В и к т о р. Я все же посмотрю, кто там так растрезвонился. А волноваться тебе незачем. (Уходит.)
Б а л и н т, Ю л и я.
Б а л и н т (стучит в дверь ванной). Юли!.. Выйди! Сейчас же уложим вещи и уйдем отсюда!
Ю л и я (показывается в дверях ванны, укутавшись в купальную простыню). Знаешь, я так испугалась… просто ужасно.
Б а л и н т. Что там еще стряслось? И в ванной призраки?
Ю л и я. К туалетному зеркалу прикреплена фотография…
Б а л и н т. Всего-навсего! Лишь бы акционеры не вылезли из канализационной трубы… того и гляди, последнюю простыню с тебя стянут. Они на все способны…
Ю л и я. Да, но что это за фотография! Мне страшно…
Б а л и н т. Ерунда, не обращай внимания, не бойся… Уйдем отсюда.
Ю л и я. В таком виде?
Б а л и н т. А хотя бы! Ева, наша прародительница, когда ее изгнали из рая, была одета не лучше.
В передней слышится пение.
Ну вот, мы и в окружении!.. Спрячься!
Юлия скрывается за дверью ванной.
(Вслед ей.) А фотографию брось в унитаз.
Б а л и н т, В и к т о р, К а р о й и Ш а н д о р.
Входят К а р о й и Ш а н д о р. Они выглядят лет на двадцать моложе, чем при первом появлении перед занавесом. Держа в руках по бутылке вина, они поют.
Ш а н д о р.
Гей, пусть пошлет новоселам господь,
Гей, гей! — двух телят,
Тома стихотворений, и
Литературную премию,
И все, чего они хотят! Гей, гей!
В и к т о р (входя вслед за ними). Я же говорил, что волноваться незачем.
Б а л и н т. Добро пожаловать!
Ш а н д о р. Мы хотели первыми приветствовать поэта в его новой обители.
К а р о й (осматривается, потом презрительно). Здесь можно делать все что угодно, только не стихи писать.
Ш а н д о р (поворачивает выключатель). Неоновый свет! Настоящий неоновый свет! Наконец в двадцатом веке благоденствует хоть один из поэтов.
Музыка.
К а р о й (иронически). Наш собрат поэт завтра примет солнечную ванну, послезавтра начнет брать уроки тенниса, а через неделю станет учиться играть в гольф. (Балинту.) Продолжай в том же духе, приятель! Твоя фотография появится в «Театральном обозрении»{11}, там ты будешь снят в этой самой комнате, залитой неоновым светом, и, конечно, за чтением «Театрального обозрения»… Только, прошу вас, не путайте роскошных особняков на холме Роз{12} с просвещенным двадцатым веком.
Ш а н д о р. Здесь мы сможем регулярно собираться. И построим для чистой поэзии башню из слоновой кости.
К а р о й. Да здравствует башня из слоновой кости! Пока нас не угонят из нее месить окопную грязь.
Ш а н д о р. Пусть наш окоп — штаб-квартира гуманизма — будет тут!
К а р о й. Размечтался, как цыган, у которого не было пороха.
Ш а н д о р. Мы будем сражаться духовным оружием!
К а р о й. Никогда никто в мире еще не смеялся так, как будут смеяться над твоим оружием.
Б а л и н т. Дорогие друзья, я рад вас видеть у нас на новоселье. Но расскажите лучше, что произошло в Будапеште за те полтора часа, как мы расстались? Что слышно о нашем великом критике — верховном судье? Вчера он заверял, что, выпустив свой новый том стихов, я выдвинулся в число лучших поэтов нашего поколения. Он знает мои стихи наизусть. Он уже пишет рецензию на сборник моих избранных стихов.
К а р о й. Я не могу больше этого слушать. (Достает из кармана газету.) Прочти-ка, что он тут о тебе пишет… наш тугоухий критик, верховный жрец искусства!
Б а л и н т (бледнея). Написал разгромную статью? Раскритиковал?
Ш а н д о р. Раскритиковал и разоблачил… Выдал тебя с головой…
Б а л и н т. Уму непостижимо! (Принимается читать.)
Ш а н д о р. Да не читай ты!
К а р о й. Пусть читает…
Музыка.
Б а л и н т (восклицает). Чудовищно! Просто ужасно!
В и к т о р. Мне пришлось видеть черную пятницу на бирже. Разорившиеся банкиры, словно кузнечики, прыгали с шестого этажа. Но чтоб поэт так глубоко переживал злопыхательскую рецензию… Бессмертие, вот что будет ужасно. Но об этом тебе поведает моя спотыкающаяся баллада.
Ты станешь классиком, талант растратив,
Тебя начнут в сафьянах издавать,
Цитировать и кстати и некстати
И даже в школе на дом задавать.
Ты одуреешь от бессвязных лекций,
От дамских визгов, докторских похвал.
Так вот не принимай обиды к сердцу
И радуйся, что критик разругал!
