер, облака, солнце. Поле, лес, все как полагается. И нигде ни одного человека. Только Вита — ее так зовут.
Прошло 500 лет. Куда вы смотрели, демографы?
— Почему вы не говорите, кто меня вытащил?
В ее глазах странное. Она молчит, чего-то боится.
— Скажете?
— Пойдемте. Я покажу вам.
Шагаем по длинному коридору. Ковер на полу, и масса дверей. И опять ни одного человека. Для кого они, эти двери?
Вита идет впереди. Какие ноги, какие волосы! Отличные девушки живут сейчас на Земле. Или это специально — для оживления мертвых?
Конец коридора. Последняя дверь.
— Вы не пугайтесь.
Дверь исчезает.
Приборы, пульты, кресла. И прозрачные стены, а за стенами звезды.
Мы в космосе. Вот почему здесь никого нет.
Мы на космическом корабле.
Стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь.
Вита рассказывает:
— Тебя заметили издалека. Решили, метеорит. Но ты летел слишком быстро. И траектории почти совпадали: точно на Альтаир. Тогда мы подумали, что это их зонд, возвращающийся от Солнца. Мы посоветовались с «Фениксом», и он послал катер на перехват. Взглянуть, что за зонд.
— Кто это «мы»?
— Электронная машина и я.
Женщина, компьютер и пришелец из прошлого. Бермудский треугольник XXV века.
— А кто такой «Феникс»?
— Наш дублер, автомат, он отстает на миллиард километров.
— Понимаю. А дальше?
— Катер затормозил, встретился с твоим аппаратом.
— Затормозил?
— Конечно. У нас же скорость гораздо больше.
Разумеется, они ведь летят к Альтаиру. Но когда мы были в рубке, звезды впереди выглядели обычно, без релятивистских искажений. И Солнце за кормой смотрелось нормально. Нормально для звезды.
Правда, преобразователь построить нетрудно. Такие задачи решались даже вчера, пять веков назад.
— На сколько больше?
— На порядок. Пятьдесят тысяч.
Пятьдесят тысяч. Как у Хемингуэя. Что-то не быстро. Но понятно. Сколько мы будем лететь на такой скорости?
— Потом катер пригнал к нам твой аппарат. Мы увидели, что это земной планетолет. Старый, разбитый. Даже не корабль, просто обломок.
— Расстроились?
— Да. Особенно машина. Но потом мы нашли тебя.
Она поворачивает лицо. Ее глаза. Нежность.
— Вита, скажи… Был я похож… на памятник?
— На памятник? Почему? Обычный замороженный человек. У нас сейчас все такие.
— Где?
— У нас на «Жар-птице». Все четыреста человек. Все, кроме дежурного.
— Четыреста?
— Да. Чему ты удивляешься? До цели пять парсеков. Дежурим по очереди, по три месяца.
— И сколько еще лететь?
— Пятьдесят лет. Мы прошли всего полпути. Я же показывала тебе Солнце.
Да, показывала. В рубке на экране заднего вида. Звезда как звезда, ничего необычного. Но пока еще яркая, заметная.
— Скоро конец дежурства, — говорит Вита. — Увидишь, как это делается.
Становится вдруг печально. Даже тоскливо.
— Почему мы летим так медленно? Неужели быстрее нельзя?
— Можно, но незачем. Мы поселенцы. Вперед посланы автоматы-терроформисты. Они готовят планету. Хорошая планета создается десятилетиями.
Молчу. Мне нечего сказать. Об этом я ничего не знаю. Она продолжает:
— Человечество расселяется по Вселенной. Земли недостаточно. Луна, Венера, Марс — этого мало. Очень. Европа, Каллисто, другие спутники… Людей много, земли не хватает.
— Погоди. Ты говоришь — Марс, Венера?
— Да, сейчас там миллиарды человек. Но этого очень мало. У звезд подходящие планеты тоже редки. Приходится их перестраивать. Это работа терроформистов.
— Разве можно из плохой планеты сделать хорошую?
— Конечно. Например, Венера, Марс… Но на это уходят десятилетия. Особенно если установки не очень мощные. А какие еще пошлешь к звездам?..
Я молчу. Возразить нечего. Может меняться научно-технический уровень, но человеческая логика — это инвариант. Ее ничто не ломает.
