— Девушка, мы хотим у тебя кое-что спросить!
— Спрашивайте, — обернулась Добре.
— Хотим мы спросить, — замялась женщина. — А ты не боишься — вокруг столько мужчин?
Вопрос был неожиданным, и Добре сначала растерялась, а потом вдруг расхохоталась.
— Боюсь? Чего мне их бояться? Они мои товарищи, а с Живко мы вместе выросли.
Партизанка покраснела. Почему-то именно сейчас ей вспомнилось, как Живко Тевдоский поцеловал ее первый раз:
двадцатого января сорок второго, после заседания исторического кружка. В тот вечер они по обыкновению вышли вместе, и в темноте, тяжелой и липкой, какая бывает в Тетове зимой, почти у подъезда гимназии она почувствовала его губы на своей щеке. Она даже охнуть не успела, как он повернул ее к себе и торопливо спросил:
— Мы уже не дети? — Добре не видела его лицо, только чувствовала его чуть насмешливую, но теплую улыбку. Во всяком случае, так показалось тогда гимназистке седьмого класса Добре Галевской. — Взрослые мы или нет, Добре? — услышала она его голос.
Она собралась было ответить первое, что придет на ум, но губы его уже коснулись ее губ. Потом, обнявшись, они молча пошли к Чапчаковской улочке, где жила Добре, под ногами у них скрипел снег, а сверху падали крупные мокрые хлопья.
Добре подняла взгляд на, женщин.
— С Живко Тевдоским мы вместе росли. И вместе вступили в СКОЮ, и аттестат зрелости вместе получили месяц назад.
Снова покраснела. Что за дурацкая привычка краснеть по любому поводу! И почему она, собственно, оправдывается? Могла бы и промолчать.
— Это его рубашка? — спросила вторая женщина.
— Да, его, — смущенно пролепетала Добре.
— И вы поженитесь? — выпалила первая.
— Да, как только победим! — не задумываясь ответила Добре.
— А долго ждать победы?
— Недолго, — уверенно ответила Добре. — Фашизм трещит по всем швам. Осталось его добить… — сказала она с неожиданной для себя жестокостью и, стукнув кулаком о кулак, повторила: — Добить!
— Твоим бы медом да нас по губам. Мужик у меня в лагере, в Ясеноваце. В сорок первом призвали, попал в плен у Славонского Брода. Пишет иногда.
Добре осмелела.
— Вот скоро победим, и он вернется. Не сомневайтесь в этом.
Разговор оборвался. Все три разом увидели Живко. Он несся во весь дух к речке. Добре засмеялась, увидев на нем белую рубашку с пуговицами на воротнике. Она и раньше не могла смотреть без смеха на эту рубашку, даже в тот сентябрьский вечер, когда он впервые появился в ней на танцах. Ей самой непонятно, что смешного в этой рубашке, которую ему сестра привезла из Нови-Сада, но почему-то ей всегда казалось, что эта строгая, элегантная сорочка как-то не вяжется с его атлетической фигурой и улыбающимся лицом.
— Он? — спросила первая женщина.
Добре утвердительно кивнула.
— Видно по тому, как бежит! — заметила женщина, довольная своей догадливостью.
— И по тому, как ты на него смотришь! — добавила вторая.
Подбежал Живко, запыхавшийся, радостный. Шутя пролетел сто пятьдесят метров, отделявшие центр села от речки. «Не зря он считался лучшим футболистом в гимназической команде, — с восхищением подумала Добре. — Кажется, такой крупный, а в ловкости и скорости никому не уступит».
— Хочу искупаться, да не знаю, какая вода, — сказал он, еще не отдышавшись. И обратился к женщинам: — Летом вы здесь купаетесь?
— Мы нет, а ребятишки плещутся, — ответила первая, растроганная его непосредственностью. — Да только в августе, а сейчас, хоть и июль, вода холодная.