Б а л и н т (громко, перебивая его). Даже имя мое он умышленно искажает.
В и к т о р.
Ораторы тебя покроют вздором,
И все авторитетные круги
Причислят к знаменитостям, которым
При жизни ты не подавал руки.
Из-под земли ответить им не сможешь,
Ответь, покуда голос не пропал!
Покуда ты безвестен и ничтожен,
Возрадуйся, что критик разругал!
Ш а н д о р. Но маленькая толика бессмертия никогда не повредит.
В и к т о р.
К литературоведам неумелым
Ты после смерти в руки попадешь.
За то, что подадут тебя примером,
Тебя возненавидит молодежь.
И на твою любовь посмотрят косо,
И наживется на тебе нахал.
Так вот, пока к стихам не дали сносок,
Возрадуйся, что критик разругал!
Не поддавайся, друг, нападкам грубым
И не горюй, что славы недобрал.
Ты жив, и мы тебя живого любим,
И радуйся, что критик раздолбал!
Б а л и н т. Что ж мне делать с этим пасквилем?
К а р о й. Изорви в клочья! Растопчи!
Балинт рвет газету.
(Достает другую газету.) И эту!
Б а л и н т (обиженным тоном, вставая с места). Я не собираюсь паясничать.
К а р о й. Я хотел лишь доказать тщетность твоей ярости, в ней нет никакого смысла. Газета вышла тиражом в тридцать тысяч экземпляров. (Снова сует газету в карман.) Весьма вероятно, что ее прочтут и в прокуратуре.
Ш а н д о р. Что ты намерен делать?
Б а л и н т. Как-нибудь переживу.
К а р о й. Вот так-то лучше.
Б а л и н т. Все же покажи мне еще раз газету.
К а р о й. К чему тебе терзаться?.. Впрочем, на, бери!
Т е ж е и Ю л и я.
Из ванной выходит Ю л и я, она выглядит свежей и миловидной.
Ю л и я. Доброе утро… А может, добрый вечер? Все в голове перемешалось. Здравствуйте… Хорошо, что зашли. (Балинту.) Что пишут в газете? Что-нибудь интересное?
Б а л и н т. Ничего, Юлика… Ничего особенного. (Возвращает газету Карою.) Победные реляции с фронтов. Всюду одни победы.
Ю л и я. Будем упаковывать вещи или останемся?
Б а л и н т (гостям). Вам, случайно, не нужна прекрасная квартира? Мне она, увы, не сулит ничего хорошего.
К а р о й. В таком случае придется тебе переселиться в мир иной, потому что в этом мире ныне никто ничего хорошего не сулит.
В и к т о р. А ты попытайся его изменить! Начни с этой квартиры… Обзаведись обстановкой в стиле рококо… (Юлии.) Ванна освободилась?
Ю л и я. Да. Пожалуйста.
В и к т о р. Благодарю. (Уходит.)
Т е ж е, без Виктора.
Б а л и н т. Мне даже шторы не на что купить… Голые стены, на которых прежде висели картины, и то насмехаются надо мной — у господина директора, мол, на этом месте висело полотно Меднянского{13}, но он увез его с собой. Здесь была картина Сени{14}, а тут Риппль-Ронаи{15}…
К а р о й. Ты ошибаешься! Здесь висели грубые имитации, безвкусная мазня. А мы повесим подлинные произведения искусства.
Б а л и н т. Когда?
К а р о й. Сейчас. Я буду вешать, а ты налей нам по чарке вина.
На каждом темном квадрате стены, где прежде висели картины, Карой надписывает углем имя художника: Деркович{16}, Пикассо, Гулачи{17}.
Ю л и я. Не обессудьте, но я не очень люблю Гулачи.
К а р о й (шутливо). Слушаюсь, сударыня, извольте, если вам угодно, мы можем заменить его Чонтвари{18}.
Ю л и я (радостно хлопает в ладоши). Обожаю Чонтвари. Я всегда мечтала об огромной картине Чонтвари на огромной стене…
К а р о й. Нет ничего проще. Вот огромная стена. (Надписывает на стене имя Чонтвари.) А вот и полотно Чонтвари на ней. Ведь вы изволили мечтать именно о такой картине?
Ю л и я. В сумеречном освещении она будет восхитительна. От нее как бы исходит свет.
Б а л и н т. Когда за окном совсем стемнеет, мы сядем перед ней, Юлика, и будем любоваться игрой красок во мраке зимней ночи.
К а р о й. У меня еще есть великолепные восточные ковры. Возлежать на них одно удовольствие. Вот этот темно-бордовый бухарский подойдет вам? (Рисует на полу прямоугольник ковра.)
Ю л и я. Да. Пусть он будет большим, чтобы мы все на нем уместились.
Ш а н д о р (зажигая спиртовку под кофеваркой). Выпьем…
Из ванной доносится голос Виктора, он поет арию из оперы Пуччини «Богема».