— Я оскорбила бы вас, если бы сказала правду…
— Тогда лучше помолчите. После этой войны осталось мало гордых солдат, а я не из их числа. Мне больше бы хотелось узнать, в чем схожесть наших судеб…
— Я думала, вы это уже знаете. Мы оба в чужой стране…
— А я был уверен, что вы коренная венка, — удивился Филипп.
— Надеюсь, это ничего но изменит, если я скажу вам, что я мадьярка и что полиция числит меня в списках мадьярских эмигрантов, хотя я заявила, что не имею политических убеждений. Меня привез сюда отец. Он не мог смириться с переменами в стране. — Она помолчала, словно собираясь с мыслями. — Бедняга, это его не спасло… Кладбища на всем свете одинаковы. Он умер через год после переезда.
Конца этой ее маленькой исповеди он не слышал. Он глядел на фотографию в ее руках и вспоминал встречу в Пратере. Ему казалось, что она узнала его.
— Это мы, я и Сэм, мой черный друг, — удивила она его, заметив его задумчивый взгляд, устремленный на фотографию.
— Вы любите его?
— Смотря как понимать ваш вопрос. Если я скажу, что люблю — не осудите ли вы меня за то, что сегодня я буду изменять ему с вами? — Она шутливо нахмурилась и откинула голову, ожидая услышать его упрек. Затем, словно вдруг вспомнила что-то, торопливо добавила: — Надеюсь, вы не станете говорить мне, что влюбились с первого взгляда и что ревнуете к этому черномазому парню?
Филипп засмеялся и приготовился ей ответить, но она перебила его.
— Конечно, я жду серьезного упрека, — улыбка исчезла с ее губ. Откинув голову еще больше, со сдержанной горечью в глазах она сказала: — Только сначала, полковник, пожалуйста… излейте свой гнев на белую женщину, которая спала с негром…
Филипп потянулся к столику, придвинул пепельницу и загасил сигарету. Потом ровным голосом произнес:
— А если я вам скажу, что все это меня не касается?
— Я вам не поверю.
— Вы злы…
— Да, но не на вас. Что бы вы ни думали обо мне, я докажу вам, что кожа у меня осталась белой — пока вам этого хватит. Если вы завтра утром вспомните меня, может быть, вам станет противно.
Он схватил ее руки, лежащие на спинке кресла, и страстно поцеловал. Медленно притянув ее к себе, он прижался лицом к теплой шее. Габи ответила на его объятие.
Пластинка на диске патефона долго вертелась вхолостую. Габи выключила патефон и вернулась в его объятия, стараясь дать ему ровно столько, сколько, как она догадывалась, он ждал от нее. Потом они лежали в постели. Она рассказывала ему о своем черном парне и о причинах, из-за которых они недавно расстались.
— Он очень воспитанный парень, полковник, — говорила она с упреком в голосе, словно желая защитить своего черного любовника, — Он даже не вспомнил о бумажнике…
Филипп лежал рядом с ней, приятно утомленный и, положив голову на ее плечо, готовился заснуть.
— Я думаю, мне легче было бы перенести откровенное подозрение, — продолжала она, не сводя глаз с фотографии на ночном столике. — Он мог бы об этом как-нибудь сказать мне. Иногда этот проклятый бумажник он клал мне в карман. Сколько раз я сама брала из него деньги, но всегда ровно столько, сколько он мне говорил… Может быть, он усомнился, потому что в тот день у него было много денег. Он получил долг… Не понимаю, не понимаю, полковник, как он мог такое подумать… Всего минутой раньше мы говорили о том, как станем вместе тратить эти деньги… Я хотела, чтобы он купил мне шубу…
— Забудьте об этом, Габи, — сонно пробормотал он.
— Не могу, полковник… Вам никогда не понять этого…
Филипп всхрапнул. Она грустно усмехнулась, аккуратно сняла его голову со своего плеча и положила на подушку. Затем потихоньку вылезла из постели, налила виски в бокал и пустила патефон.
Негритянская мелодия заглушила храп Филиппа.
4
Филипп пробыл у Габриэлы гораздо дольше, чем намеревался. К себе в комнату он вернулся уже засветло и еще долго лежал в кровати, сберегая состояние приятного утомления и чувство вновь обретенной уверенности. Заснул он с мыслями о ней, а когда проснулся, ему вновь захотелось увидеть ее. И в то же время он смеялся над самим собой, ибо он в самом деле получил от нее куда больше, чем ожидал, и теперь, если ему захочется переспать с кем-нибудь, он, скорее всего, пойдет к ней. Сейчас он стоял перед зеркалом и торопливо брился, он решил тут же пойти к ней и пригласить пообедать.
Филипп не заметил, как вошел Ганс. Увидев его в зеркало, он сказал:
— Что вас с утра пораньше мучит, Ганс?
— Ничего, господин полковник, как раз ничего, — отозвался старик.
— Я же вижу по вашему носу, что вы озабочены, — пытаясь сберечь хорошее настроение, настаивал Филипп.
Ганс усмехнулся и машинально дотронулся до носа.
— Вы намекаете на мой большой нос?
— Ничуть! Я вижу, что вы в самом деле озабочены.
— Просто я немного устал после ночного дежурства. Я принес вам зажигалку, которую вы забыли в Габиной комнате. Она просила вам ее передать…
— Неужели она так рано ушла из отеля?!
