несколько растеньиц и углубленно рассматривал их, зажав удилище под мышкой. «Видишь, это то, что нужно, — сказал он, — ах, какой же я идиот, что не подумал о ней раньше. Мне пришло в голову, что вообще-то ряска для нас идеальное растение, ведь можно обойтись без подпочвенного орошения, она не укореняется в земле. Но я тут же отбросил эту мысль. Мне вспомнилось, что у нее всего лишь один корешок. И у ряски тройчатки, и у ряски маленькой, и у ряски горбатой. С ними работать нет смысла. Один корешок не в состоянии усиленно всасывать питательные вещества. А эта — эта напрочь выпала у меня из головы». — Он взял щепотку растеньиц и показал мне. — «Посчитай, сколько тут корешков». — «Пять». — «А тут?» — «Шесть». — «Ну, а тут?» — «Семь». — «Для нас это уже целый лес корней!» Мы забыли про рыбную ловлю и с доброй пригоршней кистевидной ряски в бачке для наживных рыбок вернулись домой, где сразу приступили к опыту с двадцатью банками питательного вещества различной концентрации; в пяти банках развели 2,4 «ДП», в десяти — «MX», а в остальных пяти «Кормекс». Все это средства гормонального действия для уничтожения сорняков. Разумеется, мы не намеревались истреблять ряску. И, естественно, не она сама по себе была для нас главное. Для нас ряска была простейшим подопытным растением, она быстро росла, быстро размножалась — словом, мы нашли в ней аналог белой мыши в мире растений.
Хотя, кто знает, возможно, довольно скоро ряска станет важным подопытным растением наряду с прочими пресловутыми водорослями. Особенно в том случае, если нам или другим исследователям не удастся претворить в жизнь свои мечты, которые ныне, возможно, покажутся прямо-таки фантастическими. Да, когда терпят неудачу, тогда хватаются за водоросли и ряску. В этих растениях высоко содержание белка, достаточно углеводов и витаминов, их можно приправлять чем угодно, на них можно прожить, это бесспорно, ведь живут же цыплята на птицефабриках — какое ужасное, бесчеловечное слово «птицефабрика» — на пище рвотного цвета. Более того, они настолько свыкаются с этой пищей, что некоторое время спустя уже не едят ничего другого. К тому же растут они лучше и быстрее, чем цыплята «на свободе». Не сбавляют в весе, так как мало двигаются, на каждого цыпленка отведено сорок квадратных сантиметров. (Повсюду в мире уже проектируются телячьи и свинофабрики. Их суть — маленькая тесная клетка, почти полная неподвижность, ну и, разумеется, питание, — теленок, например, получает уже не обрат, а искусственное молоко.) Но я бы не хотела жить на человекофабрике, на водорослях и на ряске. Дюла тоже. И если у нас будет ребенок, я бы не хотела, чтобы он в приуготованном для него будущем настолько «свыкся» с водорослями и ряской, что с отвращением отвернулся бы от каким-то чудом к нему попавшего пюре из каштанов со сбитыми сливками.
Вот цифра: в начале двадцатого столетия население Земли оценивали в полтора миллиарда человек. А вот другая цифра: по самым осторожным подсчетам под коней нашего столетия население Китая достигнет миллиарда человек.
Не так давно было раз, Дюла отшвырнул от себя газету. «Вот слабоумный!» — «Ты чего злишься?» — спросила я. — «А вот послушай!» — Он поднял газету и прочел: «Здесь, где еще в прошлом году ветерок шелестел стеблями кукурузы, ныне сплошь окна, сплошь никель, сплошь электрические огни, кафе-эспрессо, манящие сельских жителей, сплошь кружевные занавески, которые весело подмигивают своими глазами…» — «Словом, сплошная благодать! — сказала я. — Но в общем это до того грандиозно, что тут уж не до смеха».
Такого рода охота за цитатами была одним из наших любимых развлечений. Особенно богатый материал поставляли западные иллюстрированные журналы. (Во избежание недоразумений решительно заявляю: прежде всего потому, что они гораздо толще наших.) Какие там были рекламы! Хотя и чрезвычайно роскошные, по тупости они едва ли не превосходили наши вроде «Обувь из магазина «Обувь». Помню, например, объявление на целую страницу в «Бунте». Фирма «Пфанни» так рекламировала консервированный картофельный суп.
ЗНАМЕНИТЫЕ ЛЮДИ ЛЮБЯТ
КАРТОФЕЛЬНЫЙ СУП!
Это стояло аршинными буквами шапкой вверху страницы. Ниже фотографии пяти знаменитых людей. В их числе Вильгельм II, Бисмарк и Гете.
Текст под изображением Бисмарка:
Политика была его жизнью,
а еда его страстью.
Он любил добро и много добрых вещей.
Среди прочего картофельный суп!
Текст под изображением Гете:
Он был большой любитель супа,
и картофельный суп
среди прочих супов считал поэмой
великий поэт.
Текст под изображением Вильгельма II:
От его короны не отломился бы ни один зубец, если бы он ел картофельный суп. А вместо этого он столько времени отдавал военным.
Быть может, и первая мировая война разразилась из-за картофельного супа?
