Ты знаешь мою печаль,
Ты знаешь, как мне молодости жаль, —
пел дрожащий голос; скрипки придавали песне еще большую грусть, сквозь их звуки точно рвалось последнее прости влюбленного. Алчущие глаза плакали над его печалью и сами жаловались на что-то, что не могла вместить эта мелодия.
За высокой стойкой, у пивного крана хозяин кафаны встал на цыпочки, чтобы разглядеть двух незнакомых посетителей. Стева-Мамуза[70], как его называли, стыдился своего маленького роста и кривых ног и потому редко выходил из-за стойки. Да и лицом он был некрасив, что производило неприятное впечатление на тех, кто не привык к нему. Был он рябым, после перенесенной в детстве оспы, а волосы на подбородке так и не смогли пробиться, и потому кожа казалась увядшей. Но все это нисколько не помешало ему карьеру четника сменить на торговлю, вложив в нее утаенные крохи, собранные под бородой своего знаменитого воеводы, вместе с которым он прибыл сюда. Сейчас его маленькие блекло-голубые глаза беспокойно зыркали.
— Паула, эти из полиции, — сказал он по-немецки девушке со шрамом на левой щеке, стоявшей рядом с ним.
Она не слышала его. Она объяснялась с пьяным, который перегнулся через стойку и, распаленный желанием, с хохотом тянулся, норовя ущипнуть ее за пышные бедра.
— Хозяин, скажите этому мурлу, что я разобью ему голову, — говорила она, отбиваясь от пьянчуги мокрым полотенцем.
Стева обругал пьяного и оттолкнул от стойки. Тот, ухмыляясь, плюхнулся на высокий табурет.
— А правду ли говорят, газда[71] Стева, что в Тироле козлы нападают на женщин?.. — сказал он, уставившись масляным взглядом на огромную грудь Паулины. — Люди говорят, что нашу Паулину козел укусил за щеку… Ну, будь добр, расскажи мне про это диво. Я хочу братану написать, какие чудеса бывают на белом свете…
— Сиди тихо, Саватие, и не мели языком, — процедил зло Стева, а девушке сказал: — Иди обслужи тех господ.
Паула вышла из-за стойки, дерзко улыбнулась пьяному, а проходя мимо, хлопнула его мокрым полотенцем. Он задумчиво смотрел ей вслед.
— Похоже, это правда, — говорил он сам с собой. — Такую метину могут оставить только зубы козла…
Паулина приветливо улыбнулась Васичу и Милошу.
— Что угодно господам?
Их взгляды разминулись. Взгляд Милоша покоился на ее бедрах, а взгляд Васича коснулся ее груди, лишь на мгновение задержался на шраме, нимало не портившем красоту ее белого лица, и вернулся к позолоченному портсигару в своих руках.
— Ром, двойной ром, — сказал он.
— А вам, господин? — обратилась она к Милошу, пожиравшему ее глазами. — Что вам угодно, господин?
Тот словно очнулся, похотливо хихикнул, но Васич взглядом осадил его.
— То же, что и господину… — сказал Милош и тут же осекся.
— Два двойных рома, — уточнил Васич.
— Ну да, ром, Милан, — поправился его телохранитель и поник.
Васич промолчал. Он оценивающим взглядом проводил бедра Паулины, искусно избегавшей прикосновения жадных рук.
Она вернулась за стойку и, наливая ром в рюмки, сказала Стеве:
— Эти господа — ваши земляки. Тот, что постарше, похоже, настоящий господин.
— Черт их тут носит, одолели они меня, — сказал Стева по-сербски и вздохнул.
— Простите, я не поняла, — засмеялась Паулина.
— Я сказал: будь с ними любезна.
Она затянула потуже передник, поправила волосы и понесла ром.
К Стеве подошла девушка лет восемнадцати, в таком же белом переднике, как и Паулина. Она была чуть ниже ее ростом и, видно, куда более разбитная. Мелькнув среди гостей, она надолго оставляла вихрь оживления. Ее улыбка словно освежала тяжелый густой воздух прокуренной кафаны. Все у нее было красиво: начиная с глаз цвета молодого каштана до ног. Никто не знал, как она очутилась на барже. Существовала только одна версия: война. Что в эту войну случилось с ней, не интересовало никого из тех, кто хотел бы провести с ней ночь. Все знали, что зовут ее Джульетта, что она итальянка и ей восемнадцать лет. Гости с баржи многое предлагали ей за улыбку, за юность, за имя. Большинство уже пресытилось именами Инга, Паула, Хильда… А за улыбкой Джульетты пряталась ненависть ко всем мужским именам, на всех языках мира. Но очень немногие знали, что в постели улыбка на ее лице гаснет.
— Синьор Стево, я принесла вам ужину, — сказала Джульетта, стараясь правильно говорить по-сербски.
Он искоса глянул на нее и кивнул. Она улыбнулась ему и направилась к клиенту, постукивавшему пальцами по пустой рюмке.
Пьяный, пристававший к Паулине, перевесился через стойку.
— Что это, Мамуза, неужели итальянка и с тобой такая?! — спросил он с издевкой.
Стева ладонью грубо оттолкнул его голову.
— Ступай, проспись!
— Эх, был бы я ей хозяин, — замотал головой пьяный, — поелозила бы она у меня голым пузом…
Он что-то еще говорил, но Стева не слушал его. Он уселся за столик и не спеша принялся ужинать.
