Какая поразительная неделя! Сколько планов, радостного волнения. Чуть свет я звоню сестре Шпеле.
Что нового?
Приехать бы вам сейчас, смеется она в трубку, у нас отличное настроение!
Я бросаю все и спешу в больницу. Но приезжаю слишком поздно. Он уже задремал.
Ведь мы приняли ванну, утешает меня сестра. А утром он был в прекрасном настроении. И все съел, смотрите!
После обеда снова мчусь в больницу. Врачей обхожу стороной. Не хочу слышать ничего неприятного. Я знаю об их сомнениях, но именно теперь они меня меньше всего интересуют. Теперь я хочу подольше удержаться на самом гребне волны. На самом гребне как можно дольше.
А потом миновала эта поразительная неделя, и он погрузился в дремоту. Не могу вспомнить, как он ускользнул от нас.
Вновь обращаюсь к его письмам. Хочу знать, когда же все-таки это началось.
Вернувшись в конце года в Женеву, он сильно простудился. Пустяки, писал он, обычный насморк. Но при этом чувствовал себя очень плохо. Так скверно себя чувствую, читала я, что пришлось лечь в постель. Я был убежден, что больше не встану.
А на другой день картина прямо противоположная.
Настоящее чудо, писал он, — простуда исчезла за одну ночь! Я вновь в отличной форме, и это великолепно, потому что работы невпроворот.
Я получил два письма, совершенно различных по содержанию. Помнишь, я тебе говорил, что решил узнать мнение некоторых своих коллег о прививках? Ну так вот! Сегодня пришли два ответа. Известный специалист в этой области доктор Аллин вообще не верит в прививки. Зато Миллер горячо их поддерживает. Прививки, пишет, лучшее средство из всех профилактических мер против туберкулеза — особенно в развивающихся странах!
И я этому чертовски рад, потому что сам придерживаюсь такого же мнения.
«Луна-3»! Просто невероятно, сколь огромны достижения человечества.
Поистине человек бессилен только перед смертью. Даже если в один прекрасный день нас сунут в холодильники и заморозят на несколько столетий, это не изменит суть дела! Рип Ван Винкль[14] всегда был для меня печальным образом!
Работа идет полным ходом. Надеюсь, что результат не окажется слишком мизерным в сравнении с вложенным трудом. Только Африку мне пришлось вычеркнуть из своих планов…
И поэтому прошу тебя расторгнуть договор, который со мной заключило издательство на книгу «На краю черного материка». Ведь я верил, что вернусь в Африку. А теперь вижу, что ничего не выйдет, и нет смысла писать об Африке на основе впечатлений шестилетней давности! Собственно говоря, это попросту невозможно. Ситуация там непрерывно меняется. И сегодня она, вероятно, совсем иная, чем была тогда…
Ну и что, думаю я, если сегодня она совсем иная, рассказал бы о том, что было тогда…
Дакар. В крупнейшей больнице континента беседуем об африканских медиках!
Какие они? Можно ли с ними работать?
О нет, для работы они не слишком пригодны, заявляет французский врач и презрительно кривит губы. И опять начинает возиться с рентгеновским аппаратом, что-то тай настраивает. Они, собственно, как малые дети, добавляет он, с техникой никогда не имели дела.
Клиника переполнена больными. С трудом пробираешься по лестнице и через длинные коридоры к ординаторской. И кого здесь только нет. Мусульмане в длинных одеждах и фесках. Мавры с косматыми, взлохмаченными бородами. Дети, притулившиеся на спинах матерей. Наголо остриженные женщины — только прядь волос на макушке. Они открыто смотрят на тебя большими ласковыми глазами. Приветливо улыбаются.
Они доверяют белой медицине, хотя, возможно, ищут помощи и у своих знахарей.
Мы забегаем в кофейню, надеясь выпить чего-нибудь прохладительного. Но это не так просто. Торговцы выстроились перед нами стеной.
На, бери! — повелительно произносит один из них, протягивая статуэтки из черного дерева. Всего тысяча пятьсот франков! Даром, говорю тебе, отдаю. Бери, пока не раздумал! Только потому и отдаю, что ни гроша в кармане, честное слово! Не хочешь? Ладно. Обещаешь никому не рассказывать… отдам за тысячу двести, идет? Что не надо? Господи, да где у тебя глаза? Вы оба ничего в искусстве не понимаете! И за тысячу двести франков не возьмете? За тысячу? Восемьсот? Семьсот? Шестьсот пятьдесят? Пятьсот? Четыреста? Окончательная цена триста. Только, смотрите, никому ни слова!
И чего только не предлагают! Золотые браслеты, сумочки из крокодиловой кожи, ожерелья и статуэтки из эбенового дерева.
Вот-вот упадет ночь. Здесь ночь в буквальном смысле слова падает, мгновенно превращая свет во тьму. Горизонт исчезает, и очертания предметов растворяются в темноте.
Фритаун у подножия горы Мэртон чем-то похож на Нови Сад на отрогах Фрушкагоры. На Фритаун — колониальный городок, небогатый и неуютный.
Здесь мы впервые попробовали африканскую кухню. Какая-то жидкая кашица из маниоки и палавы, остро заправленный гуляш из мяса и рыбы. Все приготовлено на пальмовом масле. Очень вкусно.