— Скоро полдень, господин полковник, — заметил Ганс, пряча улыбку, подошел к окну и раздвинул тяжелые плюшевые драпировки. — Все утро вас внизу в холле ждет какой-то нищий…
— Нищий?! — удивился Филипп.
— Судя по одежде, он инвалид войны. Просил сразу же вас разбудить или пустить его к вам наверх.
— Инвалид… — задумчиво проговорил Филипп, надевая костюм. — Не знаю такого.
— Ему известно ваше имя и звание. Он терпеливо и упорно ищет вас. Видно, он принес важное известие. Может быть, его кто послал… — Филипп задумался. — Если угодно, я прогоню его?
— Нет, Ганс, вы правы, его, наверное, кто-то послал, и будет лучше, если я его приму… Зовите его сюда…
Ганс хотел было что-то сказать, но Филипп предвосхитил его замечание:
— Надеюсь, не это вас озаботило?
Ганс, пожав плечами, покачал головой. Было очевидно, что он не решается сказать ему, о чем думает. Положив зажигалку на столик, он направился к двери. Филипп подскочил к нему и взял его за руку.
— Вы, верно, не все сказали мне? Как, говорите, он выглядит? — спросил он, вспоминая нищего, который вчера вечером караулил его перед кабаре, и его странное поведение. Решив, что это, может быть, тот самый человек, он нетерпеливо повторил свой вопрос: — Как выглядит тот человек, Ганс?
Ганс смотрел ему прямо в глаза. Он помолчал, словно колеблясь, а затем сказал:
— Таких нынче вы можете увидеть на каждом углу. Бедняга в солдатских обносках… Но мне кажется, человек этот не принадлежит к числу ваших друзей.
Рука Филиппа, державшая старика под локоть, опустилась, лицо побледнело.
— Я их жду, — произнес он по-сербски сквозь стиснутые зубы.
— Простите, не понял, — смущенно сказал Ганс.
— Пошлите этого человека сюда, — сказал Филипп и чуть не вытолкнул его за дверь.
Ганс попробовал что-то сказать, но тот закрыл дверь перед ним.
Спустя минуту-две в дверь постучали.
Филипп сунул за пояс револьвер и застегнул пиджак. Затем он быстро опустил плотную Штору и отрывисто скомандовал:
— Войдите!
Дверь тихо отворилась, и вошел тот самый инвалид, которому вчера вечером он бросил из такси несколько шиллингов.
— Вы меня ищете? — обратился он к нему по-немецки и недоверчиво смерил его взглядом.
Глаз нищего моргнул, не привыкший к полумраку комнаты. Не ответив даже мимикой, он быстро закрыл за собой дверь. Став по стойке смирно, козырнул и обратился на сербском языке:
— Да, господин полковник! Я вас ищу…
Его чистый сербский язык с провинциальным произношением смутил и обеспокоил Филиппа. Уже не было сомнений в том, что его преследователи все тщательно продумали.
Он положил руку на револьвер.
— Что угодно? — строго спросил он.
— Я друг капитана Милутина Радича, — тотчас же ответил нищий, немного растерявшись. — Меня зовут Лазар Симич, унтер-офицер запаса. Капитан, вероятно, рассказывал вам обо мне, господин полковник…
Филипп сразу же вспомнил эти имена, но этого еще было недостаточно, чтобы доверять пришельцу. Внешний облик калеки сбивал с толку. Трудно было представить, что это унтер-офицер югославской армии — мешала немецкая форма.
Капитан Радич рассказывал ему о нем, как о весьма уважаемом человеке и верном друге, но никто не упоминал, что унтер-офицер — инвалид войны.
— Я знаю унтер-офицера Симича, — сказал Филипп, шагнул назад и, резко отдернув штору, крикнул, выхватив револьвер: — Говори, кто тебя послал!
Нищий дернул головой, отстраняясь от снопа света, который ударил ему в глаз, и, увидев револьвер в руке Филиппа, испуганно улыбнулся. Однако вместо того, чтобы сказать что-нибудь, неторопливо стал снимать повязку с лица. Показался второй здоровый глаз, он заморгал и заслезился от боли, которую причинял ему дневной свет.
— Надеюсь, вы никого не ждете? — спросил, оглянувшись на дверь.
Филипп молчал. Пытаясь скрыть смущение, он стоял у окна с нацеленным на Симича револьвером. Нищий между тем ловко расстегнул китель и высвободил искусно замаскированную левую руку.
— Объясните наконец, что означает этот маскарад! — зло выкрикнул Филипп, пряча револьвер.
Нищий вновь встал по стойке смирно. Теперь — без кителя, лысеющий, обросший серой щетиной — он выглядел куда более несчастным, чем тот «инвалид», который культей и единственным глазом вымаливает подаяния, кляня свою злосчастную судьбу.
— Я думал, капитан Радич говорил вам все обо мне, — сказал он прерывающимся голосом. В этих словах робкой защиты слышался вопль сломленной человеческой гордости. Опустив голову, словно сам хотел увидеть свой жалкий облик, он добавил: — Нет, наверное, не говорил… Капитан не мог вам этого сказать… Он был взбешен, когда узнал, каким ремеслом я промышляю.
Филипп подошел к нему. Он готов был плюнуть ему в лицо, как самую последнюю мразь выбросить за дверь, чтобы его проклял сербский род. «А за что?» — спросил он себя, увидев слезы в глазах Симича и свое собственное лицо, склоненное над унитазом, куда он спустил свой ничуть не меньший позор.