Он не стыдился того, что бежит. С тех пор как позапрошлой ночью в белградской клинике, томимый бессонницей и скукой, ничуть не беспокоясь, что его задержали на исследование из-за болей в желудке, он вошел в пустую ординаторскую и совершенно случайно увидел на заваленном бумагами столе свою историю болезни, которая в трех кратких и холодных латинских речениях предсказывала ему неминуемую смерть через несколько месяцев, — с тех пор он непрерывно от чего-то бежал. Правда, он теперь уже и не помнил, что он испытал в ту минуту. Возможно, он не был в состоянии что-либо почувствовать. В шлепанцах и пижаме, издававшей печальный запах пота и лекарств, он выбежал в ночь и добрался до своей маленькой квартирки на Бирчаниновой улице, где, запершись в одиночестве, почти весь следующий день пытался избавиться от видений своего тела, медленно распадающегося в страданиях и смраде. Тщетно пытался он заплакать, чтобы хоть слезами замутить ту ужасную картину. Но когда он вспомнил о своих умерших родителях, о детстве и о родимом крае, глаза его мгновенно очистились, точно их озарил испепеляющий свет. Это, должно быть, и побудило его сразу же, первым поездом, выехать в Черногорию, чтобы там найти утешение и покой. Однако в поезде, прорываясь сквозь бесконечную ледяную тьму ночи, окруженный людьми, которые потели, закусывали и пели, он внезапно понял, что в смерти, которая стала для него единственной очевидностью, он должен быть один, и, собравшись с духом, он убежал от мира, чтобы затем в этой дикой местности при совсем случайной встрече с двумя незначительными человеческими существами окончательно осознать, что, если он захочет, как подобает настоящему человеку, рассчитаться со своей судьбой, ему придется предварительно расстаться со всем тем, что еще связывало с жизнью его душу! И вот теперь, убегая вдоль поросшего травой склона, он, в сущности, пытался убежать от самого себя, с каждым своим шагом преодолевая искушение остановиться и вернуться к двум незнакомцам, о которых он склонен был даже предположить, что, может быть, само провидение ниспослало их облегчить ему этот ужасный и, судя по всему, последний день. Чтобы не спасовать, он заставлял себя думать только о том дереве, которое выросло для него, и только о той пропасти, которая где-то вдали его ожидала!
Внезапно, повинуясь какому-то сильному побуждению, мы разом бросились за ним. Это было неожиданно для нас самих, но в то же время мы действовали словно бы по некоему молчаливому договору. В этом нашем на первый взгляд странном поступке не было ничего странного. Ничего, кроме желания показать ему, что глупо и не нужно убегать от нас, что он может, коль скоро он оказался в беде, попросить у нас помощи. Наши намерения, следовательно, были честными. Мы хотели помешать ему быть жалким и смешным. Тем самым, разумеется, мы хотели успокоить и свою совесть, поскольку нам вовсе не по нраву была мысль, будто мы оба, пусть невольно, вынудили его так поступить.
А когда случайно, ничего не подозревая, он оглянулся, то увидел двух людей, бегущих за ним. Он подумал, что глаза, раздраженные слишком ярким светом, обманули его и что это две обыкновенные, ожившие тени превратились в человеческие фигуры. Он оглянулся еще раз, надеясь освободиться от гнетущего впечатления. И продолжал бежать, повернув голову, назад, пока окончательно не убедился, что двое на самом деле бегут за ним.
Мы не решались крикнуть ему, чтоб он остановился и не валял дурака, так как понимали, что наш окрик напугает его: коль скоро он оказался таким нерасчетливым, то вполне мог подумать, будто мы угрожаем ему или пытаемся как-то обмануть. Поэтому мы продолжали бежать молча, стараясь уменьшить расстояние, которое между ним и нами уже превышало тысячу метров. Правда, в какой-то миг Яков предложил остановиться. «Пусть себе уходит куда угодно, — сказал он, — и чего мы стараемся?» — «Погоди, — возразил я, — мы бежим быстрее его и скоро выясним это глупое недоразумение!»
Напрасно он спрашивал себя, что это за люди. Видя их одежду, шляпы, ружья, удочки и палатку, он мог предположить, что они охотники или туристы. Однако это простое и логичное открытие не удовлетворило его. Его интересовала их суть. В тот миг, пока они упрямо мчались за ним, он хотел проникнуть в их чувства, хотя у них не было никаких оснований за ним бежать, а ему было безразлично, что они могли о нем подумать при мимолетной встрече. Однако ответа он не находил и, испытывая почти тоску, ускорил бег.
Но он убегал от нас, наклонясь всем телом вперед, точно какая-то чудесная сила, которая была сильнее страха, толкала его в спину, не позволяя оглянуться, остановиться или выпрямиться. А когда на какой-то миг он выпрямился во весь рост, мы заметили, как его большая и светлая шляпа, которую он придерживал от ветра левой рукой, вдруг пойманная косыми и сверкающими лучами солнца, вспыхнула факелом, и нам почудилось, будто этот смешной человек, если он продолжит свой бег, подожжет тот высокий камыш, к которому он стремительно приближался.
