Масаё отнюдь не была образцом добродетели (о чем, правда, никто не догадывался), однако при жизни мужа она ему не изменяла. Но дело было в том, что до женитьбы у Тодзо было много связей с девицами сомнительной репутации, и кое-кому из них он даже сделал ребенка. И вот когда Тодзо слег, к ним внезапно зачастили неизвестные ей родственники. Они явно охотились за наследством Тодзо и неусыпно следили: не оступится ли молодая жена.
До самой смерти Тодзо она ни разу не оступилась — но, вероятно, лишь потому, что жила под этим надзором. Во всяком случае, оставшись вдовой в тридцать лет, Масаё тут же сделала две вещи: перевела магазин на свое имя и пустилась во все тяжкие.
Начало было положено блестящим романом с только что вернувшимся из-за границы элегантным Дансаку Мориситой.
Масаё вспоминала Мориситу, когда, увлекшись рыбками, купила жемчужных гурами. Голубоватые, все в сверкающих белых пятнах, они были украшены черной линией, тянувшейся от губ до хвоста и пересекавшей глазные яблоки. А под жабрами у них были тонкие оранжевые усики. Точь-в-точь как под носом у франта Мориситы. Миниатюрные, изящные, они тем не менее спаривались мощно и с отнюдь не рыбьей чувственностью. Когда самец возбуждался, у него вздымался спинной плавник, грудь окрашивалась в яркий оранжевый цвет, он начинал то и дело всплывать на поверхность, чтобы глотнуть побольше воздуха, и вода покрывалась пеной. Жемчужные гурами относятся к макроподам, и у них есть лабиринт — вспомогательный орган дыхания, поэтому они могут дышать воздухом.
Вчера вечером жемчужных гурами осматривал наставник по рыбкам. Уходя, он сказал:
— Завтра утром будут метать икру.
Собственно, Масаё предвидела это и раньше. С годами она стала мало спать, просыпалась с рассветом и не раз видела, как рыбки спариваются при слабом свете зари. Не раз видела, но не могла насмотреться. Сегодня она долго ждала этого момента с замиранием сердца.
Жемчужных гурами, похожих на Дансаку Мориситу, у нее была только пара. По сравнению с нарядным самцом самка выглядела маленькой и гораздо менее эффектной. Самец, возбудившись, резко изменил окраску и стал еще красивее, самка же оставалась спокойной и цвета не меняла; самец подплыл к ней и призывно растопырил плавники и жаберные крышки, а она лениво увернулась, даже не шевельнув хвостом, и с равнодушным видом спряталась в корнях зеленоватой водоросли. Он снова погнался за ней, она снова убежала. Безразличие самки начинало сердить самца. Рассвирепев, он принялся тыкать самку губами. Самка продолжала убегать и постепенно теряла голову от восторга убегания. Наконец, она, млея от страха, но и от страсти, подплыла к красавцу самцу в ожидании соединения.
Под собравшейся на поверхности пеной две рыбки начали, извиваясь, повествовать друг другу о своей любви. Вскоре самец резким движением сложился пополам, голова к хвосту, и сжал самку в своих объятьях. Чарующе вспыхивали белые пятна на брюшках. В упоении самка чуть приоткрыла рот. И вдруг она и он одновременно начали содрогаться, словно сквозь них пропускали ток. В воду изверглись икра и моло́ка.
Однако рыбки не торопились расставаться. Самец распрямился и выпустил самку, но еще какое-то время оба оставались недвижимы. Они лишь слегка перебирали брюшными плавниками, не шевеля ни спинкой, ни хвостом, почти не работая жаберными крышками. Они отдыхали.
В результате спаривания на свет появилось около двадцати икринок, правда, таких крошечных, что их едва удавалось разглядеть. Только чуткий наблюдатель увидел бы, что здесь происходит священная акция продолжения рода, потому что выглядело это просто инстинктивной любовной игрой. Отдохнув несколько секунд, рыбки вернулись к действительности; они стали собирать ротиками разбросанные в воде икринки и прилеплять их к плавающим на поверхности пузырькам пены. Когда с этим было покончено, нарядный самец и маленькая самка снова сошлись и возобновили блаженное содрогание. В особенно страстные моменты они повторяли это полтора десятка раз подряд и все не могли насытиться. Не зная устали, расходясь и тут же снова возвращаясь в объятия друг друга, они сновали между пышно разросшимися водорослями.
Масаё зачарованно всматривалась в сложные движения жемчужных гурами и до отупления перебирала в памяти подробности своего окруженного светскими сплетнями безумного трехлетнего романа с Мориситой. Но воспоминания не пробуждали в ней прежнего трепета. Ее кровь давно перестала кипеть, она напоминала теперь аквариумную воду, в которой всегда двадцать пять градусов по Цельсию.
— Здравствуйте! — Голос горничной оторвал Масаё от воспоминаний.
— A-а, здравствуй.
Горничная скрылась в кухне, и Масаё поднялась. Она была довольно высока, хотя, по теперешним понятиям, особенно не выделялась, и не страдала излишней полнотой ни в плечах, ни в талии, так что со спины казалась значительно моложе своего возраста. Когда Масаё сказала своей приходящей горничной, что она старше ее на двадцать лет, та приняла это за шутку, рассмеялась, да так и не поверила. Вероятно, этой женщине, несчастливой в браке, обремененной постоянными заботами о вечно больном ребенке и нелегкой работой прислуги, вся роскошная жизнь Масаё представлялась чем-то необъяснимым.