И не только логику — другие человеческие качества тоже.
— За автоматами летим мы, — продолжает Вита. — Собственно, наши корабли — это катамаран, сдвоенный ковчег с подстраховкой. И мы не одни. По всей Галактике идет волна освоения. Во все концы летят такие же корабли, как наш. Тысячи кораблей.
Она умолкает. Я тоже молчу. Тысячи кораблей. Тысячи холодильников, заполненных человеческим мясом. Вдруг оно кому-нибудь понравится? Что знаем мы о Вселенной?..
— Скажи, Вита, а почему именно ты дежурила, когда вы догнали меня?
— Именно я?
Она смеется. Я ощущаю под рукой ее мягкую талию. Можно стоять так вечно.
— Я о другом. Почему это не был мужчина?
— Тебе приятней с мужчиной?
— Все-таки космонавтика — мужская профессия. Или теперь по-другому?
— Мы не космонавты. — Она перестает улыбаться. — Мы колонисты. Конечно, женщин у нас гораздо больше. Женщина нужнее. Не понимаешь?
— Нет.
— Ну, как тебе объяснить, — продолжает она. — Что в колонии главное? Главное — воспитание детей. В каждой женщине сидит мать. Материнство детям нужнее. Разве не так?..
— Так-то оно так…
— Не понимаешь. Ты думаешь, это как в стаде тюленей. Нет. Ты ошибаешься. Колония — это не только четыреста человек. Этого очень мало. Мы везем с собой все. Семена растений, зародыши животных… Ведь это космический корабль. Много в него не поместится. В основном зародыши.
— И дети?..
— Да, — говорит Вита. — Но ведь это единственный путь. Подумай, и ты поймешь, что единственный. И каждому из этих ребят нужна будет мать.
— А отец?
— Что может отец? Что нужно детям? Теплота, ласка. Не все мужчины на это способны. Да и не все женщины. Но в космос таких не берут.
Некоторое время молчим.
— Но ведь потребуется и мужская сила. Строить дома, бороться со стихиями, охранять вас от диких зверей…
— Это работа роботов. Их у нас тоже много.
— И тоже зародыши?
— Конечно. — Минуту она молчит. — Пойми, здесь нет ничего аморального. Просто ты из другой эпохи. При тебе женщины, вероятно, еще рожали.
— А теперь нет?
— Естественно, — говорит Вита. — Разве что больные, им это иногда надо. Но таких не пускают в космос.
Я молчу.
— Почему ты думаешь, что мать — только та, что рожает? Есть же вещи более важные. Моя мама меня не рожала, но я ее люблю так же, как ты свою.
— Пожалуй.
— Потом, как бы ты разместил в звездолете миллион человек? Ведь этого, — она показывает на пейзаж за окном, — всего этого нет, ты же знаешь. Это только изображение, его можно выключить. В действительности у нас тесно.
Некоторое время молчим.
— Жизнь изменилась, и это естественно. Понимаешь? Вот ты сказал, что космонавтика — мужская профессия. При тебе было так. Но сейчас она никакая — ни мужская, ни женская. У нас нет такой профессии. Понимаешь?
— Да.
— Почему вообще ты стал космонавтом? — спрашивает Вита. — Почему ты больше ничего не умеешь? В ваше время были ведь интересные специальности. Ты мог стать ученым, писателем, коллекционером…
— Мог бы. Но тогда мы бы не встретились.
— Правда. Я об этом не подумала.
— Отец у меня был писатель. Хотел, чтобы и я занялся этим. Но мне не хотелось становиться верфедрунгером.
— Что это значит?
— Это исландское слово. Оно означает «сын, который хуже своего отца». Я не хотел стать хуже. Поэтому выбрал другой путь.
— Он был великий писатель?
— Гениальный.
— Как его фамилия?
Я называю свою фамилию.
— Нет, не помню. Не обижайся: я не сильна в истории литературы.
Не обижаюсь. В истории литературы он, бесспорно, фигурирует. Мне почему-то весело.
— Зато я стал великим космонавтом.
— Да?
— Конечно. Из XX века улетел к звездам. Знаешь еще хоть одного такого?..
Вита говорит:
— Скоро мне в морозилку. Дежурство кончается.