— Ну что ж, — сказал мужчина. — Не хочешь — не надо.
Но было заметно, что внутри у него что-то дрогнуло. Этого мужчину дома не принимали всерьез. Он был еще холост, да к тому же не пристроился ни к какому делу и жил в семье старшего брата. Даже трое детей брата, хотя им и нравилось с ним играть, относились к нему с некоторым пренебрежением. Между тем он вынашивал честолюбивые замыслы — он хотел поставить на широкую ногу разведение съедобных лягушек. Взрослый мужчина, у которого и карманных-то денег не было, делал такой эксперимент: вместе с детьми брата ловил головастиков, которых полным-полно в болотах префектуры Тиба, запускал их в бочки с водой и наблюдал, как они развиваются. Но это было лишь одно название — «эксперимент», а на самом деле — обыкновенная детская забава. Прежде всего несерьезно было само слово «головастик», и ни мать, ни брат, ни невестка не сочувствовали его занятию. Одно это слово — «головастик», — превратило в их представлении и так-то ни к чему не способного мужчину в законченного чудака.
Ему было очень обидно, что даже дети брата, помогавшие ему в исследованиях, совсем его не слушаются. И дети это сразу же подметили.
— Главное, — сказал мальчик, — если я не пойду, много не поймаешь.
— Ага, — вздохнул мужчина.
— Ведь я ловлю в два раза больше, чем ты, — сказал мальчик.
— Да… — протянул мужчина. — Да, это верно.
— Я люблю тебе помогать, — сказал мальчик. — Если мы захватим ту дубовую рощу, я поймаю тридцать головастиков.
— Ага, — равнодушно кивнул мужчина.
— Я принесу сачок, — продолжал мальчик. — И тогда — пятьдесят головастиков…
— Ну что ж, — поспешно сказал мужчина. — Можно, пожалуй, захватить рощу.
— Да? — обрадовался мальчик.
— Но за это, за это, — ехидно промолвил мужчина, — карасей брать не будем. Будем брать только головастиков.
— Ага, — ответил мальчик.
— И понесешь их осторожно, чтобы они не погибли, — подчеркнул мужчина. — Не так, как в прошлый раз…
— Понял, дядя, — сразу же, но теперь совсем другим тоном — не приставай, мол, — сказал мальчик. — Командир, пошлем отряд смертников?
— Ладно, — обреченно сказал мужчина. — Отряд смертников — другого выхода нет.
— Кто их поведет? — четко спросил мальчик.
— Младший лейтенант Кодзима! — резко произнес мужчина.
— Слушаюсь!
— Отправимся вместе.
— Слушаюсь!
Мальчик ловко, точно кошка, вскочил на ноги, схватил полусгнившую деревяшку и приготовился бежать. Мужчина нехотя ухватился за другой конец «бомбы». Руки его ощутили мокрое, гнилое дерево, облепленное сырой землей.
Мальчик двинулся вперед. Он шел упругим шагом, быстро, все быстрее и, наконец, топча цветущие овощи, ринулся на штурм. Мужчина, неуклюже выбрасывая длинные ноги, нагнув голову, точно это была не игра, а настоящий бой, бежал по полю, увязая в рыхлой земле.
Немного спустя две фигуры — маленькая и большая — с гнилым обрубком в руках, издавая воинственные крики, ворвались в дубовую рощу. Маленький — издавая мужественный боевой клич, большой — стон, нет, скорее вопль…
А немного спустя началась настоящая война. Она расширялась беспрерывно, до абсурда — от малой войны к войне большой.
Мужчина и мальчик попали на войну в таком порядке: сначала мальчик, потом мужчина. Мальчик пошел вместе с первыми школьниками, отправленными на фронт, и храбро погиб на юге. Мужчина был мобилизован в самом конце войны. Его долго перебрасывали с места на место в глубинных районах Китая, пока он не нашел наконец свою смерть.
Все это было так похоже на их старые войны.
1968
КАДЗУО ОЙКАВА
ПРАЗДНИЧНЫЕ КУКЛЫПеревод А. Рябкина
Когда поздним холодным вечером я возвратился домой с проводов делегации движения за мир, уезжавшей на митинг, посвященный «Дню Бикини» (и назначенный на первое марта), жена, слегка взволнованная, сообщила мне, что уже расставила праздничные куклы для нашей дочери, ученицы второго класса начальной школы.
Значит, наступил праздник девочек, наступил март! Просто не верилось. Мною овладело светлое чувство. Весь месяц я занимался сбором средств, организационными вопросами в профсоюзах и прочими делами такого же рода. И все же мне было стыдно. Стыдно за то, что я забыл о приближении марта, хотя первого марта отмечали «День Бикини», и я принимал в его подготовке самое деятельное участие.
Праздничные куклы купила моя теща, когда дочери минуло три года, они стоили довольно дорого. Расставленные на специальной ступенчатой подставке, покрытой алой тканью, куклы были прелестны, особенно нравились мне пять придворных музыкантов. В то же время алый цвет ткани невольно ассоциировался с другим алым цветом, о котором я вот уже сколько лет никогда не забывал.
— Твои куклы я положила в токонома на втором этаже. Осталось лишь вынуть их из коробки.
— Угу.
