Уже заметно стемнело, когда они достигли ночлега, грабовые леса стали иссиня-черными, вверх неслись непонятные тихие и дрожащие звуки, отразившись в вышине, они возвращались на землю тишиной. Пала ночная роса, и небо расписали светящиеся дороги, на которых вспыхивали первые звезды. Их пристанищем был каменный хлев с кровлей из каменных плиток, расположенный на опушке рощи, вплетающейся ветвями в громадный ноздреватый утес. Хлев был скрыт от взглядов, точно какое-то тайное чудо. И правда, в него не входили, а вползали — таким его сложили для овец, и еще потому, что такой было легче слепить на скорую руку.
Партизаны скинули с плеч мешки и винтовки. Одни тут же опустились на камни, другие еще покачивались на ногах, стараясь отдышаться, третьи прогуливались налегке, как взмыленные лошади. Кое-кто уже забрался в хлев с охапками хвороста для костра.
Колоннелло грохнулся на землю. Ночной черный воздух, обдав его холодом, стягивал кожу, как спирт свежевыбритое лицо. Он не мог сдержать болезненные стоны, дышал открытым ртом и трясся, точно крышка на чайнике. Что ж, он показал себя молодцом в напряженном переходе, а теперь было даже забавно смотреть, как он кипел на огне. Голова его горела черными и красными языками, как сырая головешка, брови грустно нависали, точно у барсука, и больше не выражали самодовольства, как у тетерева, нижняя губа отвисла, будто он отведал от гнилого, а глаза выражали страдание. Пипе было его жаль, но он старался, чтобы это никто не заметил.
— Теперь надо его накормить! — обратился он к Чоле.
— А чем? — пророкотал Чоле и хмыкнул.
— Всем, что есть… Неси! — торжественно объявил Пипе.
— Есть одно яйцо!
— Отдай ему!
— А нам что?
— А нам ничего! Омары в меню не числятся.
— Не понимаю я тебя, ей богу! — насмешливо и упрямо сказал Чоле.
— Ты меня хорошо понимаешь… только вида не показываешь, — попробовал смягчить обстановку Пипе.
— Как прикажешь, — огрызнулся Чоле и громко крикнул: — Товарищи! Директива такая: Колунелу яйцо, а для нас и дерьма нету!
Но никто не смеялся. Только у некоторых губы растянулись в торопливой бледной улыбке. Чоле плюнул и, разочарованный, пошел в хлев, видимо, за яйцом.
Немного погодя все сбились в хлеву у костра, украдкой поглядывая, как Колоннелло, у всех на глазах, ничуть не смущаясь, быстро и ловко уничтожил крутое яйцо и, причмокивая, облизал кончики пальцев. Он ощутил небольшой прилив сил, точно чуть-чуть прояснилось небо, хотя из мрака и полумрака прямо на него угрюмо смотрели блестящие глаза. Эти глаза настораживали его, вызывали любопытство, но он держал себя осторожно, приниженно, хотя в нем жило какое-то тайное сомнение, которое, возможно, про себя он окрестил бы рассудительностью — ведь стало чуть-чуть теплее и напряжение немного спало. Правда, глаза ему выедал дым, что, впрочем, не угрожало его будущему, и, отодвинувшись в сторону, он мог этого избежать. И хотя он не сидел вместе с ними у огня, они выделяли его, предоставив ему единственный лежак, стоявший недалеко от костра. Во всяком случае, они все время помнили о том сообщении, которое было сделано им у входа и которое могло и для него, и для них стать решающим.
— Я буду краток! — громко начал Пипе, глядя в огонь и почесывая в затылке, а это значило — всем замолчать, кончать болтовню, он считал, что правильнее брать быка за рога. — Возможно, для нас это великая удача. Он — личный друг Муссолини! Он, Колоннелло!
В первую минуту можно было подумать, что с небес подают жареные индейки: все с несказанным удивлением, разинув рты, смотрели на Колоннелло. Может быть, Пипе преувеличивал, но похоже, что это было правдой. Молчание. Никто не шевельнулся. Вздувшиеся на висках жилы, в глазах изумление, недоумение.
Взволнованный, перепуганный множеством широко раскрытых глаз, без стеснения уставившихся на него, словно готовые выстрелить дула винтовок, Колоннелло соображал, что он мог для него означать, этот внезапный интерес. Великий боже, что иное, как не «pollice verso»![50] Что же, если не «pollice rovesciato»?[51]
Один только Чоле чуть хмурился, что не ускользнуло от орлиного взора Пипе. Если полковник большая шишка, как говорит Пипе, тогда прости-прощай мечты о сапогах!
— Не надо хмуриться, Чоле! — продолжал Пипе, усмехаясь и прерывая возникший гул голосов. Он любил подразнить Чоле. Это всегда создает близость и доверие. Тому, кого упоминаешь, становится теплее, когда он видит, что о нем не забывают. — Слушайте! Мы можем требовать за него выкуп, поняли? Давайте теперь хорошенько обсудим, что мы должны за него потребовать?
Молчание.
— Я не слышу! Давай ты, братец Марко.
Марко повернулся к Колоннелло и смерил его взглядом с ног до головы.
— Трус несчастный! Ну что за него получишь? — сплюнул Марко. — С паршивой овцы хоть шерсти клок!
— А ты, Лука? — настаивал Пипе.
— А?.. — Осмотрительный Лука пожал плечами и чуть прищурился. — Вот дали бы за него каждому по пачке махорки…
— Махорки? Махорки? — встрепенулся Чоле, сообразив, что у Колоннелло в карманах его щегольских брюк мог быть портсигар или что-нибудь из курева, подскочил к пленному и с неуклюжими жестами, выражавшими горячее желание хоть раз затянуться, спросил: — Слушай-ка, Колунел, табак есть… а? Хоть одна сигарета, а?
