А подрос, шли на всяческие ухищрения, чтоб его накормить, бегали за ним по саду, просили, уговаривали, обещали звезды и луну, рассказывали сказки, стращали Бабой Ягой — лишь бы раскрыл рот. И от ангин не было спасу. А теперь уже бреется и хочет перейти через Шар. Боби казалось, что отец о чем-то догадывается. До войны он был учителем математики в Тетовской гимназии. С приходом оккупантов оставил гимназию и занялся мелкой торговлей. Часто ездил в Тирану и Драч, где за небольшое вознаграждение скупал для престарелых торговцев одеяла, шелк, скатерти, перины и всевозможные ткани. Случалось ему отсутствовать по нескольку дней, и дома всегда думали, что он уехал по торговым делам. Он как-то сразу постарел, сник, перестал шутить и мало говорил. Несколько раз тайком переходил новую болгарско-албанскую границу у Грумшина и ездил в Скопле проведать Борку, старшую дочь, учившуюся там на агрономическом факультете. На людях он не появлялся: не любил кофейни, в карты не играл, а для серьезных разговоров в Тетове, когда каждый только и думал о том, как выжить, трудно было найти собеседника. Боби казалось, что его отец отрешился от мира и жил узкими семейными интересами.
Сейчас Боби усомнился в правильности этого вывода. Из головы не выходит разговор, который они вели в четверг перед уходом Боби к месту сбора.
Отец постучался, впрочем, он никогда не входил без стука, Боби набивал рюкзак, не зная, что делать с множеством таких привычных и вроде бы нужных мелочей.
— Сколько времени пробудешь с альпинистами? — спросил отец.
— Дня три, а может, и все пять, — ответил Боби.
Отец молча стоял у двери. И вдруг неожиданно спросил:
— А если ваш альпинистский поход затянется?
Догадывался он о чем-нибудь? Нет, это чистая случайность. Но почему тогда отец сказал: «Надолго уходишь, возьми на всякий случай теплые вещи!» И добавил: «Мне показалось, что и Иван собирается. Он что, тоже член альпинистской секции?»
Не поднимая головы, Боби ответил:
— Да, тоже!
Димитар Апостолоский постоял немного и, уходя, дал сыну еще один совет:
— Не пей воду из родников, если хочешь уберечься от ангины.
Боби согласно кивнул. Отец вышел, не сказав больше ни слова.
Вечером его не было, что очень удивило домашних. Боби не смог даже попрощаться с ними.
В воздухе кружились первые хлопья сумерек. Неплохо бы сейчас пройтись. Может, кого-нибудь встретит, поговорит. Он сунул тетрадь в рюкзак, встал и надел титовку. Ага, вот что он забыл записать в дневник: Борко Чомческий вручил им одиннадцать титовок с вышитыми на них красными пятиконечными звездами. Сшили их мастера из швейной кооперации, а звезды вышила мать Ивана, тетушка Доста.
Как легко дышится в горах! Боби глубоко вдохнул и тут только заметил поднимающихся по улочке Ивана и Благою. С ними было несколько крестьян. «Наверное, еще не кончили с размещением», — подумал Боби и поспешил им навстречу.
Иван приветственно махнул ему.
— Боби, давай сюда! — крикнул он и, опередив спутников, сам зашагал к нему.
— Боби, запиши в свой дневник, что мы создали народно-освободительный комитет и получили подкрепление в количестве двух бойцов! — весело сказал Благоя.
Что это с ним? Благоя никогда так много не говорил.
Иван лихорадочно шарил по карманам.
— Знаешь, у меня письмо для тебя.
— Письмо? — удивился Боби. — От кого?
— Увидишь, — лукаво улыбнулся Иван. — Грамотный — прочтешь.
Наконец он вытащил из внутреннего кармана письмо.
— Немного помялось, по буквы целы, в этом я уверен.
Боби нетерпеливо разорвал конверт, быстро пробежал глазами письмо и замер, потрясенный.
— Ну? — спросил Иван.
— Он все знал? — прошептал Боби.
Иван кивнул.
— Знал.
— Значит, никудышная у нас конспирация?
Иван улыбнулся.
— А ты меня позабавил.
— Тем, что конспирация плохая?
Иван покачал головой:
— Нет, конспирация отличная. Забавно другое — твое полное неведение. Ведь твой отец, Боби, — один из старейших коммунистов в Тетове.
У Боби потемнело в глазах. Не хватало грохнуться оземь. Как в романе с неожиданной развязкой. Иван похлопал его по плечу.
— С тридцать седьмого, Боби.
И побежал догонять Муфа с крестьянами. Боби, растерянный, стоял на месте, глядя то на письмо, то на удаляющегося Ивана.
Немного успокоившись, снова развернул письмо.
«Дорогой, любимый сын мой, — писал отец. — Ты будешь далеко в горах, когда прочтешь эти строки. А я, я буду всегда с тобой, потому что знаю, куда ты отправился и какой тернистый, но благородный путь избрал в свои шестнадцать лет. У меня тоже нелегкая задача: утешать и успокаивать твою мать.
Но письмо это я пишу не затем, чтоб поделиться своими заботами. Я хочу сказать, что горжусь тобой. Не знаю, поймешь ли ты меня: я счастлив, что ты стал настоящим скоевцем без моей помощи. Я наблюдал за твоим становлением, следил за каждым твоим шагом — через твоих друзей по СКОЮ. И всегда радовался. У меня были причины стоять в стороне, а главная заключается в том, что я не хотел навязывать тебе свои убеждения, да и боялся потерпеть неудачу. Поэтому я поощрял твою дружбу с Иваном и Благоей. Прости, что у меня не хватило смелости сделать это самому.