А на юге африканцы выглядят совсем иначе, чем на севере. Разница примерно такая же, как между сицилийцами и шведами. Но женщины и здесь высокие, статные, и походка у них удивительно красивая.
Перед детской клиникой еще до начала рабочего дня собираются больные. Палаты набиты малышами, многие из них тяжело больны. Вот этот, например, шестилетний мальчуган — живой скелет, покрытый гноящимися язвами. Что с ним будет?
От одного лечебного учреждения к другому. Сплошные страдания, которые ты ничем не можешь облегчить. Нас все сильнее охватывает смятение и чувство бессилия.
Неужели придется исколесить всю Нигерию? Вдоль и поперек? Кажется, да, но не сегодня. Сегодня мы идем на концерт в англиканскую церковь. Пятая прелюдия Баха и «Реквием» Моцарта.
Черные лица, пестрые африканские одежды — и новехонький электроорган.
Несмотря на дьявольскую жару — непередаваемое наслаждение!
Энугу. Кано. Ибадан. Лагос.
Мы мчимся со скоростью шестьдесят миль в час. Слишком быстро. Пожалуйста, прошу я, помедленнее, хочется полюбоваться вечнозелеными лесами.
Смотри-ка, здесь тоже исследовательский институт.
Знакомимся с большим хорошо оборудованным институтом, где вырабатывают сыворотку против бешенства, оспы и желтой лихорадки.
Медленно переходим из лаборатории в лабораторию. Нам показывают овец, жертвы, принесенные на алтарь науки. Животные смотрят на нас печальными круглыми глазами…
Стучат или мне показалось?
Вслушиваюсь — нет, тихо.
Снова стук, и очень отчетливый.
Отложила бумаги и подошла к двери.
Ты спишь, Сореллина?
Дане!
Брат надувает щеки для поцелуя. Сперва левую — круглую, как мяч, затем правую.
Он очень плох? — спрашивает Дане серьезно. Можно его повидать? Его большие бархатные глаза светятся лаской.
На цыпочках подходим к дверям палаты. Замираем на мгновенье. Прислушиваемся. Потом осторожно, боясь малейшего скрипа, открываем дверь. Хотя я почти убеждена, что скрип никого не потревожит.
Чего ты ожидаешь? Чуда? Человек — неисправимый оптимист. И остается им до конца дней своих. Малым ребенком, раскинув руки, он проковылял от одного конца стола до другого, где его поджидали мать или отец. Ведь кто-нибудь поджидал его непременно. Ребенок знал это. Но даже если бы у противоположного края стола никого не было, все равно он шагнул бы — в пустоту.
Брат встал у изголовья и принялся просматривать историю болезни. Syndroma psychoorganicum. Arteriosclerosis cerebri. Aphasia. Анамнез… И так далее, и так далее…
Лекарства, препараты, процедуры. Диагностика и терапия.
Это все старое, говорю я, переворачивая странички, ты забыл разве, что он здесь был два года назад?
Брат отложил историю болезни и кивнул. Нет, не забыл.
Он стоит, выпрямившись, у постели. Руки глубоко засунул в карманы брюк. Должно быть, сжимает кулаки, не отводя взгляда от друга и, возможно, прощаясь с ним.
Ведь не так давно, растерянно бормочет Дане, он был у меня… Это было в прошлом году, да?
После обеда я проводила его на вокзал. До самого отправления поезда он убеждал меня поехать с ним. Он, видимо, забыл, что у меня командировка в Белград — поэтому я и позвонила брату.
Ах да, вздохнул он, вчера ты договаривалась с Дане, теперь вспомнил! Очень меня радует эта поездка, чертовски хорошо, а ты ко мне не присоединишься?
Брат встретил его на станция. До самого дома они шли пешком. Уже тогда Дане заметил, что мысли у него прыгали и он с трудом находил нужные слова.
Ходишь ты здорово — сказал ему брат. Может, завтра махнем куда-нибудь?
Однако на другой день ему стало легче разговаривать, зато труднее ходить. Они еле-еле добрались до Кальварии. Часто останавливались, и он все время искал взглядом, скамейку, чтобы передохнуть.
Потом грелись на солнышке и толковали о школе, о студентах и лекциях. Брат никак не мог взять в толк, отчего он волнуется перед каждой лекцией.
Дане казалось, что волнение ему вообще неведомо!
Мне неведомо? — удивленно воскликнул он.
…вот он перед своими слушателями. Сердце стучит у него в висках, в кончиках пальцев. Он весь — большое, трепещущее сердце, выставленное напоказ целому свету…
Аудитория битком набита! Сколько глаз, устремленных на него. Вопрошающих. Любопытных. Требовательных. И даже скептических и недружелюбных. В эти глаза он особенно вглядывается.
В чем дело? — мысленно спрашивает он. Отчего недружелюбие?
Но постепенно взгляды молодых людей смягчаются, и он чувствует, как ослабевает напряжение, успокаивается сердце, он уже единое целое с ними. Они уже друзья, и он беседует с ними о вещах, равно интересных и ему и им.
Почему ты молчишь, спрашиваю я, чтобы прервать недоброе молчание. Я все труднее переношу тишину, когда я не одна. Хотя прекрасно понимаю, что брату нечего сказать.