— Где Джульетта? — спросил Данило.
Стева немного пришел в себя и заорал:
— Пусти ногу, скотина! Я уж подумал, что черту на хвост наступил. Ты совсем спятил! Шатаешься, как дьявол, по ночам… Идите вы к… и ты и твоя Джульетта! До смерти напугал!
— Скажи, где Джульетта? — с мольбой в голосе повторил Данило и отпустил его ногу.
— Ушла.
— Куда?
Стева посмотрел в сторону дороги. Пятна света завивались в спираль. Медленно описали дугу, блеснули однажды и стали удаляться. Он хитро засмеялся.
— Поехала домой, — сказал он. — Ты же знаешь, в это время она уходит домой…
— А сколько сейчас времени? — полным отчаяния голосом спросил Данило.
— Скоро рассвет, — ответил тот и вошел в кафану.
Данило схватился за голову, затем стремительно зашагал во тьму, отдавшись своей печали. У груды пивных бочек остановился, сел на одну из них. Он смотрел на дорогу, на тот далекий свет, что терялся во мгле. Ему показалось, что это день начал поднимать покрывало ночи. Он заплакал, закрыв лицо руками.
Джульетта играла выключателем, сидя на заднем сиденье машины, и не сводила глаз с Васича. Делала она это, откровенно испытывая его терпение. Любой другой на его месте предпринял бы что-нибудь против этого раздражающего мигания. А он терпел, спокойный, с блуждающей улыбкой на губах. Он сидел в другом углу машины, на приличном расстоянии от нее. Бесстрастно смотрел на однообразный горизонт, расступавшийся в сером тумане перед светом машины. Милош прямо и неподвижно сидел за рулем и, казалось, спал, а руль поворачивался сам собою.
Из приемника звучала итальянская музыка.
— Я слышал, вы отлично говорите по-сербски, — сказал Васич.
— Вас обманули, я часто ошибаюсь в падежах…
— Каждый второй серб ошибается в падежах, — успокоил он ее.
Они снова замолчали. Она не прекращала щелкать выключателем.
Он покачал головой, вытащил пачку сигарет и предложил ей.
— Спасибо, я не курю, — сказала она. — Вы мне скажите, для чего вы взяли меня с собой?
Васич засмеялся. Он был доволен, что в этот момент свет был выключен. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Этого я вам не скажу…
— Надеюсь, я вас не обидела?
Опять помолчали. Теперь автомобиль шел медленнее. Они ехали по венским улицам, и здесь реки тьмы расступались перед ними, как и там, в поле.
— А может быть, вы их новый король? — совершенно серьезно спросила девушка. — Газда Стева так мне рассказывал о вас, что я вынуждена была подумать…
Он от души расхохотался. И Милош смеялся, стискивал губы, чтобы не слышался его смех, но она поняла это по его вздрагивающим плечам. Обиженно надула губы, поджала колени и с ногами забралась на сиденье.
— Король! Ты слышишь, Милош?! — сквозь смех проговорил Васич.
Джульетта смотрела на них с недоумением и наконец рассмеялась. Теперь они хохотали все трое до тех пор, пока Васич не заметил, что его телохранитель в зеркальце не сводит глаз с ее оголенных коленок. Он сказал несколько слов на таком сербском языке, что она не смогла понять ничего, но из того, что затем последовало, сообразила, что человек, которого она назвала королем, чем-то задет. Милош резко прибавил скорость. Руки его крепко вцепились в руль, а могучая шея стала багровой, как панцирь огромного рака. Лицо Васича показалось ей суровым и таким строгим, что она уже не могла представить его себе смеющимся, каким оно было минуту назад. Однако, когда глаза Васича встретились с ее растерянным и испуганным взглядом, губы его вновь растянулись в улыбку.
— Простите, — сказал он. — Милош немного отвлекся, и мы чуть не врезались в витрину магазина…
Джульетта, удивленная, озорно вытаращила глаза и залилась звонким смехом.
— Это было бы очень забавно…
Он придвинулся к ней. Смеясь вместе с ней, погасил свет и положил ей руки на колени.
Милош передернул своими широченными плечами и включил приемник.
Данило рукавом вытер нос и повернулся к человеку, стоявшему рядом с ним.
— Скажи, Учо, скажи своему братану, что ты слышал, — упрашивал он умоляюще. — Скажи, и я тебя угощу… Может, ты хочешь есть, а?
Приятель не отозвался. Он остался глухим и равнодушным к его мольбе. В темном окне отражалось бледное, бескровное лицо бродяги, осунувшееся и испитое, испещренное пятнами лишая.
В своем нищенском одеянии, в заплатах, которые, судя по всему, нашивал он сам, Учо не производил впечатления человека, которого надо уговаривать, чтобы тот принял подобное предложение. Тем не менее он словно колебался. Он избегал взгляда Данилы, а свои большие, неестественно выпученные темно-зеленые глаза вперял в окно, будто опасался, как бы они не выдали причину его колебаний. И в то же время, казалось, он не осознавал, что загадочная, блуждающая на тонких растрескавшихся губах улыбка говорит о том, что ему известно нечто весьма важное. Данилу не смущало его странное поведение. Он заискивал перед ним, умильно заглядывая в глаза, то и дело похлопывал его по плечу, уговаривал, как ребенка:
— Выпей чего-нибудь, Учо… Съешь чего-нибудь, браток, я заплачу…
В какой-то миг Учо решился посмотреть ему в лицо.
— Ты хочешь есть? — встретил его взгляд Данило.