Гость, которого маленькая Джульетта обслуживала за стойкой, высосал последние капли и задержал рюмку у своих помутневших глаз. Тупо, бессмысленно разглядывал он рюмку, словно ища там место для своей отяжелевшей головы. Затем он повернул рюмку и неуверенно опустил на грязно-желтое покрытие стойки, почему-то уплывавшей от него.
— Джульетта, еще, — сказал он спокойно.
— Хватит с вас, синьор, — заметила Джульетта, наполняя рюмку.
Он ее не слышал. Он вслушивался в бульканье вина в бутылке. Джульетта подвинула ему рюмку. Вдруг на ее вытянутую руку легла огромная ручища с узловатыми пальцами и коротко остриженными ногтями с вечной чернотой. Джульетта даже не удивилась. Она посмотрела на ручищу, в которой потонула вся ее маленькая кисть — с запястьем и ладонью — и улыбнулась, будто ждала этого.
— Джульетта, — с губ мужчины сорвался шепот, смешанный с перегаром.
Она взглянула на него с вызовом, словно не прочь была пошутить.
— Но, но, синьор Данило, — проговорила она и, надув губы, без усилия освободила руку.
Пальцы огромной руки сжались. Рука бессильно опустилась на мокрую стойку, напряглась и нежно — как могла — погладила то место, где лежала рука девушки.
— Джульетта… ты ангел, — произнес он, медленно убирая свою ручищу со стойки.
Большая неуклюжая рука ненароком задела стоявшего рядом посетителя.
— Ты что тут размахался своими лопатами?! — взорвался тот.
У человека с большими руками были широкие плечи и маленькая голова, покрытая редкими поседевшими волосами. Изборожденное морщинами лицо — обветренное и загорелое, а глаза под густыми насупленными бровями болезненно мутные.
— Прости, земляк… прости, браток, — сипло сказал он, заглядывая доброжелательно соседу в лицо, и покачал головой. — Что-то не признаю я тебя, браток…
— И я тебя не признаю, — оскорбленно закивал пьяный.
— Я — Данило, Данило Вулич. — И он дружески протянул свою ручищу.
Пьяный, глядевший в пустую рюмку, не заметил протянутой руки. Голова его опять начала клониться книзу. Данило облокотился на стойку и грустно смотрел на свои руки. Раздвинув пальцы, он принялся шевелить ими, точно желая снять скрутившую их судорогу.
— Вот видишь, друг, — выдавил он глухо, словно что-то душило его. — Джульетта думает, что я их не мою… Она не знает, что это уголь въелся в кожу.
Подошла Джульетта и наполнила рюмку пьянчуги, настойчиво пытавшегося избежать столкновения своей отяжелевшей головы со стойкой, которая сама приближалась к нему.
— Джульетта, — робко позвал Данило, точно побаивался громко произнести ее имя.
Девушка не откликнулась, не слышала. Она вытирала стойку и озорно кому-то улыбалась. Задетый ее невниманием, Данило придурковато затряс головой, вцепился в лацканы своего пиджака, прихватив и рубашку, и вдруг рванул все на себе, обнажив волосатую грудь. Две пуговки покатились по стойке и упали к ногам Джульетты. Он засопел и, придерживая руками порванную рубашку, медленно перевел взгляд на свою грудь, где был вытатуирован распластавший крылья орел. Взглянув на Джульетту, он понял, что ему удалось завладеть ее вниманием, и улыбнулся.
— Ну, Джульетта, видишь его? — гордо спросил он и заиграл мышцами груди.
Орел замахал крыльями.
— Застегнитесь, синьор Данило… — сказала она, недовольно покачала головой и отошла к другому концу стойки.
Данило обиженно натянул рубашку на грудь, взъерошил волосы на голове и повернулся к стоявшему рядом человеку.
— Видишь, земляк, — сказал он со вздохом, — видишь, отвернулась от меня… А я ее люблю, хотя она и курва. Она это хорошо знает, итальянский ее бог… Все бы отдал, только бы приласкала она меня этими своими крохотными ручонками…
— Все они курвы, — захлюпал пьяный. — Чуть почувствует, что ты к ней с душой, так шкуру с тебя готова спустить, а сама даже к потным подмышкам не даст приложиться…
— А может, она не верит, что у меня есть деньги, может, думает: кто он такой? Данило Вулич, портовый Kohlenträger[72], весь провонял углем и никогда не моется… По чести говорю тебе, кожу сдирал ради нее. Она мне раз сказала, что боится этой моей птички. — Он опять распахнул рубашку. — Видишь… Красивая птица… Иголкой намалевал мне один цыган, а теперь и хочу, да не могу стереть…
— Мало ли что она говорит… Врет, что боится…
— Оговаривает ее эта наша шваль, а мне твердят: вырежи, Данило, этот кусок кожи, и Джульетта твоя. — Он заскрипел зубами. Обернулся, поискал взглядом Джульетту.
Пьяный ушел, а его место занял новый гость — щегольски одетый молодой человек.
— Где же девушки? — обратился молодой человек к Стеве.
Джульетта направилась к нему, но Данило преградил ей путь, ухватившись за стойку.
— Погоди, — сверкнул он глазами.
— Будьте любезны, синьор Данило, — улыбнулась она ему.
— Погоди, раз говорю тебе!