— Тогда я только окунусь, — решил Живко.
— Холодная вода, — остерегает его Добре. — Простудишься. Лучше умойся.
— Так и быть, умоюсь, — согласился Живко, стягивая с себя рубашку и майку.
— Мы пойдем. — Первая женщина обратилась к Добре: — Ежели еще не встала на квартиру, я пришлю за тобой Насте… Мы здесь недалеко.
— Спасибо, — улыбнулась Добре, — я уже остановилась у Ачковых.
Женщина поспешила выразить свою радость:
— Стеван — мой деверь.
Добре пояснила:
— Мы познакомились с Гроздой, ровесницами оказались.
— Я бы рада была взять тебя к себе. Я ведь одна с детьми.
Женщины пошли по взбегающей наверх тропинке. У колодца они обернулись, словно за это время должно было что-то произойти, и молча, не глядя друг на друга, заторопились дальше.
— Был момент, здорово они меня испугали, — призналась Добре, садясь на камни и обнимая руками колени.
— А в чем дело? — спросил Живко, брызгая в лицо водою.
— Да вот, спрашивали, не боюсь ли я смерти и тому подобных вещей.
— А ты?
— Сказала, что если надо умереть, то уж лучше за свободу.
— Я бы так же ответил.
— Ответила я им правильно, только не очень приятно говорить о таких вещах.
— Это верно, — согласился Живко, — хотя порой и о смерти не мешает поговорить. — И повернулся к ней. — Готово. Кинь мне полотенце.
Вытираясь, он думал о том, выдержит ли Добре трудности походной жизни. Сможет ли эта хрупкая, нежная девушка привыкнуть к зрелищам смерти, к ежедневным утратам. Правда, за эти двое суток он не слышал от нее ни слова жалобы или протеста, но от глаз его не укрылось, какого напряжения стоило ей держаться. Не привыкла она к этому. Живко снова взглянул на Добре: глаза бездонно-голубые, и вся она такая ясная, светлая, словно из горного хрусталя.
— О чем задумался? — спросила Добре.
— О тебе. Ты такая красивая, нежная, вот я и спрашиваю себя, по силам ли тебе то, что нам предстоит?
Она улыбнулась.
— Отчего ж не по силам?
Живко подошел к ней. Нравится ему ее твердость и то, как мило она ее проявляет. Любит он ее лучезарную улыбку.
— Хорошая моя, — сказал он и нежно погладил ее по голове. Она взяла его руку, приложила к своей щеке и вдруг приникла к ней губами.
— Нас могут увидеть, — спохватился Живко.
— Разве это грех?
— Сейчас — да. Сейчас у нас одна-единственная любовь — свобода!
Она выпустила его руку, подняла на него глаза:
— Скажи, Живко, скажи, что война кончится скоро, очень скоро!
Он подсел к ней.
— Скоро, Добре, скоро. Все войны когда-нибудь кончаются. Ты боишься?
Она кивнула.
— Только это не страх. Я сама пришла в отряд и знаю, для чего я здесь. Просто я не люблю войны и чувствую себя глубоко несчастной, когда слышу о смерти.
Они умолкли. Вокруг стояли горы, а прямо над головой полыхало пожаром огромное заходящее солнце, далеко отбрасывая красные отсветы, и казалось, будто на рощи, скалы и людей выплеснули чад с красной водой.
Добре взяла его за руку:
— Знаешь, что я сказала женщинам?
— Что?
Щеки ее покрылись легким румянцем. А может, это последние отблески солнца?
— Только не смейся надо мной: я им сказала, что мы поженимся сразу после победы.
Живко улыбнулся.
— Как бы я тебя расцеловал! Целовал бы долго-долго, до тех самых пор, пока солнце не спрячется за горами Тетова.
