Она долго стояла у постели, потрясенная переменой в его облике. Потом он вдруг открыл глаза и словно вернулся в действительность из беспредельной дали. Мариан считала, что он узнал ее по голосу. Mon dieu, mon dieu![40] Она не может прийти в себя от изумления. И ты тоже очень изменилась.
Мариан во второй раз просматривает историю болезни и проверяет лекарства, которые ему прописаны. Oui, c’est ça[41], бормочет себе под нос. О болезни мы не говорим. Нам уже нечего о ней сказать. Мариан тоже изменилась. Выглядит иначе. Ее уже не назовешь летучей мышью. Теперь она больше похожа на статую. Статую, олицетворяющую изумление.
Это ошеломило меня, признавалась она, громко втягивая носом воздух. Я могла предположить, но твои письма…
Я молчу. А что мне ей было писать? И зачем?
Ну, а теперь?
Я пожимаю плечами. Не знаю. Сама видишь, как обстоит дело. Главное, он не мучается. Я каждый день до вечера сижу здесь и осматриваю комнату, как если бы впервые ее увидела. Он принимает лекарства, и я ухожу. Ночи у меня по обыкновению спокойные. И днем тоже он большей частью дремлет. Недавно… Я ведь тебе писала, мы вывозили его на веранду! Конечно, писала! Даже много раз! И по телефону мы говорили об этом, верно ведь? Даже слишком много, думаю я про себя. Сверх всякой меры раздула я это событие. А потом, когда он уже не вставал, я убедила себя, что все дело в перемене погоды… Пошли?
Мариан понравилось мое новое жилье. Но она не могла понять, зачем я это сделала.
Ведь со старой квартирой связано столько воспоминаний.
Именно они камнем лежали у меня на душе! А я жила надеждами. Я накапливала силы на двоих. Это счастье, что я могла переменить квартиру! В старой квартире, где все тянуло в прошлое, я бы давно сдалась! А тогда это еще не казалось неизбежным, ты понимаешь? Впрочем, я и сейчас не совсем потеряла надежду!
Мариан меня не понимала. Она нашла бы утешение в воспоминаниях.
Я не хочу утешений. Утешений для себя одной.
И вот мы уже обмениваемся желчными репликами. Я убеждаю Мариан, что речь идет не обо мне, а о нем. Ему нужна помощь. Ради него я должна остаться сильной. А как мне найти силы, если в прежней квартире меня преследовали воспоминания? Зачем мне, в конце концов, жалеть самое себя?
А что дальше?
Я смотрю на Мариан, она с трудом сдерживает себя. Она не станет со мной спорить.
Ты по-прежнему просматриваешь его старые бумаги?
Теперь даже чаще!
Зачем?
Последнее время он все больше уходит в далекое прошлое. Я должна быть наготове и знать факты, если хочу его поддержать.
Помнишь, как в Риме я подвела его к рассказу о фронте на Соче?
Нет, когда это было?
Когда Пэм Стоуби пригласила нас на ужин…
Услышав звонок в дверь, я откладываю книгу и иду открывать.
Вот и мы! Пэм опережает меня, здоровается с Мариан, о которой много слышала, но с которой до сих пор не была знакома.
Я перехватываю взгляд, который Пэм бросает на Мариан. Пэм, правда, моложе, но Мариан привлекательна, как истая парижанка.
За ужином Пэм, видимо, решила нас подразнить. Ухаживает только за ним, угощает, кокетничает.
Ах так, думаю я и перехожу в атаку. Что за дискриминация! — вслух произношу я. Ладно, пусть ты пренебрегаешь мною — quantité négligeable n’est pas?[42] — но как быть с Мариан? Professeur Marianne, porteur de la Légion d’Honneur etcétéra, etcétéra…[43] женщина, председательствовавшая на последней международной конференции… Или все это не так и я что-то путаю? — обращаюсь я к Мариан через стол.
Мариан вспыхнула. Ей это идет.
И вот мы уже встаем с бокалами в руках. Он говорит о поразительном успехе Мариан на конференции, мы чокаемся и смеемся над смущением Мариан.
Пэм не сдается.
Как ты могла выбрать мужчину, который нравится стольким женщинам? Подмигнув мне, она с притворной строгостью смотрит на него.
Да, это правда, всему миру я нравлюсь! — смеется он…
Мы с Мариан засиделись глубоко за полночь. Вновь обращаемся к тем далеким событиям и картинам, которые проступают сквозь тонкую паутину его рассказов…
На другой день мы осматриваем туберкулезные поликлиники. Мариан нужны данные для работы по эпидемиологии, которую они начинали еще вместе.
Как тебя на все хватает! — удивляюсь я, не тяжело тебе?
Да, не очень легко, признается она. Иногда хочется бросить все и сбежать куда-нибудь!.. Когда он всем руководил, нам было раза в три легче! — вздыхает она.
Мариан уезжает. Ей непременно нужно в Загреб, а потом самолетом обратно в Париж. Ее ждет работа. Жаль, но ничего не поделаешь.
Не надо меня провожать, просит она, ты ему нужна, оставайся с ним. Я поеду на автобусе.
Я провожу тебя.