Учо не ответил. Он смотрел на него выпученными глазами и предлагал ему прочесть ответ, скрытый в их холодном взгляде.
— Ты хочешь мне что-то сказать, Учо?
Тот едва заметно кивнул. Он колебался. Глаза его увлажнялись, но в зрачках не погас холодный свет.
— Она дрянь, jawohl!..[73] — сказал он и позволил своим сжатым губам растянуться в злорадной усмешке. — Дерьмо… jawohl! Джульетта — самая обыкновенная курва…
— Зачем ты так говоришь, Учо? Ты ее ненавидишь… — тихо воспротивился Данило.
— Когда вернется, спроси, в чьей постели она была, jawohl.
— Что ты говоришь?! Она же пошла домой…
Учо закусил нижнюю губу и отвернулся. Какое-то время он вглядывался в силуэты на стекле, потом поднял руку и вдруг, размахнувшись, прижал ее к темному окну, точно хотел схватить клок тумана, прилепившегося к стеклу белым брюхом огромного паука. Потом, не глянув на Данилу, удалился.
Данило стоял, тоскливо вглядываясь в отпечатки его пальцев на запотевшем стекле. Он был пьян, но не настолько, чтобы не понять, что ему сказали, или не вспомнить, что Учо год назад помешался и с тех пор частенько говорит бог знает что, как всякий ненормальный, и к тому же ненавидит всех женщин на свете, потому что, как говорят, из-за них-то он и спятил. Данило в эти россказни верил и с иронией усмехался, когда кто-нибудь растолковывал ему медицинские изыскания, объясняющие, что, мол, Учо перенес сильное нервное потрясение и это отразилось на его психике. Некоторые его дружки проводили сбор средств, чтобы по совету врача отправить его на «санаторное» лечение, а Данило это его расстройство по-своему истолковывал и предлагал ему помощь, не скрывая своего страха перед такой судьбой. «Покажи мне эту женщину, я с ней рассчитаюсь, — говорил он ему. — Знаю я твою болезнь, браток. И у меня порой бывает темно в глазах… Эх, не мальчишки мы, чтобы можно было сказать: ступай на улицу да побрызгай на забор… Приходит к человеку ярость, вот и ударяет прямо в голову, как говорят, в сознание, а оно и меркнет, в глазах темнеет, и не знаешь, где хлопнешься головой…» Хотя он и не поверил, что Джульетта ушла с кем-то, а не домой, как сказал ему Стева, тем не менее он связывал слова Учо со своими странными догадками, вызванными ее хохотом в темноте и предчувствием, что она сегодня ночью не вернется на баржу. Не отрывая взгляда с отпечатков Учиных пальцев, он приблизился к окну и остался возле него, размышляя об обмане, который уготовила ему эта ночь.
Учо поднял голову от стола и разгладил засаленные уголки на воротничке своей рубашки.
— Что это вы вдруг забурлили, точно я вам сказал: прирежьте короля?! — сказал он и многозначительно поднял брови, словно ожидая приговора. — Если вы не сделаете, я сам. Жик! — Он резко провел ребром ладони по своей шее. — Жик! И баржа наша. Двинемся по Дунаю, как в Ноевом ковчеге, с божьего благословения, и помашем всем генералам и воеводам: до свидания, сервус, господа… Jawohl!
Люди за столом, к которым он обращался, понимающе переглянулись, чего, мол, слушать его. Это были трое мужчин средних лет с мутными усталыми глазами, словно затянутыми пеленой, скрывавшей их цвет и блеск. Они были в рабочей одежде, перепачканной влажной угольной пылью. Руки, как у Данилы, узловатые, с мозолистыми ладонями, а под ногтями чернота. Молча потягивали они пиво.
Учо все говорил, одержимый идеей своего помраченного разума — уплыть на барже по Дунаю, переводил с одного на другого глаза, горевшие недобрым светом. Он пристально вглядывался в их лица, ожидая ответа на свое предложение — чтобы они взяли на себя ту часть дела, которая ему не под силу.
— На барже мы доплыли бы до самого Белграда. Вы представляете? — напомнил он им. — Прямо в Белград… — добавил он с ностальгическим пафосом, а затем, склонившись к ним, шепнул: — Надо только прирезать газду Стеву. Жик! — и готово. Баржа наша… Ладно… если вы не хотите, пусть кто-нибудь из вас научит меня, как это делается, а Стеву я…
— Учо, дай ты нам с миром выпить свое пиво, — попросил один из них.
Глаза Учо погасли, лицо грустно вытянулось. Он медленно поднял голову, растерянно улыбнулся и стал пятиться от стола, поправляя уголки засаленного воротничка своей рубашки.
— Ух, какие вы… А баржа поплыла бы по Дунаю, — прошептал он и повернулся к ним спиной.
Филипп и нищий Лазар Симич пришли на баржу уже ближе к полуночи. Как и договаривались, первым вошел Лазар, чуть позже Филипп. Они сели далеко один от другого и вели себя так, точно вообще не замечают друг друга, и никто из оставшихся посетителей не догадывался, что они добрые знакомые. Это была идея Филиппа. Предполагая, что за ним следят и что на барже окажется кто-нибудь, кто знает его, он считал, что разумнее будет поступить именно таким образом. По пути на баржу он думал об этом и был попросту поражен поведением Симича. Ни единым словом тот не обмолвился, что боится, направляясь с ним в это куда как опасное сборище эмигрантов, среди которых мог находиться и убийца капитана Радича.