— Спасибо… я не курю! Нет, нет, спасибо!.. — с натянутой любезностью, думая, что ему предлагают сигарету, ответил по-итальянски Колоннелло.
Пипе рассмеялся про себя.
— Как же ты живешь, горемыка! — с презрением запричитал Чоле. — А еще полковник. — Сплюнул и отошел к огню.
— Я бы потребовал за него еду: мешок-другой муки… армейские консервы, — предложил Петар.
— Браво! — согласился Пипе и облизнулся.
— А я — гранаты! Десяток, нет, два десятка! — крикнул Боже.
— Браво! Еще лучше! — одобрил Пипе.
— Мешок сахара и… мыла, братцы! — скромно сказал Мартин.
— Отлично! — расцвел Пипе, еще раз утверждаясь в своем добром мнении о людях и их душах.
— Э, други мои, что вы мелете, — заговорил Чоле ханжеским тоном сельского мудреца-проповедника, чей опыт пронизан вечным разочарованием. — Поглядите на него! Кто за него столько даст? Нет от него проку ни войне, ни бабе! Не пьет, не курит! О боже! Ему бы только гулять и все. А кто это даст выкуп за человека, которому только бы гулять? Или… — Он все еще не мог выкинуть из сердца предмет своих вожделений и добавил: — Так считайте, есть только то, что на нем. Я согласен с Марко. То, что на нем, стоит больше, нежели он сам. Мне бы его сапоги…
— Что ты присосался к этим сапогам, как пьяница к ракии? Все одну козу дерешь! — перебил его Пипе. — Слушайте меня внимательно! Я напишу письмо и отошлю его в Медовац, попу Ошкопице[52], для передачи итальянскому коменданту. Посмотрим, что получится. — Он смолк и окинул всех беглым, но выразительным взглядом — их надо было держать в руках. — Ты спрашиваешь, Чоле, что я напишу в этом письме?
— Ничего я не спрашиваю! — отмахнулся Чоле. Его снова обидели, но он прощал. Так он приобретал склонность друзей, вызывал сострадание, а что ему еще оставалось в неравной борьбе с Пипурином?
— Мы потребуем за полковника пять грузовиков… — размеренно произнес Пипе.
— Ух! Сказал бы уж пять вагонов, — не удержался Чоле и сел развалившись, с вызывающим видом.
— Потребуем пять грузовиков, — твердо повторил Пипе, и глаза у него расширились, как у орла, падающего на добычу. Пусть видят, что он не шутит. — Потребуем пять грузовиков, а в них чтобы было все: оружие, снаряжение, да… шинели, плащи, палатки, сахар, мыло, табак, башмаки, сапоги…
— Вот это дело! — вырвалось у Чоле.
— Ну-ка, подскажи мне, Чоле… — коварно приоткрыл ловушку Пипе. Все напряженно молчали, — …и шахматы!
— Вот это да! — закричал в восхищении Чоле. — Ты мастер издеваться! Издеваешься, да, Пипе? — спросил он настойчиво, с ухмылкой, но осторожно.
— Тебе правятся сапоги, а мне шахматы! — отрезал Пипе без злости, но поучительно, со всепрощающей улыбкой, стараясь, чтобы его голос не звучал покровительственно, а слова не казались двусмысленными. — Когда говорят о том, что ты любишь, ты всегда: «Да, так!» А когда говорят о том, что я люблю, ты считаешь, что это издевательство! Вот так, Чоле, и нечего тут злиться, своя рубашка ближе к телу. Та же тебе всемирная история!
— Да, конечно, это ты верно говоришь! — пожал плечами Чоле, чувствуя, что снова его обошли, если не высмеяли, и принялся высекать из себя, правда не без труда, искру слабого протеста, даже сопротивления. Поведение Пипе не только начинало его раздражать, но и разбудило затаенную ненависть.
— Надо написать получше, — продолжал Пипе, — и потребовать, чтобы прислали наверх к перевалу Волчий лог через неделю, в три часа дня пять грузовиков только с шоферами, без охраны. Кто «за»? Все. Единогласно. Порядок. Теперь не мешайте мне. А ты, Марко, готовься, пойдешь в Медовац.
— Что же ты не послал меня в Медовац раньше, пока я не забрался сюда… к чертовой матери… за тобой? — яростно загремел Марко.
— Хотел, чтоб ты посильнее проголодался! — улыбаясь во весь рот, ответил Пипе и подмигнул ему.
Марко скрипнул зубами, он сжался точно пружина — того гляди, лопнет. Но зад широкий, да штаны узки.
А ведь верно, Пипе не обманывался.
Марко покорно нагнул голову. Однако глубоко ошибся бы тот, кто поверил, что дикий кабан в нем уснул. Он уже точил зубы на добычу, какой в этой волчьей яме ни в жизнь не найти. И начал собираться в дорогу. Сгреб с лежака куртку, сунул Колоннелло свою вшивую шапку, поигрывая револьвером, чтобы припугнуть фашиста. При этом одарил его кривой улыбкой (что снова встревожило Колоннелло) — что ни говори, если бы не Колунел, не было б и надежды наполнить свой пустой бурдюк.
На измятом клочке старой пожелтевшей оберточной бумаги Пипе вперемежку с солеными шуточками написал попу Ошкопице несколько слов. То была не военная, а «гражданская», даже «личная» связь Пипе, — туда он посылал запросы «тылового характера»: просьбы о медикаментах, провианте или домашних лакомствах — благодать, такую неоценимую при всеобщем оскудении военного времени. Эту связь не так-то просто было раскрыть — она окроплялась святой водицей лицемерия, а корни ее уходили в крепкое братство, в старые родственные связи между двумя широко разросшимися