Не буду ей ничего объяснять, все равно не поймет. Я-то знаю, что он попросил бы меня проводить ее, проводить до аэродрома.
Знаешь, сказал бы он, мне будет спокойнее, если ты проводишь ее, хорошо?
И знал бы, что я ему не откажу. Ведь мы всегда вместе встречали и провожали Мариан. И непременно останавливались по пути в Оточаце. Здесь часто фотографировались. Совсем недавно я рассматривала эти карточки…
Раннее утро, на шоссе почти нет машин. Молча вслушиваемся в шумы пробуждающегося дня, опутанного паутиной сна, пронизанного голосами птиц.
А осенью ты приедешь?
Мой вопрос вдруг перебросил нас в будущее. В то время, когда его, наверное, уже не станет.
Ты приедешь? — настаиваю я и смотрю на нее.
Мариан глубоко вздохнула. Не знаю. Времени мало, а работу обязательно нужно закончить… Если удастся вырваться…
Последняя осень в Бледе была незабываемой, добавила она задумчиво.
Я помню. Твоя комната была рядом с нашей. Обе с видом на остров. И уже с раннего утра в ней стучала твоя машинка — тук-тук-тук-тук.
Ну, значит, до осени.
Ты мне напишешь. Позвонишь.
Шоссе становится более оживленным. Теперь, обгоняя грузовик и цистерну, я на миг умолкаю. Вообще же тараторю — без перерыва. Рассказываю ей о детях, внуках, которые стали совсем взрослыми. Старший внук Борут влюблен в медицину, как и отец. Думаю, что он скоро защитится.
Всю долгую дорогу до аэродрома я болтаю, а Мариан молча слушает. И наверное, вспоминает, как уезжала из Любляны прежде. На аэродроме нас по обыкновению поджидал Драго. Улыбающийся, веселый, сыпал шутками до самого отлета.
С Драго всегда было приятно, да?
Конечно. А почему ты сейчас вспомнила о нем?
Не знаю. Мысли у меня скачут. Я-то уже привыкла, и мне это не мешает. А тебе трудно уследить за мной?
Зачем я все это говорю? — спохватываюсь я. Чего я жду? Чего я хочу? Удержать последнее мгновение расставания? Продлить его сверх всякой меры и в конце концов все-таки дождаться, что здесь, на аэродроме, может, у этого одетого решеткой оконца, где все время толпится народ, вдруг появится он и с радостной улыбкой направится к нам?
Где ты был так долго? — спросила бы я его, и мне сразу стало бы легче, ведь мы снова вместе.
Еще есть время, не надо спешить!
Разумеется, говорит Мариан и обнимает меня, погружая в летучее облако французских духов, которое много дней будет преследовать меня, куда бы я ни пошла.
Прощай, Мариан, счастливо! Ты приедешь на похороны?..
Мариан смешалась с толпой пассажиров. Ее серую пелерину ветер раздувал, будто флаг.
В одной руке она несла сумку, другой высоко подняла белый платок. И лицо ее, когда она смотрела назад, было бледным…
КОНЕЦ
Конец, который неизбежен и который мы тем не менее воспринимаем как участь, могущую коснуться только других. Не нас и не наших близких. Пока нет. Еще не сегодня.
Это, разумеется, относится к нам, кому он так дорог. К нам, всем. Ко мне, для которой само сознание того, что он дышит, важно. Хотя с каждым днем мне все труднее выносить его неподвижность.
Неужели никак нельзя помочь? Неужели больше нет таких лекарств, уколов, препаратов, сама не знаю чего? Что-то нужно дать ему, оживить его мышцы, вырвать из оцепенения.
Доктор Боян молчит. Смотрит в окно, одну за другой курит сигареты.
А совсем недавно, вспоминаю я, доктор был такой разговорчивый, все шутил, и хорошее настроение передавалось даже ему. И он каждый день с нетерпением ждал Бонна, словно верил, что этот доктор сумеет его спасти.
Боян понимал, что его присутствие важнее любых лекарств, расставленных на ночном столике. И очень часто навещал нас. И каждый раз творил чудо воскрешения.
Доктор Боян опускался на стул, и у больного исчезала вялость, черты лица оживали, и он казался вполне здоровым человеком. Иногда он не мог произнести слово, другое, но ведь он был так взволнован, а может быть, сказывалось действие лекарства. Некоторые лекарства вызывают у него аллергию, он мне сам говорил.
А беседы с коллегой словно вливали в него силы.
Когда же наступил конец?
Он подкрадывался медленно, незаметно, день за днем. Все то время, пока я пыталась сохранить последние искорки сознания. Когда я бережно прикрывала чуть тлевший огонек, который освещал минувшее, куда мне столько раз удавалось проникнуть. Я пыталась удержать тонкие нити, ведущие в наше, в его минувшее, но они ускользали, обрывались. Я пыталась беречь то малое, что еще связывало нас, перерыла груду бумаг, чтобы быть с ним до конца. И часто мне это удавалось. Вот совсем недавно он увидел меня в образе матери.
Я быстро подошла к его изголовью, но он меня не замечал. Господи, бормотал он, как они обходятся без меня, я так долго болею! Потом повернул ко мне голову и пристально на меня посмотрел.
О, сказал он со слезами на глазах, мамочка моя!