Налюбовавшись спариванием рыбок, Масаё уселась перед трюмо, выбрала из многочисленных баночек с косметикой гормональный крем, намазалась им и начала легонько массировать лицо. В юности у нее была белая, даже слишком белая кожа; когда она стала возлюбленной Дансаку Мориситы, кожа засветилась розовым цветом зрелой женственности, но позже снова побелела, теперь уже строгой фарфоровой белизной, и это было еще красивее. Масаё следила за кожей, и на ней до сих пор не было ни пятнышка. Один из знакомых Масаё сказал ей, что ее гладкая, чуть желтоватая кожа цветом напоминает какой-то редкостный апельсин, растущий в провинции Кии. И она такая же соблазнительная, говорил он, лаская Масаё. Облик этого человека тоже был теперь воспроизведен в одной из рыбок — гвианском морском ангеле, который ждал, пока Масаё покончит с косметикой и собственноручно покормит его.
— Вот, сударыня. — Масаё увидела в зеркале, что горничная держит наготове горячее мокрое полотенце. Оно предназначалось для снятия крема после массажа.
Масаё молча взяла полотенце, развернула его, дала остыть до нужной температуры, осторожно наложила на лицо и почувствовала запах духов: полотенце было надушено. «Герлэн». Вот уже сорок с лишним лет она пользуется только этими духами. Сильный, сладкий запах, ощутимый даже на расстоянии.
Она сняла крем, протерла лицо прохладным лосьоном и очень тонким слоем начала накладывать заграничный грим. Лоб, нос, щеки, подбородок — все нужно красить по-разному. Белые пальцы быстро двигались, как у музыканта, играющего Листа, равномерно распределяя грунт. Особого тщания требовали морщинки у глаз.
Поверх грунта следовало густо положить тон, причем так, чтобы ярче всего он был над глазами и на скулах. В качестве тона Масаё применяла старомодные румяна. Их нужно намазывать, растерев на нескольких каплях оливкового масла. Коричневатые тона для бровей отвергались, брови красились иссиня-черным, а потому и глаза подводились голубым. Закончив всю эту черновую работу, можно было приступать к отделке, то есть к пудре: несколько сортов пудры, подобранных в единой розовой гамме, наносились пуховкой путем легкого прикосновения к коже.
Лицо запылало и расцвело — а каким блеклым и холодным оно было еще несколько минут назад, когда она наблюдала за рыбками… Горячие, черные глаза, в них появились глубина и влажность. Красивой формы нос, вызывающий в памяти изображения старинных красавиц, — кончику не мешало бы быть чуть более вздернутым, но это ничего; полные губы, которым нужна лишь толика помады, чтобы стать орудием могущественных чар женщины. Никто не посмел бы сказать об этом лице: остатки былой красоты. Эта женщина и сейчас красива.
Завершив косметические процедуры, Масаё направилась к умывальнику и вымыла руки с мылом. Смыв с них грим, она вернулась к трюмо, обильно смочила ладони одеколоном и сосредоточенно протерла руки от запястий до плеч. Комнату наполнил все тот же аромат — «Герлэн». Обнаженные руки, высвободившиеся из рукавов темно-пурпурного халата, были белые и пухлые, как у тридцатилетней, и только в сгибе локтей, там, где выступали вены, виднелись синеватые пятнышки. Такие же следы уколов были заметны на запястьях и больших пальцах. Но Масаё вовсе не была наркоманкой. Это были следы гормональных инъекций, которые она постоянно делала уже около десяти лет.
— Можно подавать завтрак?
— Подожди немного. Сначала надо разделить рыбок. Гурами метали икру.
— Да-да, конечно. — В голосе горничной не было ни удивления, ни интереса. Для нее, привыкшей работать ради хлеба насущного, дорогие тропические рыбки были просто-напросто рыбами. Ей хватало человеческих забот. Ну что ж, она права: прежде чем кормить рыб, нужно накормить детей.
Под слоем пены с прилепившимися к ней икринками самец жемчужной гурами, казалось, напряженно озирался по сторонам, готовый дать отпор врагу. Когда к нему подплывала самка, мать будущих рыбок, он сердито прогонял ее, совершенно забыв о столь недавней любви. Жемчужные гурами, как и другие макроподы, славятся полным отсутствием материнских инстинктов у самок. Они пожирают собственную икру и мальков. Поэтому любителям рыбок приходится пересаживать этих опасных матерей в другой аквариум.
Вынимая самку гурами и перенося ее в другой аквариум, Масаё вспоминала о собственных, единственных в ее жизни, родах. Аборты в ту пору строго преследовались, но при положении и деньгах Мориситы закон легко удалось бы обойти. Тем не менее Дансаку Морисита обрадовался беременности Масаё и велел ей рожать. Масаё приняла это за проявление его любви и с восторгом готовилась стать матерью. Дансаку стал появляться все реже, но она не сомневалась в его верности, ведь он хотел ребенка. Из дома Мориситы была прислана служанка, чтобы ухаживать за Масаё, и тогда она уверилась, что в скором времени Дансаку женится на ней. Он и в самом деле как-то раз, лаская ее, обещал жениться, к тому же с законной женой, происходившей из графского рода, он почти не жил. Правда, объяснял он, аристократу не так-то легко развестись, на это потребуется время. Масаё верила.