Вдруг у него мелькнула мысль, что эти двое, возможно, по его лицу поняли, к чему он готовится и что намерен сделать. Осознав эту возможность, он еще более убедился в оправданности своего поступка. Незнакомые люди, чьи лица он не мог вспомнить, теперь представляли для него опасность, которой он должен избежать. Нельзя было позволить им догнать себя, поколебать, отговорить и помешать исполнить задуманное.
Потом нам показалось, будто он несколько замедлил свой бег. Должно быть, он устал, хотя его темная высокая фигура скорее говорила о какой-то странной расслабленности, как если бы он был уверен, что мы не сможем его нагнать или что он вовсе позабыл о нас. Как бы там ни было, нам больше не казалось, что он чего-то боится, и менее всего нам могло прийти в голову, что он боится нас — меня и Якова — это означало бы, что все те причины, в силу которых мы побежали за ним, больше не существовали. Мы должны были тотчас вернуться к палатке, взять удочки и спуститься к реке. Однако Якова вдруг осенило, будто этот человек отнюдь не бежит прочь, но, наоборот, сам кого-то преследует. «Кого же?» — удивился я. «Все равно кого: какую-нибудь редкую бабочку или человека, какая разница!» Я убеждал его, что это невозможно, однако Яков не расставался со своей идеей. Как бы там ни было, мы оба были согласны в том, что человек этот, в темном, словно парадном костюме и большой светлой шляпе, не охотник, не альпинист и не турист. А кроме того, коль скоро у него но было никакого багажа, даже самой обычной сумки или зонта в руках, нетрудно было прийти к заключению, что он вряд ли был случайно заблудившимся путником. Кем же он был? Каким необъяснимым образом появился он возле вашей палатки и отчего теперь бежал, если у него не было оснований опасаться меня и Якова? Эти вопросы мучили нас обоих. Мы то и дело останавливались, чтоб перевести дыхание и обменяться мыслями по этому поводу. «А что, если это беглый каторжник или убийца, который ищет здесь убежища; или еще чище — какой-нибудь маньяк, дезертир из армии или шпион, собирающийся переправиться через границу!» — «Ты говоришь ерунду, — заметил я, — ты сам отлично понимаешь, что в этом случае он не мешкая повернул бы к лесу и горам». — «Ты прав, — вздохнул Яков, — а он по-прежнему бежит прямо, точно слепой». Он помолчал, как бы о чем-то размышляя. И добавил: «Что же с ним, черт возьми, тогда, не спятил же он?» — «В этом никогда нельзя быть уверенным, — ответил я, — может, и спятил, а может, по какой-либо причине бесконечно счастлив и таким путем пытается освободиться от слишком сильно обуревающего его чувства! Впрочем, догнав его, мы это узнаем!» Но Яков по-прежнему полагал, что беглеца не надо преследовать, хотя я стоял на своем. «Неужели ты откажешься догнать его, неужели тебя ничуть не интересует, что с ним?» — подхлестывал я и себя и его.
А ему хотелось остановиться и удовлетворить свое любопытство: если они не объяснят, что их вдруг обуяло, тогда он сам осведомится у них, по какому праву они вторгаются в его жизнь, или, точнее, в его смерть.
Теперь, выходит, мы бежали из самого что ни на есть обыкновенного любопытства. Мы рассуждали так: если у него есть право без всякой причины убегать от нас, тогда и у нас есть право таким же образом его догонять; если он своим странным поведением, не чинясь, возбуждает наше любопытство, тогда и мы, не чинясь, можем позволить себе это любопытство удовлетворить. Поэтому мы продолжали упорно следовать за ним по широкому примятому следу в шуршащей темно-желтой траве, которая, местами достигая наших плеч, брызгала нам в лица прозрачными и ароматными капельками утренней росы. Но он, словно почувствовав, что мы так просто не откажемся от своего намерения его догнать, медленно остановился и повернулся к нам лицом. Скорее удивившись, чем обрадовавшись этому, мы некоторое время еще продолжали бежать изо всех сил.
Он стоял, поджидая их. Прерывисто дышал, и пот выступал у него на лице, пожелтевшем от налипшей цветочной пыльцы. Он не испытывал волнения, и глядя, как они приближаются к нему по высокой траве, широко размахивал руками, не думая о том, что могло произойти в следующее мгновение.
Теперь мы уже могли видеть, как он левой рукой сдвинул на затылок шляпу, открывая высокий, блестящий от пота лоб, а потом скрестил руки на груди как человек, готовый лицом к лицу встретить все, что его ожидает. Бедняга! Ведь это были только Яков и я. И мы не желали ему зла. Мы хотели только спросить, что с ним, не случилось ли с ним беды и не можем ли мы быть ему полезны. Если же наша помощь окажется ненужной, пускай себе идет на все четыре стороны. И чтобы показать ему это, мы остановились метрах в тридцати от него, дабы он убедился, насколько мы оба, при всем своем вполне оправданном любопытстве, учтивы и ненавязчивы.
А он смотрел на них, совсем не выделяя их, точно они были частью пейзажа, на котором отдыхал его взгляд.
Однако мы чувствовали, что нужно немедленно к нему подойти, прежде чем это мгновение, полное всепоглощающей тишины, превратится во что-то мучительное и неестественное. Но его отсутствующий и словно слепой взгляд загипнотизировал нас, и мы не двигались с места.