«Неужели март?» — теперь уже с болью думаю я. В марте у меня всегда тяжело на душе. И если представить себе память чем-то вроде спирали, то у ее основания я неизменно вижу Время, своеобразный противовес моей жизни, моему существованию. Оно — как груз в неваляшке, который не дает ей упасть.
Ушедший в далекое прошлое март 1945 года… Он снова и снова всплывает в моей памяти. И как свидетельство того времени я бережно храню старые праздничные куклы — императора и императрицу в старинных парадных одеяниях. «Твоя фамильная драгоценность», — часто говорит жена. Она не подтрунивает надо мной, нет, но говорит это с такой легкостью, будто не знает, что я тогда пережил, и это коробит меня.
Я снимаю пальто, поднимаюсь на второй этаж, достаю из старого, потемневшего от времени ящичка праздничные куклы и ставлю их в токонома холодной комнаты. Двадцать пять лет живут они без хозяйки, и за это время состарились. Золотые узоры на их парадных одеяниях поблекли, алый шелк выцвел. Потускнели лица, некогда будто живые. Только руки не утратили своей белизны и очень напоминают руки матери, когда она в последний раз расставляла эти куклы. Холод пробирал до мозга костей, и вдруг из глубин памяти на меня повеяло другим холодом, холодом тех далеких времен.
Да, в тот день было холодно. И не только в тот день. Зима 1945 года была в Токио очень суровой, в полном смысле этого слова военной зимой. Налеты американской авиации становились все ожесточеннее, внушая людям мысль о близкой смерти. В конце февраля выпало столько снега, сколько не выпадало со времен Мэйдзи. Я учился тогда в пятом классе народной школы и все происходящее переживал впервые: и необычный холод в начале года, и низко нависшее свинцовое небо, и снегопад. Быть может, потому все это и запечатлелось в памяти.
Мы жили в переулке вблизи храма Китидзёдзи, в районе Комагомэ. Неподалеку был еще целый лабиринт переулков и улочек и множество небольших храмов. Идешь, идешь — и вдруг перед тобой высокая ограда или ворота, а за ними — белые стены храма. Из-за ограды свешиваются густые ветви вечнозеленых деревьев, поэтому вечерами и в ненастные дни переулок погружается в зловещую темноту. И этот сумеречный переулок, и пасмурное зимнее небо вспоминаются теперь как воплощение того гнетущего, страшного времени.
В те времена на мне лежала обязанность каждое утро разбивать корку льда, которым покрывалась вода в противопожарной бочке, стоявшей у входа в дом. И часто корка оказывалась настолько толстой, что разбить ее было не под силу детским рукам. Не помогал даже кипяток.
В то памятное утро вода в бочке тоже была плотно затянута льдом. На крышах еще лежал снег, выпавший несколько дней назад. Я взял тяжелые клещи и принялся колотить по льду. Осколки разлетались в разные стороны. Рука онемела от усталости, я задыхался, но продолжал долбить полупрозрачную поверхность.
— Дай-ка мне! — послышался голос. Я вздрогнул от неожиданности, хотя знал, что это опять «он», высокий мужчина в черном пальто. Усмехаясь, он сверлил меня взглядом.
— Не надо, — отвернувшись от него, зло ответил я и снова стал смотреть на сверкающие осколки льда.
— Отец дома? — Голос черного пальто всегда казался мне зловещим и глухим. — А вчера вечером он дежурил в университете, верно?
«Как ужасно, — подумал я, — что за нами постоянно следят». Агенты тайной политической полиции появлялись внезапно и так же внезапно исчезали, держа нас в постоянном страхе.
— Третьего дня к вам приходили гости?
— Не приходили! — ответил я дерзко, сам того не желая, и с силой обрушил на лед железные клещи. Во все стороны полетели мелкие осколки льда, некоторые из них, блестя, прилипли к черному пальто. Слегка шевельнулась рука в кожаной перчатке, черное пальто хихикнуло и, широко шагая, стало удаляться.
«Тип» шел по переулку вдоль длинной каменной ограды храма Китидзёдзи в направлении трамвайной линии. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за ветвями дерева гингко, свисавшими из-за каменной ограды.
Я взглянул на прозрачное утреннее небо и вдруг ощутил озноб, словно от дурного предчувствия.
Когда с матерью и сестрой мы сели за стол, я сказал:
— Опять приходил тот тип!
— Да что ты? Когда?
— Только что, я как раз лед колол.
— Я боюсь, мама. — Бледное лицо Ёко, старшей сестры, застыло от напряжения.
— Не надо бояться, — нарочито медленно произнесла мать. — Ничего плохого отец не делает. А интересуются им потому, что в учебном отделе он ведает иностранными студентами. Вы же знаете.
— Но в прошлый раз его так избили в полиции, что все лицо распухло. Так жалко папу. — Глаза Ёко наполнились слезами.
— Ну, будет, ешьте!
Мать пододвинула мне чашку с рисовой кашицей.
— Ой, рис! — тихонько воскликнул я, потому что ели мы в то время обычно картошку, бобы или гаолян.
— Ешьте как следует, только и можно поесть, что за завтраком, а то по вечерам бомбежка.
Сестра тонкими пальцами взяла чашку. На столе еще стоял суп из соевого творога и соленые бобы.
— Вот соль… Кстати, рис привез позапозавчера в подарок Аоки из Табата.