Ну, покупай же и ешь, добрый человек,
gute, ewige, herrliche,
duftig-deftige, kostlich-kernige,
kraftige,
saftig-feurige, bekommliche,
wurzige, aromatisch-appetitliche,
samig-kremige,
schmackhafte, gesunde,
dampfende, blitzschnelle,
unwiderstehliche[35],
картофельный суп «Пфанни»!
Быть может, из тебя еще выйдет кайзер. Или король поэтов. Кто больше нравится.
— Какая еще там сплошная благодать! — сказал Дюла. — Черт бы побрал эти глаза кружевного занавеса, которые весело подмигивают… Хмырь с претензией писать красиво и красочно. Гром его разрази за то, что коммерческое предприятие, работающее ради барыша, он представляет как милость народу. Обычное дело. «Трест гостиниц, ресторанов и столовых общественного питания капиталовложениями более чем в сто тысяч форинтов основал новое предприятие в интересах поднятия уровня жизни населения». Проще говоря, на улице Святой девы Марии в доме номер семьдесят семь открылась забегаловка… Обычное дело. И если так хочется тому хмырю, пусть считает кафе-эспрессо символом прогресса, модерна, урбанизма, культуры и цивилизации. Или еще черт знает чем! Его чарующая глупость страшна не этим, а тем, что он восторженно аплодирует там, где следовало бы плакать. Он радуется не столько самому кафе-эспрессо, сколько тому, что оно водворилось на месте кукурузного поля.
Раньше я бы ответила на это в манере Зизи: трень-брень! Теперь дело другое. На первых порах, возможно, я не ответила бы так только потому, что была с Дюлой одно целое — на жизнь и на смерть, и то, что не было для него «трень-брень», не было «трень-брень» и для меня. В первое время всецело из-за него. Я цеплялась за Дюлу, как утопающий за соломинку, ни за что не хотела его потерять, ни на миг, даже в мыслях. Если бы тогда, в самом начале, случилось так, что я осталась одна, без него, откровенно признаюсь: меня едва ли заинтересовало бы все то, что околдовывало его. Так обстояло дело. Тогда я не анализировала наши взаимоотношения, возможно, не понимала, а возможно, даже и не хотела их понимать — человек столько раз, ах, столько раз обманывает самого себя, — но теперь я уже знаю досконально, что именно так обстояло дело.
Но потом наши отношения изменились. За месяц? За год? Не знаю. Верно одно: не так, как они изменяются в иных фильмах и пьесах. Кто-то влетает, что-то говорит, или никто не влетает, а лишь произносится одно слово, — либо не произносится, — а один жест, один взгляд — и все меняется. Кто-то кого-то разоблачает. Что-то выясняется! И все либо улаживается, либо разваливается. Не верю я таким пьесам, фильмам, романам. Два человека живут вместе годы, десятилетия, и вдруг одно слово, один жест — и тот или другой «разоблачает». Эффектная концовка. Но я не верю эффектным концовкам. Два человека, живущие вместе, не тогда-то и тогда-то, а каждую минуту раскрываются друг другу. Разумеется, если оба они не дураки. Почему яблоко вдруг загнивает? На нем где-то появляется малюсенькое красное пятнышко. Укус червеца. Крошечный изъян на кожице. Можно предположить, что рано или поздно через эту дырочку грибки и бактерии проникнут в яблоко. Потому что воздух всегда полон грибками и бактериями. Грибки и бактерии рьяно ищут малейшие изъяны на кожице. И находят их. Находят всегда. И тогда яблоко начинает загнивать. Очень. медленно. Прежде всего вокруг места укуса, кружочком всего в несколько миллиметров. Этот процесс растягивается на неделю. Даже на яблоке величиной с кулак. Разумеется, никакая аудитория не могла бы выждать до конца. Это с ума сойти надо. Спектакль длился бы неделями, месяцами, годами. Ладно, тут я слезаю с темы яблока.
Вот кратко, как изменялись наши отношения.
Поначалу я усердствовала в лаборатории возле Дюлы. Потом с Дюлой.
Я и теперь усердствую в лаборатории. И Дюла. Он тоже усердствует. Вроде бы все так, как было вначале, и в то же время все совершенно иначе. Мы усердствуем согласованно, но теперь уж и я усердствую, и он усердствует, и время идет все быстрее.
Но краткая эта история протяженна во времени, конкретна по результатам, хотя отдельные ее периоды не поддаются анализу.
Да, время идет все быстрее. Человеку хотелось бы удлинить дни. С точки зрения физиологии это неразумно. Ведь нервные клетки, мышцы и все прочее в конце концов устают. Должны уставать! ан нет. После двенадцати, четырнадцати, шестнадцати часов усердной работы разум приказывал нам: «Хватит, надо отдохнуть! Не то вконец измотаешься!» — и так далее в том же роде. А человек, всецело поглощенный тем, что он делает, что хотел бы еще сделать и что намерен сделать завтра, вопреки всем предостережениям разума порой часами не может заснуть и лежит в болезненном, но счастливо-напряженном состоянии духа, — и только усилием воли удерживает себя от того, чтобы не вскочить и не возобновить работу с того, на чем он ее прекратил. Кто этого не пережил, тот никогда не поймет, не поверит в это.