Дорогой мой Боби, еще несколько слов: история учит, что победа всегда на стороне тех, кто любит свободу и верит в нее. Завоюют ее раньше или позже, это не столь существенно. Держись в седле, сынок, ведь ты борешься за самое святое, самое великое, самое прекрасное в жизни — за свободу своего народа. Я верю в тебя, любимый мой. Твой любящий отец».
И словно в шутку прибавил:
«Береги горло. Партизану не к лицу болеть ангиной!»
8
Они вызвали его, потом еще много раз вызывали. И всегда та же песня: «Иди, Селим, к нам, а?» А он только головой качал: «Я политикой не занимаюсь. И убивать не хочу». Отец был крутой человек, но честный. Не пошел он к ним. Мы все знали, они ему отомстят. Зекир Речани не любит, когда ему перечат. И пуще того злится, когда гнушаются его приглашением, Тут уж добра не жди. Сотрет в порошок. Ведь у него человек сто пятьдесят головорезов, да у его брата около ста двадцати. Мы со дня на день ждали грозы. Когда в схватке с партизанами Речани потерял семнадцать человек, он заявился к нашему дому:
— Селим, выходи, хочу кое о чем спросить тебя.
Отец побелел. На лбу под кече[92]выступили крупные капли пота. В дверь заколошматили. Отец молча встал, провел рукой по моей щеке, словно перекладывая на меня тяжелый груз, через веранду спустился во двор и вышел в переулок. Мы, шестеро детей и две матери, оцепенели от страха. Прогремели выстрелы. Я стоял ближе всех к окну. Мигом подскочил и еще увидел, как отец оседает, держась левой рукой за грудь. А тело его как бы поворачивалось к двери. Думаю, он уже был мертв, но голову даю на отсечение, что правую руку он протягивал к двери, как будто хотел коснуться ее или закрыть. Бандиты все стреляли, а отец, мертвый, словно вздрагивал и поворачивался.
Я не плакал. Только сжимал решетку окна и молил бога прекратить эту ужасную стрельбу. И лишь потом, когда пас в горах овец, я плакал от своего бессилия, что не помог. А Зекир Речани распространил по селам слух, будто отец предал их и, мол, предатель получил по заслугам. Крестьяне молчали, ведь он был скор на расправу. Уже тогда, стоя у окна, я поклялся во что бы то ни стало расквитаться с Речани. Расквитаться во что бы то ни стало.
Ризван Селими умолк. Взгляд его рассеянно блуждал по потолку. Аризан, недовольный паузой, ждал продолжения. Он чувствовал, что должен что-то сказать, но язык ему не повиновался, да и подходящие слова не шли на ум.
Ризван повернулся к нему.
— Тебе не надоело слушать меня?
— Что ты, — поспешил разубедить его Аризан. — Просто я не знал, что тебе сказать, — большое у тебя горе. — И, немного помолчав, спросил: — И поэтому ты пришел к нам?
— В некотором роде — да, — не кривя душой, ответил Ризван. — Надо было решиться: с вами или с ними. Хотя я не колебался, знал — не с ними, все никак не мог связаться с вами — ведь Подгорье заодно с Речани. И когда я заметил вас у Соленой Скалы, решил окончательно — пойду.
Аризан присмотрелся к нему — огромный детина, лицо серьезное, задумчивое, но белый грубошерстный свитер словно подчеркивает его совсем еще детские черты. «Ребенок, — подумал Аризан. — Ему не больше семнадцати. Как Боби, может, на годик постарше».
— И когда ты нас заметил?
— Уса в первый же день. С Черной вершины Соленая Скала видна как на ладони. И бывшая молочная ферма. Сразу не разобрал, кто там. Сначала подумал, мой земляк. Но когда назавтра увидел троих, то уж точно знал, что это не подгорцы.
Аризану ясно — место для базы было выбрано неудачно. Ферма находится на открытой площадке и хорошо просматривается с окрестных пастбищ. Если Ризван их видел, то вполне вероятно, что и крестьяне из Подгорья заметили их.
— Как ты думаешь, могли нас там заметить? — спросил Аризан.
— Конечно. Вокруг Соленой Скалы полно отар. А у пастухов глаз зоркий, от него ничто не ускользнет.
Ризван положил руки под голову.
Два-три дня какие-то неизвестные сновали возле заброшенной молочной фермы Исаака Гаши, что сразу под Соленой Скалой. Сначала появился один, потом еще двое. Ризван решил было, что это альпинисты, но тогда почему они так странно ведут себя — никуда не ходят, все крутятся у фермы. Да и альпинисты сейчас, в войну, повывелись. Назавтра под вечер Ризван тайком подобрался к ферме. Просто из любопытства, чтоб хоть чем-то скрасить свое нудное пастушье житье. Через крошечное оконце в кладовке, где когда-то стояли кадушки с брынзой, нельзя было ничего рассмотреть, но сквозь большой проем в стене видна была комната, где обычно спали мастера и пастухи. Сначала Ризван ничего не увидел, только слышал голоса, хотя слов не разобрал. Однако понял: эти люди ждут кого-то, чтобы вместе идти к Копачке. Затем Ризван увидел направлявшегося к двери высокого парня с усиками. «Темнеет, он хочет впустить свет», — подумал Ризван и не ошибся. Скрипнула дверь, и в просторном помещении сразу стало све