4
Срмен Чадловский никогда не видел таких больших и красивых овец — кажется, они вобрали в себя столько сочной травы с окрестных лугов и лесных прогалин, что молоко само вот-вот брызнет из набрякшего вымени и потечет рекой. А какое у них густое и мягкое руно! Рука проваливается в липкую, сальную шерсть. «Эх, носков бы хватило на весь отряд. Да еще и осталось бы». Воды и травы в Селице сколько душе угодно, потому и овцы просто на загляденье. Срмен осмотрелся по сторонам: у самого села зеленые холмы, а за ними горы, и трава там, наверное, по колено. Эта Бистра, не Жеден[83], растрескавшийся, высохший от вечной тоски по воде и траве. Срмен старается не думать о прошлом, но оно приходит не спросясь, захватывает его целиком. И пока он смотрит на горы, гадая, какой высоты там трава, к нему, словно сквозь туманную мглу, подкрадывается его прошлое.
— Берегись змей! — кричит ему мать с веранды.
Упитанный и румяный мальчик лет десяти впервые один гонит коз на Жеден. Он по-детски счастлив и возбужден. В домотканой торбе ломоть кукурузного хлеба, завернутый в платок творог и фляга с водой. Для него это царское угощение. Многое уже память растеряла, но жеденское солнце он запомнил на всю жизнь. Медленно наступает жара. Солнце превращается в раскаленный шар, такой яркий, что на него нельзя смотреть. А взглянешь — глаза сразу заслезятся и будто рой светлячков закружит перед ними. Срмену становится жутко: он уже в горах, а куда ни повернись, одни опаленные деревца, даже не деревца, а, скорее, чахлые кусты — ни зелени, ни тени. Солнце печет голову, дурманит, преследует на каждом шагу и, к немалому его удивлению, высасывает из него пот. Срмену не до коз — все три, не обращая внимания на, зной, спокойно и неторопко щиплют мелкие запыленные листочки, раскаленный, ослепляющий шар их не беспокоит. «Коза она и есть коза», — думает десятилетний Срмен, напрасно отыскивая местечко, где бы можно было укрыться от палящего солнца. Есть ему не хочется, только горло сохнет, и он то и дело хватается за флягу, забытую в их доме неизвестно кем и неизвестно когда. Но тепловатая вода не утоляет жажды, и мальчик уже готов заплакать, как на ум ему приходят слова бабушки: «Не плачь, не плачь, не то змеи приползут!» И он задрожал от страха. Бабушка Яглика пугала его так, когда он был совсем маленьким, и с тех пор страх перед змеями всегда удерживал его от слез. И сейчас, гоняясь за козами, Срмен только и думает о том, как бы не наступить на серую змею, затаившуюся среди таких же серых камней. На Жедене их тьма-тьмущая. Испуганный и измученный пастушонок бежит от солнца, но на Жедене оно всюду, даже в сухой и словно умирающей земле.
Глядя на окружающие горы, Срмен пытается вспомнить, не тогда ли убил он палкой первую змею. Наверное, это случилось позже, потому что в тот день он был слишком напуган. Ему долго казалось, что его непременно ужалит змея.
Но однажды, заметив, как посреди козьей тропы медленно и величаво ползет большая и серая, как камень, змея, он почти машинально поднял палку и стал с остервенением бить ее. К его вящему удивлению, она не защищалась, даже не старалась улизнуть, а только вертелась, свиваясь в клубок, что маленькому Срмену облегчало задачу, ибо каждый удар разил окаянную сразу в нескольких местах. Усталый и насмерть перепуганный первой встречей со змеей, он удрал, даже не взглянув на то, что осталось на узкой козьей тройке. Убийство змеи предвещало ему дальнюю дорогу, во всяком случае так считала бабушка Яглика, и она оказалась права: месяца через три пришла красная осень, а вместе с нею письмо из Белграда от его дяди Зафира Чадловского. Дядя звал Срмена к себе — будет-де помогать ему в пекарне. Вот и оказалось — права была бабушка Яглика.